Аполлинер зона краткое содержание

Обновлено: 04.07.2024

Аполлинер ушел из жизни более сорока лет назад, но с его творчеством связана значительная, продолжающаяся до наших дней, эпоха французской поэзии. От Аполлинера, того самого Аполлинера, который дал толчок многим модернистским исканиям двадцатых годов, берет начало и животворный импульс, облегчивший передовой французской поэзии последующих десятилетий обращение к большой общественной проблематике. Сложное творчество Аполлинера, слагавшееся в трудное время перепутья, оборванное трагической кончиной в ноябре 1918 года, заключало в себе не только модернистские тенденции, но также реалистические элементы, выявившиеся и практически послужившие особенно в сороковые-пятидесятые годы. Эти реалистические элементы, воспринятые и преображенные Элюаром, Арагоном, Десносом, Марсенаком и другими прогрессивными поэтами, сыграли важную роль в поисках путей к социалистическому реализму во французской поэзии.

Но, говоря о роли, которую сыграла поэзия Аполлинера в реалистическом обновлении современной французской поэзии, нельзя упускать из виду, что потребовалось чуть ли не два десятка лет, чтобы раскрылось самое положительное в его творчестве. Повинны в этом, конечно, не только сложные обстоятельства развития французской поэзии, но и то, что он сам, часто не разбираясь в общественной обстановке, оставил противоречивые высказывания об искусстве, да и в своих стихах многого не договорил и не додумал.

Гийом Аполлинер, как когда-то Франсуа Вийон, сросся с Францией, с Парижем; но национальный французский поэт, он не был французом перед законом. В течение всей жизни Аполлинер находился в бесправном положении человека без родины. Французское гражданство поэт получил на фронте, 9 марта 1916 года, за неделю до ранения.

Настоящее имя Аполлинера — Вильгельм-Альберт-Владимир-Александр-Аполлинарий Костровицкий. Он родился в Риме и числился российским подданным. Аполлинер был внебрачным ребенком Ангелики Костровицкой, дочери польского офицера, эмигрировавшего из России после поражения восстания 1863 года. Только в 1959 году польскому литературоведу Анатолю Стерну удалось собрать данные, позволяющие предполагать, что Аполлинер по отцу был правнуком Наполеона I.

Если Гийом Аполлинер и не был правнуком Наполеона, то он верил в семейное предание. Особой симпатии к прадеду Аполлинер не испытывал, но историю Франции видел глазами стендалевских героев и с наивной симпатией относился к знамени Третьей республики, которое долго представлялось ему овеянным ореолом былых революционных войн Франции.

Эти стихи были новы не только формальной новизной, но и особым аполлинеровским сочетанием восторженности, трагизма и простой человечности.

В примыкающем к рейнскому циклу стихотворении об опустившейся девушке и; Кельна Аполлинер писал:

Самых разных людей я знаю,
Не распутать судьбы их нить:
Листья мертвые, мгла сырая,
А глаза могут пламя таить
И сердца трепетать пылая.

И все же рейнские стихотворения, несмотря на всю свою оригинальность, были скорее последним аккордом романтический поэзии девятнадцатого века, чем начало новой поэтической эпохи. Они отражали не столько бунтарство, сколько вынужденное отступление одинокого поэта перед неумолимым натиском действительности буржуазного мира. А Аполлинер мечтал о новом. Однако во Франции девятисотых годов, с тенденциями, преобладавшими в поэзии того времени, в том окружении, в котором оказался поэт среди изолированной от народа артистической богемы, его новаторство на первых порах сбивалось на путь модернизма.

Приход Аполлинера к модернизму, однако, мог принести сторонникам этого течения лишь иллюзорную радость. Поэт, не мирившийся с несправедливым и отжившим, метавший, чтобы технические достижения служили свободному человеку, должен был на известном этапе разойтись с модернизме, как с замкнутым, далеким от общественных проблем течением.

Для судеб французского искусства двадцатого века немалое значение имела завязавшаяся в 1904 году дружба между Аполлинером и Пикассо. В поисках нового Пикассо и Аполлинер выступили в те годы как инициаторы кубистского эксперимента. Аполлинер ошибочно видел в кубизме направление, способное в области искусства равняться с современными достижениями точных наук в анализе и синтезе. Он предполагал, что кубизм способен доискаться сущности вещей, и одно время верил, что этот метод заменит перспективу (нечто поверхностное, имеющее, дескать, дело с оптическим обманом) четвертым измерением, позволяющим проникнуть в суть вещей. На известном (довольно кратком) этапе Аполлинеру казалось, будто художник-кубист творит эскиз нового, более человечного, чем данная действительность, мира. Аполлинер, вслед за Пикассо, вполне искренне думал, что кубисты придут к активно воздействующему на мир искусству.

