Соловьев судьба пушкина краткое содержание

Обновлено: 02.07.2024

Есть предметы, о которых можно иметь неверное или недостаточное понятие – без прямого ущерба для жизни. Интерес истины относительно этих предметов есть только умственный, научно-теоретический, хотя сами они могут иметь большое реальное и практическое значение. До конца XVII столетия все люди, даже ученые, имели неверное понятие о воде, – ее считали простым телом, однородным элементом или стихией, пока знаменитый Лавуазье не разложил ее состава на два элементарные газа: кислород и водород. То, что сделал Лавуазье, имело большую теоретическую важность, – недаром от него ведется начало настоящей научной химии; и этим его открытие оказывало, конечно, косвенное влияние и на практическую жизнь со стороны ее материальных интересов, которым хорошая химия может служить более успешно, чем плохая. Но прямого воздействия на практическое житейское значение собственно воды анализ Лавуазье не мог иметь. Чтобы умываться, или поить животных, или вертеть мельничные колеса, или даже двигать паровоз, нужна только сама вода, а не знание ее состава или ее химической формулы. Точно так же мы пользуемся светом и теплотою совершенно независимо от наших правильных или неправильных понятий, от нашего знания или незнания в области астрономии и физики. Во всех подобных случаях для житейского употребления предмета достаточно опытных житейских сведений о его внешних свойствах, совершенно независимо от точного теоретического познания его природы, и самый великий ученый не имеет здесь никакого преимущества пред дикарем и невеждою.

Но есть предметы порядка духовного, которых жизненное значение для нас прямо определяется, кроме их собственных реальных свойств, еще и тем понятием, которое мы о них имеем. Одного из таких предметов касается настоящий очерк.

Есть нечто, называемое судьбой, – предмет хотя не материальный, но тем не менее вполне действительный. Я разумею пока под судьбою тот факт, что ход и исход нашей жизни зависит от чего-то, кроме нас самих, от какой-то превозмогающей необходимости, которой мы волей-неволей должны подчиниться. Как факт, это бесспорно; существование судьбы в этом смысле признается всеми мыслящими людьми, независимо от различия взглядов и степеней образования. Слишком очевидно, что власть человека, хотя бы самого упорного и энергичного, над ходом и исходом его жизни имеет очень тесные пределы. Но вместе с тем легко усмотреть, что власть судьбы над человеком при всей своей несокрушимой извне силе обусловлена, однако, изнутри деятельным и личным соучастием самого человека. Так как мы обладаем внутренними задерживающими деятелями, разумом и волей, то определяющая наше существование сила, которую мы называем судьбою, хотя и независима от нас по существу, однако может действовать в нашей жизни только через нас, только под условием того или иного отношения к ней со стороны нашего сознания и воли. В составе той необходимости, которою управляются наши жизненные происшествия, необходимо заключается и наше собственное личное отношение к этой необходимости; а это отношение, в свою очередь, необходимо связано с тем, как мы понимаем господствующую в нашей жизни силу, так что понятие наше о судьбе есть также одно из условий ее действия чрез нас. Вот почему иметь верное понятие о судьбе важнее для нас, нежели знать химический состав воды или физические законы тепла и света.

Столь важное для всех людей истинное понятие судьбы издревле дано и всем доступно. Но при особом развитии если не ума, то умственных требований, каким нынешнее время отличается от прежних эпох, самые верные понятия никем не принимаются на веру; они должны вывести свою достоверность посредством рассуждений из данного опыта.

Для полного и методического оправдания того верного понятия о судьбе, которое мы находим в универсальной вере человечества, потребовалась бы целая метафизическая система, подтвержденная сложными историческими и социологическими исследованиями. В настоящем кратком очерке я хотел только ослабить некоторые ложные ходячие мнения об этом важном предмете и с помощью одного яркого и особенно для нас, русских, близкого исторического примера намекнуть на истинный характер того, что называется судьбою.

Вл. Соловьев о судьбе Пушкина: господство схемы // Сквозь границы: культурологический альманах. Киров: ВятГПУ, 2002.