К кубизму Аполлинер довольно быстро остыл, но пока что с увлечением стремился произвести аналогичную ломку в своей поэзии. Годы 1906-1910 — это годы создания самых модернистских и самых темных его стихотворений. Так продолжалось примерно до 1911-1912 годов, когда Аполлинер стал отходить от модернистских абстракций. Этому способствовало волновавшее поэта общее обострение политической ситуации во Франции в 1911-1914 годах.

Простите невежество мне.
Простите, что больше не знаю
старинной игры стихотворной.
Ничего я больше не знаю и только люблю.

Под мостом Мирабо тихо Сена течет
И уносит нашу любовь.
Я должен помнить: печаль пройдет
И снова радость придет
Ночь приближается, пробил час,
Я остался, а день угас.

Аполлинер обращает свой взор к новым рабочим кварталам предместий, к так называемой Зоне Парижа:

Ты от старого мира устал, наконец.
Пастушка, о башня Эйфеля! Мосты в это утро блеют, как стадо овец.
Тебе надоела античность, ты жил среди римлян и греков
Автомобили и те здесь кажутся чем-то отставшим от века.
Одна религия новой осталась. И духу эпохи верна.
Проста, как ангары авиапорта она.
В Европе только христианство не покрывается пылью.
Из всех европейцев вы, Пий X, ближе других к современному стилю.

Не нужно доверять Аполлинеру, когда он говорит любезности папе или произносит похвалы христианству: за такими словами прячется веселая ирония.

Христос, лучше летчиков на небеса поднимаешься ты.

Побивая мировой рекорд высоты.

Аполлинер хотел быть современным, в этот период быть современным означало для него любить жизнь большого города:

Этим утром я улицу видел, названье которой запомнить не смог,
Трубило солнце в нее, как в сверкающий рог.
Машинистки, рабочие и управляющие с понедельника и до субботы
Там четыре раза на дню на работу идут и с работы.
Троекратно сирена там стоп издает по утрам,
В полдень лает взбесившийся колокол там,
И афиши, вывески, стены, рекламы,
Как попугаи, кричат упрямо.
Я люблю красоту промышленной улицы этой,
Что в Париже между Омон-Тьевиль и авеню де Терн находится где-то.

Перед Аполлинером проносятся воспоминания, которые он приводит беспорядочно, как они возникают. Среди них есть весьма неприятные: Аполлинер в Париже перед следователем — его арестовывают как преступника. Теме соответствует форма — неслыханные, почти не поддающиеся переводу прозаизмы в рифмах.

Наподобие башни меня не спеша воздвигали.
Толпились народы, и вот наконец я возник,
Сотворенный из тел и деяний людских.

Поэту даже казалось, что он слился с потоком жизни, растворился в нем и что ему будто бы эпос дается легче, чем лирика.

Громче всех раздается мужественная речь пролетарских городов Севера:

И на Севере слышен ответ городов:
Вот и мы, о Париж! Мы истоки живые
Города, где поют и горланят святые,
Из металла святые заводов священных:
Наши трубы под небом — и тучи
брюхаты от дыма. Словно вновь
Иксиом механический ожил.
Бесчисленны руки у нас:
Мастерские, заводы и фабрики — руки.
Где рабочие, пальцами нашими став,
Фабрикуют реальность за столько-то в час.
Это все мы тебе отдаем.

Самой сути модернистских установок противоречил этот очевидный интерес и любовь Аполлинера к рабочему человеку, материалистическое содержание такого действительно нового, неожиданного образа трудящихся как людей, которые за столько-то в час производят реальность!

Слушай, слушай меня, я ведь глотка Парижа.

Вспоминайте меня, люди будущих дней! Век, в который я жил, был концом королей.

Музыканты умолкли, и вот начались переговоры с публикой.

Которая вместо трех франков, назначенных стариком в уплату за трюки, Накидала на коврик два с половиною франка мелкой монетой.

Но когда стало ясно, что больше никто не даст ни гроша.
Было решено начать представленье.

На пути осуществления этих замыслов выросло препятствие — война 1914 года.

За всем этим долго не удавалось понять сущность определившегося у Аполлинера к осени 1915 года отношения к войне. Только во второй половине тридцатых годов и особенно на основе опыта Сопротивления Марсенак, Арагон, Лакот, так же как и Незвал, сумели оценить патриотизм поэта, сочетавшийся у него с антиимпериалистическими, антивоенными настроениями.

Новые данные о не искаженном цензурными условиями военного времени тексте стихов Аполлинера и об эволюции его взглядов за годы войны полностью подтверждают эту точку зрения. Пробыв полгода на фронте, Аполлинер многому научился. Его стихи стали приобретать антивоенное звучание.

Поэт-патриот размышлял совсем не так, как было положено исправному солдату Антанты:

Я в траншее переднего края, и все же я всюду, верней, начинаю быть всюду. Это я начинаю дело грядущих веков,

И воплотить его будет труднее, чем миф о летящем Икаре.
Грядущему я завещаю историю
Аполлинера.
Он был на войне, но умел быть везде:
В тыловых городах, где в покой не
утрачена вера,
И в прочей вселенной без края и меры.
И в тех, кто гибнет, шагая по изрытой боями земле.

Солдату из Дакара не за что благодарить метрополию. Ведь не за то, что он по неделям таскал в носилках колониального администратора? Ведь не за то, что епископ был любострастно медоточив с его матерью и с его сестрой? И не за то, что он был слугою в Париже?

В последних стихотворениях к Лу, посланных в сентябре 1915 года, безнадежная любовь соединяется с подавляемым, но все же срывающимся невольным негодованием против нее, как вдохновительницы его воительства. Аполлинер неожиданно завершает послания к Лу сонетом (необычная для него форма), да еще сонетом бодлеровской мрачности, открывая Лу страшную правду войны.

Аполлинеру приходилось выражать свои мысли скрыто, косвенно, в отрывочных зарисовках, порою под двусмысленным заглавием.

Порой поэт проводит свою идею, пользуясь стихами, построенными как нейтральные назывные фразы:

Есть вокруг меня множество маленьких елок,
сломанных взрывами бомб и снарядов;
Есть солдат-пехотинец, который идет
ослепленный удушливым газом;
Есть американцы, которые золотом нашим свирепо торгуют.
Есть во мраке ночном солдаты, которые
доски пилят и сколачивать будут гробы;
Есть в Мехико женщины, которые
с воплями молят маис у Христа.
обагренного кровью;
Есть Гольфстрим, такой благодатный и теплый;
Есть в пяти километрах отсюда кладбище что до отказа набито крестами;
Есть повсюду кресты — и вблизи и вдали.

В марте 1916 года Аполлинер был ранен в голову осколком снаряда. Ему сделали несколько операций, но он так и не выздоровел. Несмотря на заботы Жаклины Аполлинер, на которой он женился в мае 1918 года, поэт, здоровье которого было подорвано тяжелым ранением, скончался в Париже 9 ноября того же года, в возрасте тридцати восьми лет.

Горькие сомнения, сквозившие в письмах раненого Аполлинера, не переходили непосредственно в стихотворения. Сквозь пелену тяжелой болезни, сквозь пелену монополизировавшей информацию шовинистической прессы до Аполлинера доходили сведения о новых великих событиях.

И лица их покрывала бледность,
И рыдания их разбились.

Юным поэтам, возненавидевшим все старое, равное для них бесконечной войне, возможно, казался остроумным совет использовать в поэзии глухое чавканье человека, не умеющего прилично есть. Но призывы Аполлинера к обновлению языка имели более серьезный смысл. Аполлинер требовал, чтобы поэты не молчали о язвах сегодняшнего дня, не замыкались в сферу чисто поэтического:

Языки эти так одряхлели, так скоро
начнут умирать,
Что сегодня только из робости и в силу
привычки
Могут в поэзии к помощи их прибегать.
Они подобны больным, лишившимся воли.
Ей-богу, люди скоро привыкнут молчать:
Для кино вполне достаточно мимики,
жеста.
Аполлинер призывал учиться у бурного моря жизни:
Слушайте море!
Кричит в одиночестве море и стонет вдали.
Мой голос, верный, как тень,
Хочет тенью жизни стать наконец,
Хочет быть изменчив, как ты, о море живое!

О железных дорогах помни:
Они устареют, и скоро покинут их люди. Смотри!
Победа прежде всего В том, чтобы сидеть далекое,
Близкое,
Все.
И все пусть по-новому названо будет.

Новое, то, о чем поэт не может молчать, Аполлинер предвидел не в прогрессе техники, не в каком-либо чисто формальном прогрессе, но в гуманизме неизбежного завтрашнего дня общества. В его стихах все чаще встречается слово bonté, которым французские поэты от Рембо и до Элюара. Арагона, Марсенака обозначают нравственную ответственность поэта, гуманистическую устремленность.

Однако 1918 год не мог стать для французской поэзии 1940 годом. Как ни велик был талант Аполлинера, как ни велика была его тяга к реальному, он не мог ни сам полностью вырваться из круга модернистских представлений, ни непосредственно указать молодежи такой выход. Поэт правильно искал выход в приобщении к опыту народа, в гуманизме, но он не был последователен. Путь формального обновления поэзии он определял намного полнее и точнее, чем путь ее идейного обновления.