скачать статью в zip-файле, 10Кб

Вл. Соловьев о судьбе Пушкина: господство схемы

В работе Вл. Соловьева "Судьба Пушкина" (1897) можно выделить, во-первых, общие соображения по поводу личности и ее судьбы, во-вторых, рассмотрение в контексте этих соображений трагической судьбы русского поэта А.С. Пушкина. Рассмотрим сначала соображения.

"Есть нечто, называемое судьбой, - пишет Соловьев, - предмет хотя и не материальный, но тем не менее вполне действительный. Я разумею пока под судьбой тот факт, что ход и исход нашей жизни зависит от чего-то кроме нас самих, от какой-то превозмогающей необходимости, которой мы волей-неволей должны подчиниться" [1; с. 28] .

"Но вместе с тем, - продолжает Соловьев, - легко усмотреть, что власть судьбы над человеком при всей своей несокрушимой извне силе обусловлена, однако, изнутри деятельным и личным соучастием самого человека. Так как мы обладаем внутренними задерживающими деятелями, разумом и волей, то определяющая наше существование сила, которую мы называем судьбою, хотя и независима от нас по существу, однако может действовать в нашей жизни только через нас, только под условием того или иного отношения к ней со стороны нашего сознания и воли" [Там же].

Итак, есть, с одной стороны, в судьбе превозмогающая нас самих необходимость, которой мы подчиняемся в любом случае; но, с другой стороны, действие этой необходимости обусловлено отношением к ней нашего сознания и нашей воли.

Ниже Соловьев повторяет эту мысль: "В составе той необходимости, которою управляются наши жизненные происшествия, необходимо заключается и наше собственной личное отношение к этой необходимости; а это отношение, в свою очередь, необходимо связано с тем, как мы понимаем господствующую в нашей жизни силу, так что понятие наше о судьбе есть также одно из условий ее действия чрез нас" [Там же].

Если мы присмотримся к этим положениям, то обнаружим, что Соловьев воспроизводит в несколько измененном виде собственные идеи о том, как соотносится моральный долг индивида или нации и их свобода, высказанные в более ранней работе "Русская идея" (1888). Эти идеи суть следующие. Моральный долг личности или нации состоит в том, чтобы подчинить свою сущность органическому целому, составной частью которого является данная личность или нация. Свобода же морального существа проявляется в том, что оно может подчинить либо не подчинить свою сущность интересам органического целого. Под органическим целым понимается должное общественное состояние, в котором безусловно господствуют христианские ценности.

Именно в этом смысле Соловьев использует часто цитируемое им в работах о России евангельское изречение "Положить душу свою, чтобы спасти ее". Согласно той интерпретации, которую дает этому изречению Соловьев, моральное существо в акте нравственного подвига может положить душу свою, т.е. собственную сущность, на службу целому - христианскому всечеловечеству, и посредством такой потери души на самом деле реализует, т.е. спасает, свое призвание или ту идею, которую мысль Бога полагает относительно этого существа. И тогда вступает в действие закон жизни, и существо несет божественную идею "в сердце своем и в судьбах своих как благословение" [2; с. 221].

Но моральное существо в своей свободе может уклониться от осуществления нравственного подвига и сохранить, т.е. сберечь, собственную сущность в эгоистическом состоянии "в себе, чрез себя и для себя". Тогда вступает в действие закон смерти, и существо несет божественную идею в сердце своем "как проклятие" [Там же]. Это и будет означать, если проводить до конца параллель с евангельским изречением, действительную потерю души моральным существом [См.: 3].

Аналогичное место о двух способах осуществления личностью своего морального долга, или призвания, законе жизни и законе смерти мы находим в работе "Судьба Пушкина". Приведем его: "Все многообразные пути, которыми люди, призванные к духовному возрождению, действительно приходят к нему, в сущности сводятся к двум: или путь внутреннего перелома, внутреннего решения лучшей воли, побеждающей низшие влечения и приводящей человека к истинному самообладанию; или путь жизненной катастрофы, освобождающей дух от непосильного ему бремени одолевших его страстей" [2; с. 52].

Дальнейшим шагом должно последовать определение объективной сущности разбираемой личности, а затем объявление, что смысл ее существования состоит в подчинении этой сущности если не христианскому всечеловечеству, то жизни хотя бы того общества, членом которого эта личность является. А после выстраивания дилеммы "закона жизни либо закона смерти" применительно к данной личности, должно быть прослежено как личность или находит в себе силы преодолеть состояние "в себе, чрез себя и для себя", сознательно подчинив свою сущность интересам жизни общества, или, наоборот, не найдя в себе силы преодолеть это состояние, терпит жизненную катастрофу.

Поразительно, насколько податливым материалом оказывается жизнь Александра Сергеевича Пушкина для схемы Соловьева. Несомненный поэтический гений Пушкина бесконечно упростил задачу определения его объективной сущности как конкретной личности, а следовательно, и определение смысла существования, или, если выражаться формулировками "Русской идеи", - той присущей данной личности истинной идеи, которая предвечно установлена в плане Бога.

Соловьев отмечает, что уже в возрасте около тридцати лет Пушкин начинает тяготиться самоцельным существованием в качестве поэта. "Он понял, - пишет Соловьев, - что "служенье муз не терпит суеты", что "прекрасное должно быть величаво", т.е. что красота, прежде чем быть приятною, должна быть достойною, что красота есть только ощутительная форма добра и истины" [1; с. 37].

В средние века Пушкин мог бы пойти в монастырь, рассуждает Соловьев, "чтобы связать свое художническое призвание с прямым культом того, что абсолютно достойно". Но в XIX веке "ему удобнее и безопаснее было избрать другой род аскетизма: он женился и стал отцом семейства. С этим благополучно прошел для него период необузданных чувственных увлечений, которые могли бы задавить неокрепший творческий дар, вместо того, чтобы питать его".

"Но, становясь отцом семейства, Пушкин по необходимости теснее прежнего связывал себя с жизнью социальною, с тою общественной средою, к которой он принадлежал, и тут его ждало новое, более тонкое и опасное искушение".

Соловьев указывает, в чем должен был состоять при данных условиях смысл существования Пушкина. "Достигши зрелого возраста, Пушкин ясно сознал, что задача его жизни есть то служение, "которое не терпит суеты", служение тому прекрасному, которое "должно быть величавым". Так как он оставался в обществе, то его служение красоте неизбежно принимало характер общественного служения, и ему нужно было установить свое должное отношение к обществу" [Там же].

Из этих слов Соловьева следует, что смысл существования Пушкина как личности можно однозначно определить как подчинение общественному служению своей поэтической сущности. Подчеркнем, что выяснение смысла существования такой конкретной личности как Пушкин, оказалось, можно выстроить в виде чисто формального умозаключения, совершенно не принимая в расчет то, что думает о себе сама конкретная личность.

Умозаключение следующее. Большая посылка: смысл существования любой личности состоит в том, чтобы, преодолев состояние "в себе, чрез себя и для себя", сознательно подчинить свою сущность интересам жизни общества. Меньшая посылка: сущность данной личности состоит в поэтическом даре, т.е. в особо развитой способности воспринимать красоту. Заключение: смысл существования данной конкретной личности состоит в том, чтобы именно служение красоте приняло характер общественного служения.

Подчеркнем, что при таком способе рассуждения все другое, в том числе то, что сама личность могла бы избрать в качестве своего верховного долга помимо подчинения своей собственной сущности (в данном случае поэтического дара) общественному служению, - избрать, следовательно, независимо от своей собственной сущности, т.е. действительно свободно, - автоматически подпадает, если следовать рассуждениям Соловьева, под простое уклонение от реализации своего подлинного смысла существования. И поэтому должно быть приравнено всего лишь к упорствованию в эгоистическом сохранении состояния "в себе, чрез себя и для себя", что соответствует, между прочим, действию закона смерти. Сейчас мы увидим, как следование чисто формальной схеме предопределило весьма своеобразное понимание Соловьевым причин трагической гибели поэта.