Вот я весь перед вами, исполненный
здравого смысла.
Знающий жизнь и все то, что живые могут о смерти узнать,
Иногда умевший навязать свое мненье
другим,
Изучивший чужие наречья.
Немало блуждавший по свету.
Видавший войну в артиллерийских
частях и в пехоте,
Раненный в голову, трепанированный под хлороформом,
Потерявший в ужасной борьбе своих лучших друзей:
Я знаю о старом и новом все то, что под силу узнать одному человеку,
И сегодня, не думая больше об этой
войне.
Войне между нами, друзья, и за нас,
Я сужу беспристрастно о затянувшейся распре между традицией и открыванием новых путей,
Между Порядком и Броском в Неизвестность.

Л-ра: Иностранная литература. – 1961. – № 1. – С. 203-213.

Тебе в обрюзгшем мире стало душно
Пастушка Эйфелева башня о послушай стада
мостов мычат послушно
Тебе постыл и древний Рим и древняя Эллада
Здесь и автомобиль старей чем Илиада
И лишь религия не устарела до сих пор
Прямолинейна как аэропорт

В Европе только христианство современно
Моложе Папа Пий любого супермена
А ты сгораешь от стыда под строгим взглядом окон
И в церковь не войдешь под их бессонным оком
Читаешь натощак каталоги проспекты горластые
афиши и буклеты
Вот вся поэзия с утра для тех кто любит прозу есть
газеты
Журнальчики за 25 сантимов и выпуски дешевых
детективов
И похожденья звезд и прочее чтиво

Я видел утром улочку не помню точно где
На ней играло солнце как на новенькой трубе
Там с понедельника до вечера субботы идут
трудяги на работу и с работы
Директора рабочие конторские красотки спешат
туда-сюда четыре раза в сутки
Три раза стонет по утрам гудок со сна
И злобно рявкает ревун в двенадцать дня
Пестрят на стенах объявленья и призывы
Как попугаи ярки и крикливы
Мне дорог этот заводской тупик затерянный
в Париже
У Авеню де Терн к Омон-Тьевиль поближе

Вот крошка-улица и ты еще подросток
За ручку с мамой ходишь в курточке матросской
Ты очень набожен с Рене Дализом в пылкой дружбе
Вы оба влюблены в обряд церковной службы
Тайком поднявшись в девять в спальне газ чуть
брезжит
Вы молитесь всю ночь в часовенке коллежа
Покуда в сумрак аметистового неба
Плывет сияние Христова нимба
Живая лилия людской премудрости
Неугасимый факел рыжекудрый
Тщедушный сын страдалицы Мадонны
Людских молений куст вечнозеленый
Бессмертия и жертвы воплощение
Шестиконечная звезда священная
Бог снятый в пятницу с креста воскресший
в воскресенье
Взмывает в небо Иисус Христос на зависть всем
пилотам
И побивает мировой рекорд по скоростным полетам

Зеница века зрак Христов
Взгляд двадцати веков воздетый вверх
И птицей как Христос взмывает в небо век
Глазеют черти рот раскрыв из преисподней
Они еще волхвов из Иудеи помнят
Кричат не летчик он налетчик он и баста
И вьются ангелы вокруг воздушного гимнаста
Какой на небесах переполох Икар Илья-Пророк
Енох
В почетном карауле сбились с ног
Но расступаются с почтеньем надлежащим
Пред иереем со святым причастьем
Сел самолет и по земле бежит раскинув крылья
И сотни ласточек как тучи небо скрыли
Орлы и ястребы стрелой несутся мимо
Из Африки летят за марабу фламинго
А птица Рок любимица пиитов
Играет черепом Адама и парит с ним
Мчат из Америки гурьбой колибри-крошки
И камнем падает с ужасным криком коршун
Изящные пи-и из дальнего Китая
Обнявшись кружат парами летая
И Голубь Дух Святой скользит в струе эфира
А рядом радужный павлин и птица-лира
Бессмертный Феникс возродясь из пекла
Все осыпает раскаленным пеплом
И три сирены реют с дивным пеньем
Покинув остров в смертоносной пене
И хором Феникс и пи-и чья родина в Китае
Приветствуют железного собрата в стае

Теперь в Париже ты бредешь в толпе один сам-друг
Стада автобусов мычат и мчат вокруг
Тоска тебя кольцом сжимает ледяным
Как будто никогда не будешь ты любим
Ты б в прошлом веке мог в монастыре укрыться
Теперь неловко нам и совестно молиться
Смеешься над собой и смех твой адский пламень
И жизнь твоя в огне как в золоченой раме
Висит картина в сумрачном музее
И ты стоишь и на нее глазеешь