Очертив задачу жизни Пушкина, приписав при этом собственное понимание этой задачи самому поэту ("Пушкин ясно сознал"), Соловьев пишет: "Но тут Пушкин, вообще слишком даже разделявший поэзию с житейскими отношениями, не захотел отделить законное сознание о своем высшем поэтическом призвании и о том внутреннем преимуществе перед другими, которое давал ему его гений, - не захотел он отделить это законное чувство своего достоинства, как великого поэта, от личной мелкой страсти самолюбия и самомнения. Если своим гением Пушкин стоял выше других и был прав, сознавая эту высоту, то в своем самолюбивом раздражении на других он падал с своей высоты, становился против других, то есть на одну доску с ними, а чрез это терял и всякое оправдание для своего раздражения, - оно оказывалось уже только дурною страстью вражды и злобы" [Там же; с. 38].

Мысль этого фрагмента, весьма сложного по синтаксису, вообще говоря несколько противоречива. С одной стороны, признается, что Пушкин даже слишком осознавал различие между поэзией и мелкими страстями житейских отношений. Но, с другой стороны, Пушкину ставится в упрек, что законное чувство достоинства великого поэта не помешало ему поддаться самолюбивому раздражению на других и тем самым поставить себя на одну доску с ними. В этом самолюбивом раздражении и состояло то "новое, более тонкое и опасное искушение", о котором Соловьев упоминает выше.

И вместо того, чтобы задуматься, почему же осознание своего поэтического достоинства не помешало Пушкину встать против людей, не стоивших его гения, Соловьев, следуя своей схеме, приравнивает раздражение поэта к "дурной страсти вражды и злобы" и на основании этого собственного приравнивания лишает поведение Пушкина всякого оправдания.

Конечно, можно умозаключать следующим образом. Если моральное существо уклоняется от выполнения своего верховного долга, то оно подпадает под действие закона смерти. Фактом является трагическая гибель Пушкина, которую можно истолковать как подпадание под закон смерти. Следовательно, Пушкин уклонился от выполнения верховного долга. Но дело в том, что даже при истинности указанных посылок заключение о несомненном уклонении от верховного долга не является логически безупречным.

Проведем аналогию. Известно, что если число делится без остатка на 4, то оно четно. Теперь допустим, перед нами четное число. Так вот, совсем необязательно следует, что данное число должно делиться на 4 без остатка. Например, четное число 6 не делится без остатка на 4.

А что если истинный верховный долг Пушкина при том конкретном состоянии российского общества (николаевская Россия) все же состоял на самом деле не в подчинении своей поэтической сущности общественному интересу, а в чем-то совершенно ином? И Пушкин, осознав этот свой верховный долг, как раз не уклонился от него, но ему подчинился и пошел до конца, потому что не мог иначе? И погиб, исполняя этот свой истинный долг?

Соловьеву было известно другое толкование трагической гибели Пушкина, назвавшее поэта невольником чести. Если бы Соловьев следовал собственному методу, он должен был признать, что наличие другого мнения по поводу того же самого предмета, причем мнения по крайней мере тоже небезосновательного, не позволяет говорить о безусловной истинности его точки зрения. Так, во второй главе "Чтений о Богочеловечестве" Соловьев, на основании того, что материализму как философской позиции противостоят другие философские учения, делает вывод, что "Ематериализм как теория есть только одно из философских мнений и, следовательно, признание безусловной истинности этого мнения есть только произвольное верование" [2; c. 26].

Однако здесь он рассуждает иначе: "Если он [Пушкин] был тут "невольником", то не "невольником чести", как назвал его Лермонтов, а только невольником той страсти гнева и мщения, которой он весь отдался" [1; с. 47].

Приведем одну из современных точек зрения, развивающую формулу "невольник чести", отметив, что вполне разделяем ее. Это точка зрения философа Мераба Мамардашвили.

"ЕПушкин чуть ли не собственноручно, единолично хотел создать историю в России, пытаясь на деле доказать свою антитезу некоторым мыслям Чаадаева. Например, утвердить традицию семьи как частного случая Дома, стен обжитой культуры, "малой родины". Как автономного и неприкосновенного исторического уклада, в который никто не может вмешиваться, ни царь, ни церковь, ни народ. ЕИ принес себя в жертву своему принципу. Для меня очевидно, например, что он был выведен на дуэль не зряшной физической ревностью. Действительно, "невольник чести". Но чести не в ходячем, "полковом" ее понимании, а чести как устоя бытия, как элемента чуть ли не космического осмысления порядка и меры. В ней он утверждал и защищал также и гражданское достоинство и социальный статус поэта, всякого человека мысли и воображения" [4; с. 185-186].

Возможны, таким образом, разные толкования трагической гибели поэта. И важно подчеркнуть, что толкование, которое мы видим в работе Соловьева "Судьба Пушкина", определилось тем, что философ подчинил анализ трагической судьбы Пушкина заранее заданной умозрительной схеме.

Примечания

1. Соловьев В.С. Собр. соч. Т. VIII. СПб., 1903. С. 28.
2. Соловьев В.С. Соч. в двух томах. Т. 2. М., 1989. С. 221.

Владимир Соловьев - Судьба Пушкина краткое содержание

Судьба Пушкина - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)

Владимир Сергеевич Соловьев

Есть предметы, о которых можно иметь неверное или недостаточное понятие - без прямого ущерба для жизни. Интерес истины относительно этих предметов есть только умственный, научно-теоретический, хотя сами они могут иметь большое реальное и практическое значение. До конца XVII столетия все люди, даже ученые, имели неверное понятие о _воде_,- ее считали простым телом, однородным элементом или стихией, пока знаменитый Лавуазье не разложил ее состава на два элементарные газа: кислород и водород. То, что сделал Лавуазье, имело большую теоретическую важность,- недаром от него ведется начало настоящей научной химии; и этим его открытие оказывало, конечно, _косвенное_ влияние и на практическую жизнь со стороны ее материальных интересов, которым хорошая химия может служить более успешно, чем плохая. Но _прямого_ воздействия на практическое житейское значение собственно _воды_ анализ Лавуазье не мог иметь. Чтобы умываться, или поить животных, или вертеть мельничные колеса, или даже двигать паровоз, нужна только сама вода, а не знание ее состава или ее химической формулы. Точно так же мы пользуемся светом и теплотою совершенно независимо от наших правильных или неправильных понятий, от нашего знания или незнания в области астрономии и физики. Во всех подобных случаях для житейского употребления предмета достаточно опытных житейских сведений о его внешних свойствах, совершенно независимо от точного теоретического познания его природы, и самый великий ученый не имеет здесь никакого преимущества пред дикарем и невеждою.

Но есть предметы порядка духовного, которых жизненное значение для нас прямо определяется, кроме их собственных реальных свойств, еще и тем _понятием_, которое мы о них имеем. Одного из таких предметов касается настоящий очерк.

Есть нечто, называемое _судьбой_,- предмет хотя не материальный, но тем не менее вполне действительный. Я разумею пока под судьбою тот _факт_, что ход и исход нашей жизни зависит от чего-то, кроме нас самих, от какой-то превозмогающей _необходимости_, которой мы волей-неволей должны подчиниться. Как факт, это бесспорно; _существование_ судьбы в этом смысле признается всеми мыслящими людьми, независимо от различия взглядов и степеней образования. Слишком очевидно, что власть человека, хотя бы самого упорного и энергичного, над ходом и исходом его жизни имеет очень тесные пределы. Но вместе с тем легко усмотреть, что власть судьбы над человеком при всей своей несокрушимой _извне_ силе обусловлена, однако, _изнутри_ деятельным и личным соучастием самого человека. Так как мы обладаем внутренними задерживающими деятелями, разумом и волей, то определяющая наше существование сила, которую мы называем судьбою, хотя и независима от нас по существу, однако может действовать в нашей жизни только через нас, только под условием того или иного отношения к ней со стороны нашего сознания и воли. В составе той _необходимости_, которою управляются наши жизненные происшествия, _необходимо_ заключается и наше собственное личное отношение к этой необходимости; а это отношение, в свою очередь, необходимо связано с тем, _как_ мы понимаем господствующую в нашей жизни силу, так что _понятие наше_ о судьбе есть также одно из условий _ее действия_ чрез нас. Вот почему иметь _верное_ понятие о судьбе важнее для нас, нежели знать химический состав воды или физические законы тепла и света.