Ты вновь в Париже не забыть заката кровь
на женских лицах
Агонию любви и красоты я видел сам на
площадях столицы
Взгляд Богоматери меня испепелил в соборе Шартра
Кровь Сердца Иисусова меня ожгла лиясь
с холма Монмартра
Я болен парой слов обмолвкой в нежном вздоре
Страдаю от любви как от постыдной хвори
В бреду и бдении твой лик отводит гибель
Как боль с тобой он неразлучен где б ты ни был

Вот ты на Средиземноморском побережье
В тени цветущего лимона нежишься
Тебя катают в лодке парни с юга
Приятель из Ментоны друг из Ниццы и из
Ла Турби два друга
Ты на гигантских спрутов смотришь с дрожью
На крабов на иконописных рыб и прочих тварей
божьих

Ты на террасе кабачка в предместье Праги
Ты счастлив роза пред тобой и лист бумаги
И ты следишь забыв продолжить строчку прозы
Как дремлет пьяный шмель пробравшись в сердце
розы

Ты умер от тоски но ожил вновь в камнях
Святого Витта
Как Лазарь ты ослеп от солнечного света
И стрелки на часах еврейского квартала
Вспять поползли и прошлое настало
В свое былое ты забрел нечаянно
Под вечер поднимаясь на Градчаны
В корчме поют по-чешски под сурдинку

В Марселе средь арбузов ты идешь по рынку
Ты в Кобленце в Отеле дю Жеан известном
во всем мире

Ты под японской мушмулой сидишь в тенечке
в Риме

Ты в Амстердаме от девицы без ума хотя она
страшна как черт
Какой-то лейденский студент с ней обручен
За комнату почасовая такса
Я так провел три дня и в Гауда смотался

В Париже ты под следствием один
Сидишь в тюрьме как жалкий вор картин

Ты ездил видел свет успех и горе знал
Но лжи не замечал и годы не считал
Как в двадцать в тридцать лет ты от любви страдал
Я как безумец жил и время промотал
С испугом взгляд от рук отводишь ты незряче
Над этим страхом над тобой любимая я плачу
Ты на несчастных эмигрантов смотришь с грустью
Мужчины молятся а матери младенцев кормят
грудью
Во все углы вокзала Сен-Лазар впитался кислый дух
Но как волхвы вслед за своей звездой они идут
Мечтая в Аргентине отыскать златые горы
И наскоро разбогатев домой вернуться гордо
Над красным тюфяком хлопочет все семейство
вы так не бережете ваше сердце
Не расстаются с бурою периной как со своей
мечтой наивной
Иные так и проживут свой век короткий
Ютясь на Рю Декуф Рю де Розье в каморках
Бродя по вечерам я их частенько вижу
Стоящих на углах как пешки неподвижно
В убогих лавочках за приоткрытой дверью
Сидят безмолвно в париках еврейки

Ты в грязном баре перед стойкою немытой
Пьешь кофе за два су с каким-то горемыкой

Ты в шумном ресторане поздней ночью

Здесь женщины не злы их всех заботы точат
И каждая подзаработать хочет а та что всех
страшней любовника морочит
Ее отец сержант на островочке Джерси

А руки в цыпках длинные как жерди

Живот бедняжки искорежен шрамом грубым

Я содрогаюсь и ее целую в губы

Ты вновь один уже светло на площади
На улицах гремят бидонами молочницы

Ночь удаляется гулящей негритянкой
Фердиной шалой Леа оторванкой

Ты водку пьешь и жгуч как годы алкоголь
Жизнь залпом пьешь как спирт и жжет тебя огонь

В Отей шатаясь ты бредешь по городу
Упасть уснуть среди своих божков топорных
Ты собирал их долго год за годом божков Гвинеи
или Океании
Богов чужих надежд и чаяний

Христианство в Европе - хранитель новейших манер
Пий Десятый один воплощает собою модерн
Здесь под взглядом оконных глазниц ты горишь от стыда
Что на исповедь в храм ты уже не войдёшь никогда
Катологи проспекты афиши визжат тебе вслед
Вот поэзия утра а проза колонки газет
Четверть франка и ты обладатель вестей
Происшествий и титров скандальных статей
Этим утром я улицей с названьем забытым иду
Солнце новое сызнова яростно дует в дуду
Машинисток рабочих и клерков здесь взад и вперёд
По четыре прохода на дню с понедельников и до суббот
По утрам в три приёма привычно мяучит клаксон
Пополудни срывается колокол в звон
Объявлений настенных невнятных чужие слова
Попугаем разносит в проулках людская молва
Я люблю эту улицу в ритме размерном
Что припрятал Париж меж Омон-Тьевилем и Терном

Эта улица юная ты дитя и тебя
В голубое и белое мать одевает любя
Очень набожен ты вы с Дализом Рене как два брата
Вас чарует помпезность церковных обрядов
Девять вечера Газ еле светит Из спальни с надеждой
Ко всенощной идёте в часовню колледжа
В глубине аметиста пылает чиста
Отражённая гранями слава Христа
Это нами взращённые лилий кувшинки
Это ветром взметнувшийся волос с рыжинкой
Это матери скорбной страдающий сын
Это плачи молитвы и стоны осин
Это виселиц петли для вечности чести
Это звёзд Соломоновых лучиков шесть
Это сын чтоб воскреснуть по пятницам всходит на крест
Это в небо взлетевший Христос каждый год
Мировой с Вознесения держит рекорд

Хрусталик глаза Иисуса
Веков зрачок двадцатый прикрыт завесой век
Взлетает за Исусом вверх пичугою двадцатый век
Нечистые в аду шалеют от идеи
Что век наш схож с Симоном Магом сыном Иудеи
Кричат коль ворон он так пусть зовётся вором
А ангелы парят за вольтижёром
Тианский Аполлон Енох Элья Икар
Слетевшись в стаю чтут аэрокар
Путь уступая сим причастие несущим миру
Пророкам предержащим во руце просфиру
На взлёт готовый стих аэроплан у хлева
Мильоны ласточек мгновенно взмыли в небо
Вороны соколы и совы крыльями гребут
Из Африки фламинго ибис марабу

За легендарной Рух летят кортежем
В когтях платана ветвь Адама череп цепко держит
Орла на горизонте жуткий крик
Колибри из Америки проник
Китай пи-и прислал к аэрокару
Птиц об одном крыле парящих парой
За ними голубь дух летит един
Эскортом следом лира и павлин
За ними Феникс вырвался из пекла
Из своего же возрождённый пепла
Сирены выплыли из тьмы расщелин скал
Скользят в волнах под свой тройной вокал
Пи-и с орлом и Фениксом картинно
Братаются с летающей машиной

Ты так в толпе парижской одинок сейчас
Стада автобусов мычат маршрутом мчась
Любовь тоской зажала горло в клещи
Несчастному в любви свет звёзд в дали не блещет
Ты в средние века пошёл бы в монастырь
Тебе смешон сегодня проповедник хмырь
Смеёшься над собой огнём трескучим Ада
В глубинах твоей жизни долго искрам падать
Картина жизнь в музее на стене
Ты не однажды возвращался к ней

Парижем ты идёшь в толпе окровавленных женщин
О позабыть то время что было крахом красоты не меньше

Огнями Нотр дам залил меня и Шартр
Меня несёт кровь Сакре-Кёра на Монмартр
Блаженных слов поток меня сбивает с круга
Любовью болен я изысканным недугом
Бессонны ночи от видений дни в кольце тревог
Вот образ от которого избавится не смог

Вот ты на Средиземном море летом
Весь год пылают рощи буйным цветом
Не прочь с друзьями в лодке прокатиться
Друзья из Турбии Ментоны и из Ниццы
Внушают страхи сонных спрутов глыбы
Приняв вид Спаса в водах рыщут рыбы

Ты в Праге в садике гостинного двора
Букет роз в росах на столе с утра
Любуясь видами не сочиняешь прозу
Бронзовка-жук заснул в бутоне розы

Тебя страшит твой лик в Сент-Витовых агатах
В смертельной грусти ты здесь жил когда-то
С безумным Лазарем ты схож Опять
В еврейском квартале часы пустились вспять
За ними в жизнь свою уходишь ты по следу
В Градчанах до полуночи сидишь с обеда
В тавернах где бьют песни через край

Ты вновь в Марселе здесь арбузный рай

Ты снова в Кобленце в гостиннице Жеан

Ты в Риме под японской мушмулой

Ты снова в Амстердаме с девой юной
тебе красотка для других страшна
Со школяром из Лейдена обручена она
В латинской Кубикуле мы снимали ложе
Я помню здесь три дня и в Гуде тоже

Вот ты в Париже Следователь строг
Ты словно вор посажен под замок

Ты странствовал пока не стало поздно
Пока ты не заметил фальшь и возраст
Я лет до тридцати с ума сходил любя
Я прожил дураком и потерял себя
Ты боишься на руки свои поглядеть
я же плачу навзрыд
О тебе и о том что тебя постоянно страшит

Эмигранты в слезах гонят в путь свои судьбы
Муж читает молитву жена кормит грудью
Запах тел их заполнил вокзал Сен-Лазар
Как волхвам им горит Вифлиема звезда
Они верят удачу найдут в Аргентине
И домой возвратятся дорогой фортуны
И увозит семья пуховик алый красное сердце
Пуховик нереален несбыточны наши мечты
Кое-кто остаётся в предместных лачугах
На окраинных улочках грязных убогих
Я их вечером вижу идут на прогулку
Словно пешки по шахматной бродят доске
Очень много жидов жёны их за прилавком
В париках неподвижно сидят в тёмных лавках

Ты за цинковой стойкой в гнуснейшем из баров
Кофе пьёшь за два су среди рвани и парий

В ресторане сидишь день и ночь напролёт ты

Здесь женщины не злы у них свои заботы
Сержанта дочь страшней иных уродин

Любовника замучила похоже

Покрылась трещинами рук опухших кожа

Мне жаль её живот в ужасных шрамах

Я в грубом смехе губ свой унижаю рот

Ну вот ты и один Приходит утро
На улице молочницы бидонами гремят

Уходит ночь Метивой милой девой
Фердиной ложною внимательнейшей Леой

Смакуешь спирт что словно жизнь жжёт глотку
Отраву жизни хлещешь вместо водки

Домой бредёшь пешком ты сатанея
Спешишь к божкам языческой Гвинеи
С Христом разнят их облик и манеры
Христа меньшие братья ложной веры

Seul en Europe tu n’es pas antique ô Christianisme
L’Européen le plus moderne c’est vous Pape Pie X
Et toi que les fenêtres observent la honte te retient
D’entrer dans une église et de t’y confesser ce matin
Tu lis les prospectus les catalogues les affiches qui chantent tout haut
Voilà la poésie ce matin et pour la prose il y a les journaux
Il y a les livraisons à 25 centimes pleines d’aventures policières
Portraits des grands hommes et mille titres divers

J’ai vu ce matin une jolie rue dont j’ai oublié le nom
Neuve et propre du soleil elle était le clairon
Les directeurs les ouvriers et les belles sténodactylographes
Du lundi matin au samedi soir quatre fois par jour y passent
Le matin par trois fois la sirène y gémit
Une cloche rageuse y aboie vers midi
Les inscriptions des enseignes et des murailles
Les plaques les avis à la façon des perroquets criaillent
J’aime la grâce de cette rue industrielle
Située à Paris entre la rue Aumont-Thiéville et l’avenue des Ternes

Voilà la jeune rue et tu n’es encore qu’un petit enfant
Ta mère ne t’habille que de bleu et de blanc
Tu es très pieux et avec le plus ancien de tes camarades René Dalize
Vous n’aimez rien tant que les pompes de l’Église
Il est neuf heures le gaz est baissé tout bleu vous sortez du dortoir en cachette
Vous priez toute la nuit dans la chapelle du collège
Tandis qu’éternelle et adorable profondeur améthyste
Tourne à jamais la flamboyante gloire du Christ
C’est le beau lys que tous nous cultivons
C’est la torche aux cheveux roux que n’éteint pas le vent
C’est le fils pâle et vermeil de la douloureuse mère
C’est l’arbre toujours touffu de toutes les prières
C’est la double potence de l’honneur et de l’éternité
C’est l’étoile à six branches
C’est Dieu qui meurt le vendredi et ressuscite le dimanche
C’est le Christ qui monte au ciel mieux que les aviateurs
Il détient le record du monde pour la hauteur

Pupille Christ de l’œil
Vingtième pupille des siècles il sait y faire
Et changé en oiseau ce siècle comme Jésus monte dans l’air
Les diables dans les abîmes lèvent la tête pour le regarder
Ils disent qu’il imite Simon Mage en Judée
Ils crient s’il sait voler qu’on l’appelle voleur
Les anges voltigent autour du joli voltigeur
Icare Énoch Élie Apollonius de Thyane
Flottent autour du premier aéroplane
Ils s’écartent parfois pour laisser passer ceux que transporte la Sainte-Eucharistie
Ces prêtres qui montent éternellement élevant l’hostie
L’avion se pose enfin sans refermer les ailes
Le ciel s’emplit alors de millions d’hirondelles
À tire d’aile viennent les corbeaux les faucons les hiboux
D’Afrique arrivent les ibis les flamants les marabouts
L’oiseau Roc célébré par les conteurs et les poètes
Plane tenant dans les serres le crâne d’Adam la première tête
L’aigle fond de l’horizon en poussant un grand cri
Et d’Amérique vient le petit colibri
De Chine sont venus les pihis longs et souples
Qui n’ont qu’une seule aile et qui volent par couples
Puis voici la colombe esprit immaculé
Qu’escortent l’oiseau-lyre et le paon ocellé
Le phénix ce bûcher qui soi-même s’engendre
Un instant voile tout de son ardente cendre
Les sirènes laissant les périlleux détroits
Arrivent en chantant bellement toutes trois
Et tous aigle phénix et pihis de la Chine
Fraternisent avec la volante machine

Maintenant tu marches dans Paris tout seul parmi la foule
Des troupeaux d’autobus mugissants près de toi roulent
L’angoisse de l’amour te serre le gosier
Comme si tu ne devais jamais plus être aimé
Si tu vivais dans l’ancien temps tu entrerais dans un monastère
Vous avez honte quand vous vous surprenez à dire une prière
Tu te moques de toi et comme le feu de l’Enfer ton rire pétille
Les étincelles de ton rire dorent le fond de ta vie
C’est un tableau pendu dans un sombre musée
Et quelquefois tu vas le regarder de près

Aujourd’hui tu marches dans Paris les femmes sont ensanglantées
C’était et je voudrais ne pas m’en souvenir c’était au déclin de la beauté

Entourée de flammes ferventes Notre-Dame m’a regardé à Chartres
Le sang de votre Sacré-Cœur m’a inondé à Montmartre
Je suis malade d’ouïr les paroles bienheureuses
L’amour dont je souffre est une maladie honteuse
Et l’image qui te possède te fait survivre dans l’insomnie et dans l’angoisse
C’est toujours près de toi cette image qui passe

Maintenant tu es au bord de la Méditerranée
Sous les citronniers qui sont en fleur toute l’année
Avec tes amis tu te promènes en barque
L’un est Nissard il y a un Mentonasque et deux Turbiasques
Nous regardons avec effroi les poulpes des profondeurs
Et parmi les algues nagent les poissons images du Sauveur

Tu es dans le jardin d’une auberge aux environs de Prague
Tu te sens tout heureux une rose est sur la table
Et tu observes au lieu d’écrire ton conte en prose
La cétoine qui dort dans le cœur de la rose
Épouvanté tu te vois dessiné dans les agates de Saint-Vit
Tu étais triste à mourir le jour où tu t’y vis
Tu ressembles au Lazare affolé par le jour
Les aiguilles de l’horloge du quartier juif vont à rebours
Et tu recules aussi dans ta vie lentement
En montant au Hradchin et le soir en écoutant
Dans les tavernes chanter des chansons tchèques

Te voici à Marseille au milieu des pastèques

Te voici à Coblence à l’hôtel du Géant

Te voici à Rome assis sous un néflier du Japon

Te voici à Amsterdam avec une jeune fille que tu trouves belle et qui est laide
Elle doit se marier avec un étudiant de Leyde
On y loue des chambres en latin Cubicula locanda
Je m’en souviens j’y ai passé trois jours et autant à Gouda

Tu es à Paris chez le juge d’instruction
Comme un criminel on te met en état d’arrestation

Tu as fait de douloureux et de joyeux voyages
Avant de t’apercevoir du mensonge et de l’âge
Tu as souffert de l’amour à vingt et à trente ans
J’ai vécu comme un fou et j’ai perdu mon temps

Tu n’oses plus regarder tes mains et à tous moments je voudrais sangloter
Sur toi sur celle que j’aime sur tout ce qui t’a épouvanté

Tu regardes les yeux pleins de larmes ces pauvres émigrants
Ils croient en Dieu ils prient les femmes allaitent des enfants
Ils emplissent de leur odeur le hall de la gare Saint-Lazare
Ils ont foi dans leur étoile comme les rois-mages
Ils espèrent gagner de l’argent dans l’Argentine
Et revenir dans leur pays après avoir fait fortune
Une famille transporte un édredon rouge comme vous transportez votre cœur
Cet édredon et nos rêves sont aussi irréels
Quelques-uns de ces émigrants restent ici et se logent
Rue des Rosiers ou rue des Écouffes dans des bouges
Je les ai vus souvent le soir ils prennent l’air dans la rue
Et se déplacent rarement comme les pièces aux échecs
Il y a surtout des Juifs leurs femmes portent perruque
Elles restent assises exsangues au fond des boutiques

Tu es debout devant le zinc d’un bar crapuleux
Tu prends un café à deux sous parmi les malheureux

Tu es la nuit dans un grand restaurant

Ces femmes ne sont pas méchantes elles ont des soucis cependant
Toutes même la plus laide a fait souffrir son amant

Elle est la fille d’un sergent de ville de Jersey

Ses mains que je n’avais pas vues sont dures et gercées

J’ai une pitié immense pour les coutures de son ventre

J’humilie maintenant à une pauvre fille au rire horrible ma bouche

Tu es seul le matin va venir
Les laitiers font tinter leurs bidons dans les rues

La nuit s’éloigne ainsi qu’une belle Métive
C’est Ferdine la fausse ou Léa l’attentive

Et tu bois cet alcool brûlant comme ta vie
Ta vie que tu bois comme une eau-de-vie

Tu marches vers Auteuil tu veux aller chez toi à pied
Dormir parmi tes fétiches d’Océanie et de Guinée
Ils sont des Christ d’une autre forme et d’une autre croyance
Ce sont les Christ inférieurs des obscures espérances

Гийом АполлинерФранцузский литератор