Столь важное для всех людей истинное понятие судьбы издревле дано и всем доступно. Но при особом развитии если не ума, то умственных требований, _каким_ нынешнее время отличается от прежних эпох, самые верные понятия никем не принимаются на веру; они должны вывести свою достоверность посредством рассуждений из данного опыта.

об этом важном предмете и с помощью одного яркого и особенно для нас, русских, близкого исторического примера намекнуть на истинный характер того, что называется судьбою.

В житейских разговорах и в текущей литературе слово _судьба_ сопровождается обыкновенно эпитетами более или менее порицательными: "враждебная" судьба, "слепая", "беспощадная", "жестокая" и т. д. Менее резко, но все-таки с некоторым неодобрением говорят о "насмешках" и об "иронии" судьбы. Все эти выражения предполагают, что наша жизнь зависит от какой-то силы, иногда равнодушной, или безразличной, а иногда и прямо неприязненной и злобной. В первом случае понятие судьбы сливается с ходячим понятием о _природе_, для которой равнодушие служит обычным эпитетом:

И пусть у гробового входа

Младая будет жизнь играть,

И _равнодушная_ природа

Красою вечною сиять .

Когда в понятии судьбы подчеркивается это свойство - равнодушие, то под судьбою разумеется собственно не более как закон физического мира.

Во втором случае,- когда говорится о судьбе как враждебной силе,понятие судьбы сближается с понятием демонического, адского начала в мире, представляется ли оно в виде злого духа религиозных систем или в виде безумной мировой воли, как у Шопенгауэра.

Конечно, есть в действительности и то, и другое; есть и закон равнодушной природы, есть и злое, сатанинское начало в мироздании, и нам приходится иметь дело и с тем, и с другим. Но от этих ли сил мы зависим _окончательно_, они ли определяют общий ход нашей жизни и решают ее исход,они ли образуют нашу судьбу?

Сила, господствующая в жизни лиц и управляющая ходом событий, конечно, действует с равною необходимостью везде и всегда; все мы одинаково подчинены судьбе. Но есть люди и события, на которых действие судьбы особенно явно и _ощутительно_; их прямо и называют _роковыми_ или фатальными, и, конечно, на них нам всего легче рассмотреть настоящую сущность этой превозмогающей силы.

Хотя _вообще_ мне давно было ясно, что решающая роль в нашем существовании не принадлежит ни "равнодушной природе", ни духовной силе зла, хотя я был твердо убежден в истинности _третьего_ взгляда, но применить его к некоторым особым роковым событиям я долго не умел. Я был уверен, что и они непременно как-нибудь объясняются с истинной точки зрения, но я _не видел_ этого объяснения и не мог примириться в душе с непонятными фактами. В них ощущалась какая-то смертельная обида, как будто прямое действие какой-то враждебной, злой и злорадной силы.

есть предметы, о которых можно иметь неверное или недостаточное понятие — без прямого ущерба для жизни. Интерес истины относительно этих предметов есть только умственный, научно-теоретический, хотя сами они могут иметь большое реальное и практическое значение. До конца XVII столетия все люди, даже ученые, имели неверное понятие о воде,- ее считали простым телом, однородным элементом или стихией, пока знаменитый Лавуазье не разложил ее состава на два элементарные газа: кислород и водород. То, что сделал Лавуазье, имело большую теоретическую важность,- недаром от него ведется начало настоящей научной химии; и этим его открытие оказывало, конечно, косвенное влияние и на практическую жизнь со стороны ее материальных интересов, которым хорошая химия может служить более успешно, чем плохая. Но прямого воздействия на практическое житейское значение собственно воды анализ Лавуазье не мог иметь. Чтобы умываться, или поить животных, или вертеть мельничные колеса, или даже двигать паровоз, нужна только сама вода, а не знание ее состава или ее химической формулы. Точно так же мы пользуемся светом и теплотою совершенно независимо от наших правильных или неправильных понятий, от нашего знания или незнания в области астрономии и физики. Во всех подобных случаях для житейского употребления предмета достаточно опытных житейских сведений о его внешних свойствах, совершенно независимо от точного теоретического познания его природы, и самый великий ученый не имеет здесь никакого преимущества пред дикарем и невеждою.

Но есть предметы порядка духовного, которых жизненное значение для нас прямо определяется, кроме их собственных реальных свойств, еще и тем понятием, которое мы о них имеем. Одного из таких предметов касается настоящий очерк.

есть нечто, называемое судьбой,- предмет хотя не материальный, но тем не менее вполне действительный. Я разумею пока под судьбою тот факт, что ход и исход нашей жизни зависит от чего-то, кроме нас самих, от какой-то превозмогающей необходимости, которой мы волей-неволей должны подчиниться. Как факт, это бесспорно; существование судьбы в этом смысле признается всеми мыслящими людьми, независимо от различия взглядов и степеней образования. Слишком очевидно, что власть человека, хотя бы самого упорного и энергичного, над ходом и исходом его жизни имеет очень тесные пределы. Но вместе с тем легко усмотреть, что власть судьбы над человеком при всей своей несокрушимой извне силе обусловлена, однако, изнутри деятельным и личным соучастием самого человека. Так как мы обладаем внутренними задерживающими деятелями, разумом и волей, то определяющая наше существование сила, которую мы называем судьбою, хотя и независима от нас по существу, однако может действовать в нашей жизни только через нас, только под условием того или иного отношения к ней со стороны нашего сознания и воли. В составе той необходимости, которою управляются наши жизненные происшествия, необходимо заключается и наше собственное личное отношение к этой необходимости; а это отношение, в свою очередь, необходимо связано с тем, как мы понимаем господствующую в нашей жизни силу, так что понятие наше о судьбе есть также одно из условий ее действия чрез нас. Вот почему иметь верное понятие о судьбе важнее для нас, нежели знать химический состав воды или физические законы тепла и света.

Столь важное для всех людей истинное понятие судьбы издревле дано и всем доступно. Но при особом развитии если не ума, то умственных требований, каким нынешнее время отличается от прежних эпох, самые верные понятия никем не принимаются на веру; они должны вывести свою достоверность посредством рассуждений из данного опыта.

И пусть у гробового входа

И равнодушная природа

Красою вечною сиять .

Когда в понятии судьбы подчеркивается это свойство — равнодушие, то под судьбою разумеется собственно не более как закон физического мира.

Конечно, есть в действительности и то, и другое; есть и закон равнодушной природы, есть и злое, сатанинское начало в мироздании, и нам приходится иметь дело и с тем, и с другим. Но от этих ли сил мы зависим окончательно, они ли определяют общий ход нашей жизни и решают ее исход,они ли образуют нашу судьбу?

Сила, господствующая в жизни лиц и управляющая ходом событий, конечно, действует с равною необходимостью везде и всегда; все мы одинаково подчинены судьбе. Но есть люди и события, на которых действие судьбы особенно явно и ощутительно; их прямо и называют роковыми или фатальными, и, конечно, на них нам всего легче рассмотреть настоящую сущность этой превозмогающей силы.

Острее всего такое впечатление производила смерть Пушкина. Я не помню времени, когда бы культ его поэзии был мне чужд. Не умея читать, я уже много знал из него наизусть, и с годами этот культ только возрастал. Немудрено поэтому, что роковая смерть Пушкина, в расцвете его творческих сил, казалась мне вопиющею неправдою, нестерпимою обидою и что действовавший здесь рок не вязался с представлением о доброй силе.

Между тем, постоянно возвращаясь мыслью к этому мучительному предмету, останавливаясь на давно известных фактах и узнавая новые подробности, благодаря обнародованным после 1880 и особенно после 1887 года документам, я должен был, наконец, прийти к печальному утешению:

Он своею силой пал,

своею силой или, лучше сказать, своим отказом от той нравственной силы, которая была ему доступна и пользование которою было ему всячески облегчено.

Ни эстетический культ пушкинской поэзии, ни сердечное восхищение лучшими чертами в образе самого поэта не уменьшаются от того, что мы признаем ту истину, что он сообразно своей собственной воле окончил свое земное поприще. Ведь противоположный взгляд, помимо своей исторической неосновательности, был бы унизителен для самого Пушкина. Разве не унизительно для великого гения быть пустою игрушкою чуждых внешних воздействий, и притом идущих от таких людей, для которых у самого этого гения и у его поклонников не находится достаточно презрительных выражений?

Главная ошибка здесь в том, что гений принимается только за какое-то чудо природы, и забывается, что дело идет о гениальном человеке. Он по природе своей выше обыкновенных людей,- это бесспорно,- но ведь и обыкно

венные люди также по природе выше многих других существ, например животных, и если эта сравнительная высота обязывает всякого обыкновенного человека соблюдать свое человеческое достоинство и тем оправдывать свое природное преимущество перед животными, то высший дар гения тем более обязывает к охранению этого высшего, если хотите сверхчеловеческого, достоинства. Но не настаивая слишком на этой градации, которая осложняется обстоятельствами другого рода, во всяком случае должно сказать, что гениальный человек обязан по крайней мере к сохранению известной, хотя бы наименьшей, минимальной, степени нравственного человеческого достоинства, подобно тому, как от самого обыкновенного человека мы требуем по крайней мере тех добродетелей, к которым способны и животные, как, например, родительская любовь, благодарность, верность.

Утверждать, что гениальность совсем ни к чему не обязывает, что гению все позволено, что он может без вреда для своего высшего призвания всю жизнь оставаться в болоте низменных страстей, это — грубое идолопоклонство, фетишизм, который ничего не объясняет, и сам объясняется лишь духовною немощью своих проповедников. Нет! если гений есть благородство по преимуществу или высшая степень благородства, то он по преимуществу и в высшей степени обязывает. Noblesse oblige*. С точки зрения этой нравственной аксиомы взглянем на жизнь и судьбу Пушкина.

Сильная чувственность есть материал гения. Как механическое движение переходит в теплоту, а теплота — в свет, так духовная энергия творчества в своем действительном явлении (в порядке времени или процесса) есть превращение низших энергий чувственной души. И как для произведения сильного света необходимо сильное развитие теплоты, так и высокая степень духовного творчества (по закону

* Положение обязывает (фр.).- Ред.

здешней, земной жизни) предполагает сильное развитие чувственных страстей. Высшее проявление гения требует не всегдашнего бесстрастия, а окончательного преодоления могучей страстности, торжества над нею в решительные моменты.

Естественные условия для такого торжества были и у Пушкина. С необузданною чувственною натурой у него соединялся ясный и прямой ум. Пушкин вовсе не был мыслителем в области умозрения, как не был и практическим мудрецом; но здравым пониманием насущных нравственных истин, смыслом правды он обладал в высокой степени. Ум его был уравновешенный, чуждый всяких болезненных уклонений. Среди самой пламенной страсти он мог сохранять ясность и отчетливость сознания, и если его можно в чем упрекнуть с этой стороны, то разве только в излишней трезвости и прямолинейности взгляда, в отсутствии всякого практического или житейского идеализма. Вся высшая идейная энергия исчерпывалась у него поэтическими образами и звуками, гениальным перерождением жизни в поэзию, а для самой текущей жизни, для житейской практики оставалась только проза, здравый смысл и остроумие с веселым смехом.

Читайте также: