Лакан функция и поле речи и языка в психоанализе конспект

Обновлено: 03.07.2024

Жак Лакан – “ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ”

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ
FONCTION ЕТ CHAMP DE LA PAROLE ЕТ DU LANGAGE EN PSYCHANALYSE

ПРЕДИСЛОВИЕ
ВВЕДЕНИЕ
I. РЕЧЬ ПУСТАЯ И РЕЧЬ ПОЛНАЯ В ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОЙ РЕАЛИЗАЦИИ СУБЪЕКТА
II. СИМВОЛ И ЯЗЫК КАК СТРУКТУРА И ГРАНИЦА ПОЛЯ ПСИХОАНАЛИЗА
III. РЕЗОНАНСЫ ИНТЕРПРЕТАЦИИ И ВРЕМЯ СУБЪЕКТА В ТЕХНИКЕ ПСИХОАНАЛИЗА
ПРИМЕЧАНИЯ

ВВЕДЕНИЕ
Когда человек открывает лик своего могущества, его охватывает такой ужас, что, снимая с него покров, он одновременно от него отворачивается. Именно так и получилось с психоанализом. Воистину прометеевское открытие Фрейда как раз и было таким двойным жестом; в этом убеждает нас не только его собственное творчество, но и любой скромный психоаналитический опыт воспитанника его школы, где жест этот налицо не в меньшей мере, чем в работах учителя.
С годами прослеживается неуклонное уменьшение интереса к функциям речи и полю языка. Именно оно и является скрытым мотивом уже признанных внутри психоаналитического движения , связь которых с ослаблением терапевтического эффекта остается, тем не менее, неоднозначной.
Первоочередное внимание, уделяемое теорией и техникой сопротивлению объекта, должно само подвергнуться диалектике анализа, которая не преминет распознать в нем алиби субъекта.
Попробуем воспроизвести топику происшедшего смещения акцентов. Судя по литературе, которую мы именуем , современные проблемы психоанализа можно расположить под тремя рубриками:
А. Функция воображаемого, как я буду называть ее, или, попросту говоря, фантазмов, в технике психоаналитического опыта и в образовании объекта на различных стадиях психического развития. Импульс работам в этой области был придан психоанализом детей и той соблазнительно благоприятной почвой, которую создавало для исследователей открытие доступа к формированию структур на довербальном уровне. Достигнув кульминации, импульс этот провоцирует возврат на прежние позиции, ставя вопрос о том, какую символическую санкцию следует давать фантазмам при их интерпретации.
В. Концепция либидинальных объектных отношений, которая, обновляя идею прогресса лечения, незаметно изменяет способ его ведения. В этой сфере новые перспективы были открыты распространением психоаналитического метода на лечение психозов и использованием в психоаналитической технике данных, имеющих иное происхождение. Психоанализ сближается здесь с экзистенциальной феноменологией; можно даже сказать, с активизмом благотворительности. Здесь также четко прослеживается реакция в пользу возврата к символизации как стержню аналитической техники.
С. Значение контр-переноса и, соответственно, подготовки психоаналитиков. На проблему эту заставили обратить внимание трудности, связанные с окончанием лечения, которые накладываются на другие, аналогичные им, возникающие в тот момент, когда дидактический психоанализ завершается допуском кандидата к практике. Причем в обоих случаях можно наблюдать колебание между двумя позициями: с одной стороны, само существо аналитика довольно смело рассматривается как немаловажный для действенности анализа фактор, который в конце анализа следует признать открыто, с другой же – не менее энергично заявляется, что никакое решение невозможно без глубокого изучения внутренних пружин бессознательного.
Помимо воистину первопроходческой активности, проявляемой ими на трех различных границах с витальностью служащего им опорой психоаналитического опыта, эти три проблемы имеют еще одну общую черту. Дело в том, что каждая из них склоняет аналитика отказаться от речи, служащей анализу фундаментом; причем отказаться в тех самых областях, где, ввиду приближения к невыразимому, ее употребление должно было бы стать предметом особо внимательного исследования; мы имеем ввиду материнское воспитание, помощь в духе доброго самаритянина и овладение мастерством диалектики. И если аналитик к тому же отказывается от собственного языка в пользу других, уже готовых языков, плохо представляя при этом как компенсируют они незнание, опасность становится неминуемой.
О последствиях символизации у ребенка действительно хотелось бы знать поближе, и даже матроны психоанализа – те самые, что на наших совещаниях самого высокого уровня создают атмосферу матриархата, – не застрахованы от того смешения языков, которым, по мнению Ференци, неизбежно отмечены взаимоотношения взрослого и ребенка (2).
Представления наших мудрецов о завершенном объектном отношении не отличаются определенностью и при изложении своем выдают посредственность, не делающую чести профессии.
Нет сомнения, что последствия эти – в которых психоаналитик выступает в роли современного героя, стяжавшего славу поистине смехотворными и в состоянии умопомрачения совершенными подвигами,, – могли бы быть скорректированы надлежащим возвратом к изучению функций речи – деятельности, в которой психоаналитику не должно быть равных.
Создается, однако, впечатление, что после Фрейда эта центральная область наших исследований была основательно запущена.
Вспомним, сколь тщательно избегал сам Фрейд каких-либо вылазок на ее окраины: либидинальные стадии детей открыты им путем анализа взрослых, а в случае с маленьким Гансом он действует лишь через посредство его родителей. Для дешифровки целой области языка бессознательного в параноидальном бреде он воспользовался лишь одним ключом – текстом Шребера, который чудом уцелел в вулканических лавах духовной катастрофы автора. Правда, в том, что касается диалектики этого труда и бережной передачи его смысла во всей его возвышенности, Фрейд выступает хозяином положения, мэтром.
Не значит ли это, что если место мэтра пустует, виной тому не столько его уход, сколько все большее забвение смысла его труда? И не достаточно ли, чтобы убедиться в этом, взглянуть, что же собственно на этом месте теперь происходит? А происходит передача техники – унылой, полной затемняющих дело умолчаний и панически боящейся всякой свежей критики.
По сути дела она превратилась в формализм едва ли не церемониальный, так что невольно спрашивает;, себя, не подпадает ли она под категорию обсессивиого невроза, с которым Фрейд столь убедительно связывал исполнение, и даже само происхождение религиозных ритуалов? Аналогия эта лишний раз подтверждается литературой, которую деятельность эта порождает, чтобы в ней же найти себе питательную среду. Создается впечатление, что перед нами любопытный замкнутый круг: непризнание истоков терминов порождает проблему их согласования, а усилия разрешить эту проблему усугубляют исходное непризнание.
Чтобы докопаться до причин ухудшения аналитического дискурса, мы вправе применить психоаналитический метод к сообществу, которое этот дискурс практикует.
Говорить об утрате аналитическим дискурсом своего смысла столь же верно и столь же бесполезно, как объяснять симптом через его смысл, когда смысл этот еще не распознан. Ведь прекрасно известно, что пока он не распознан, деятельность аналитика будет на своем уровне восприниматься не иначе как агрессия и что в отсутствие социальных , служивших самоутверждению группы, пределы ее терпимости к собственной деятельности – если и не принятой окончательно, то по крайней мере , – зависят лишь от численности, служащей мерой ее присутствия на социальной лестнице.
Принципы эти вполне достаточны для распределения символических, воображаемых и реальных факторов, обуславливающих узнаваемые нами в доктрине защитные механизмы: изоляцию, сведение на нет, отпирательство и непризнание в любой его форме.
Поэтому если значение американской группы психоанализа для аналитического движения измерять ее численностью, достаточно просто определить весомость каждого из этих факторов.
На уровне символического прежде всего нельзя недооценивать важность фактора , на который мы обратили внимание на Психиатрическом Конгрессе 1950 года и который представляет собой константу, характеризующую данную культурную среду. В данном случае он обуславливает тот антиисторизм, который единодушно признается главной чертой в США и который нам представляется антиподом психоаналитического опыта. Дело усугубляется той доморощенной формой ментальности, которая под названием бихевиоризма утвердилась в американских понятиях о психологии настолько прочно, что дух Фрейда успел совершенно выветриться из тамошнего психоанализа.
Что касается двух других порядков – воображаемого и реального, – то рассудить, чем действующие в жизни психоаналитических сообществ механизмы обязаны, с одной стороны, отношениям престижа внутри группы и, с другой стороны, наличным результата воздействия свободного предпринимательства в этой области на общество в целом, мы предоставили заинтересованным лицам. Им же предстоит оценить, насколько применимо в данном случае предложенная одним из наиболее проницательных их представителей теория конвергенции между характером группы, обусловленным преобладанием иммигрантов, и дистанцией, на которую ставят ее от общества упомянутые выше культурные факторы.
В любом случае представляется совершенно очевидным, что в данной концепции психоанализа центр тяжести переносится на адаптацию индивидуума к социальному окружению, на поиск так называемых patterns, моделей поведения и прочих объективаций, включаемых в понятие human relations. Рожденный в Соединенных Штатах термин human engineering как нельзя лучше указывает на привилегированность позиции исключения по отношению к человеческому объекту.
Именно соблюдение дистанции, предполагаемой подобной позицией, и привело к тому, что наиболее живые термины психоаналитического опыта – такие как бессознательное и сексуальность постепенно уходят в тень, а скоро и вовсе перестанут упоминаться.
Мы не будем вдаваться в формализм и меркантильные разногласия, наличие которых явствует уже из официальных документов самого аналитического сообщества. Фарисей и лавочник интересуют нас лишь постольку, поскольку у них одна сущность, которая и является источником тех трудностей, которые оба испытывают, когда имеют дело с речью, особенно talking shop, т.е. когда речь заходит о делах.
Дело в том, что невозможность передачи мотивации сохраняет позиции мастера, но несовместима с подлинным мастерством – во всяком случае с тем, которое требуется для преподавания психоанализа. Не случайно еще недавно, чтобы сохранить первенство, кое-кому пришлось, хотя бы для проформы, дать по меньшей мере один урок.
Вот почему после суммирования опыта, полученного на всех перечисленных выше фронтах работы, раздающиеся из того же лагеря твердые заверения о приверженности традиционной технике психоанализа звучат довольно двусмысленно: недаром технику эту именуют уже не классической, а ортодоксальной. Приличия соблюдаются тем более тщательно, что о самом учении явно сказать нечего.
Мы со своей стороны утверждаем, что технику нельзя ни понять, ни правильно применить до тех пор, пока не будут правильно поняты лежащие в ее основе концепции. Нашей задачей будет показать, что свой подлинный смысл эти концепции получают лишь тогда, когда они ориентированы в поле языка и подчинены функции речи.
Здесь следует подчеркнуть, что для работы с любой концепцией Фрейда чтение его текстов будет нелишним, даже если понятиям, имеющим хождение в наши дни, концепция эта просто-напросто омонимична. Это очередной раз доказывает приходящая мне на память история неудачного пересмотра Фрейдовой теории инстинктов, предпринятого автором, не вполне ясно отдававшим себе отчет в откровенно мифическим характере ее содержания. Совершенно очевидно, что он и не мог отдавать себе в этом отчета, поскольку изучал эту теорию по работе Мари Бонапарт, которую он непрерывно цитирует как эквивалент текста самого Фрейда, ни разу не оповещая об этом читателя в расчете, надо полагать, – и отнюдь не слепом – на разборчивость этого последнего, но невольно выдавая при этом полную слепоту в отношении истинного уровня своего вторичного источника. В результате, переходя от редукций к дедукциям, и от индукций к гипотезам, автор приходит к выводу строго тавтологичному его ложным исходным посылкам, а именно, что инстинкты, о которых идет речь, сводятся к рефлекторной дуге. Подобно стопке тарелок, которые бьются в классическом номере мюзик-холла, оставляя в руках артиста лишь два не составляющих целое осколка, вся сложнейшая конструкция, движущаяся от открытия миграций либидо в эрогенных зонах к метафизическому переходу обобщенного принципа удовольствия в инстинкт смерти, превращается вдруг в двучлен из пассивного эротического инстинкта, моделью которому служат любезные поэту * искательницы вшей, и инстинкта разрушения, идентифицируемого просто-напросто с двигательной функцией. Воистину выдающийся результат в искусстве – бог весть, сознательном или нет – доводить до логического конца последствия недоразумения.

Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.

33.Психоаналитическая интерпретация культура в школе Жана Лакана.

Жан Лакан (1901-1981)-это основатель “Парижской школы фрейдизма”, теоретик и практик так называемого “структурного психоанализа”. Своей целью Лакан провозгласил “возврат к Фрейду”.

Программной работой Лакана является его обширный доклад “Функции и поле речи и языка в психоанализе”(1953г.). В ней он особо подчёркивает роль символических структур и языка для анализа бессознательного, указывая, что оно представляет собой символический язык.

В истолковании структуры психического аппарата Лакан следует Фрейду, хотя и модифицирует Фрейдовскую схему. Первая инстанция психического аппарата человека это решение, имеющее важное значение.

Исходной движущей силой человеческой психики Лаканом считается некоторая “нехватка бытия”, связанная с возникновением раскола между “Я” и “не-Я”.

Каждый человек имеет некоторый образ самого себя, и человеческое “Я” обозначается Лаканом как воображаемое. Формирование “воображаемого” происходит у ребёнка на “стадии зеркала”(6-8 месяцев).

Следуя Фрейду, Лакан считает, что “желание” подчиняется принципу удовольствия. Однако полное удовлетворение “желанию” приводит к его исчезновению, а потому само существование человека, считает Лакан, невозможно без возникновения всё новых и новых “желаний”. Но эти вещи сами по себе выполняют функцию лишь посредников, позволяющих реализовать главную потребность человека слияние с миром.

Иными словами, человек, согласно Лакану, хочет не владения конкретными объектами, а того, чтобы другой человек нуждался в нём и жалел его. Так появляется понятие Другого, выступающего в качестве носителя символического. Под “символическим” в концепции Лакана понимается совокупность социальных норм, установлений, идеалов, предписаний, запретов и тд.

Понимание бессознательного в качестве языка представляет собой главную задачу Лакана.

Бессознательное у Лакана выводится за пределы чисто биологической интерпретации и становится феноменом культуры.

Бессознательное перестаёт рассматриваться в духе Фрейда как нечто стихийное и неупорядоченное. Бессознательное становится той областью, где происходит усвоение индивидом социальных норм и культурных ценностей, т.е. социализация личности. С другой стороны, Лакан по-своему понимает и символы культуры. “Символическое” считается представленным в материальных формах языка устной и письменной речи, в первую очередь.

Субъектом может считаться лишь субъект бессознательного, существующего в речи, но не в её явных формах, а в её разрывах.

Таким образом, Лакан сделал бессознательное полноправным объектом культурологического исследования.

Идеи Лакана оказали заметное влияние и на психоанализ, и на психоаналитическую концепцию культуры, и на постструктурализм.

34. “Аналитическая психология” К.Г. Юнга и архетипы коллективного бессознательного

Если Фрейд и Лакан говорили об индивидуальном бессознательном, то главным понятием концепции швейцарского психолога и философа культуры Карла Густава Юнга (1875-1961) становится коллективное бессознательное.

У Юнга, психика понимается в качестве закрытой энергетической системы. Следовательно, количество энергии, которым она обладает, должно оставаться постоянным, и все энергетические процессы в ней подчиняются принципу компенсации. Иными словами, уменьшение энергии в одной части означает её увеличение на точно такую же величину в другой части, и наоборот.

Таим образом, все процессы сознательной и бессознательной жизни человека рассматривается Юнгом в качестве проявлений психической энергии либидо.

Из своей психиатрической практики Юнга узнал, что в сознании больных могут возникать такие образы, которые, с одной стороны, они не могут почерпнуть извне(из книг, кинофильмов, личного опыта и тд.), а с другой которые входят в фонд основных символов великих и очень часто экзотических(с точки зрения европейца) цивилизации например, цивилизаций майя, ацтеков. Так Юнг приходит к своему понятию архетипа. Архетип это своеобразный коллективный осадок исторического прошлого, воспринимаемый только интуитивно. Архетипы это не конкретные образы, а схемы образов.

Одним из наиболее важных архетипов считается “мандала” круг, в который вписаны различного вида кресты, квадраты, ромбы, что является символом самодостаточности.

Вслед за Фрейдом Юнг понимает психическое бытие в качестве сложного единства взаимосвязанных систем.

Количесво систем Юнга:

-“Маска” т.е. некоторая индивидуальная система приспособления к миру.

-“Тень” т.е. некоторая низшая часть личности “Тень” включает в свой состав совокупность всех личностных и коллективных элементов.

-“Анима” и ”Анимус” это образ женщины вообще в бессознательной психике мужчины, а “Анимус” соответственно образ мужчины вообще в бессознательной психике женщины.

-“Самость”, т.е. архетип целостности личности в качестве жизненной цели человека, его императива в процессе развития.

Подлинной задачей культуры, считает Юнг, является индивидуация, т.е. определённой уравновешивания сознательного и бессознательного начал. Цель культуры состоит не в том, чтобы полностью избавиться от архетипов, а в том, чтобы осуществлять толкование архетипической символики и тем самым облегчать процесс индивидуации.

Поздние работы Юнга посвящены будущему человеческой культуры, и их вряд ли можно назвать в полном смысле оптимистичными. Проблема зла, его происхождения и сущности становится одной из центральных тем этого периода. Современное ему состояние культуры он осмысляет как кризисное.

35. Интерпретация культуры структуралистской антропологической концепции К. Леви-Строса

Термин “структурализм” используется в качестве названия целого ряда направлений в социальной и гуманитарном познании, основанных на рассмотрении объекта исследований в качестве структуры. Под структурой понимается совокупность отношений между элементами некоторого целого, которые сохраняют свою устойчивость при внешних и внутренних изменениях. Устойчивые структурные отношения выявляются в языке и литературе, в общественных отношениях, социальных установлениях и традициях. Развитие структуралистского подхода началось в лингвистике и связано с именем швейцарского учёного Фердинанда де Соссюра (1857-1913). Структурализм перестаёт быть только методом научного исследования и превращается в особую философскую систему и даже особое мировоззрение. Одним из ведущих представителей этого научного и философского движения является французский этнолог, культуролог и философ Клод Леви-Строс.

Одним из первых он применил методы структурной лингвистики и математические методы теории информации. Особый интерес вызвали у него правила брака, системы родства, ритуалы, мифы, тотемизм, маски в качестве особого рода языков, к которым могут быть применены методы структурного анализа.

В концепции Леви-Строса речь идёт о двух структурах. Во-первых, это структура человеческого разума, а во-вторых структура окружающей человека физической реальности.

В возникновении различий между структурами природы и разума виновато историческое развитие, всё больше отдаляющее человека от его природных первоистоков.

Леви-Строс подчёркивал человеческий аспект своей концепции и даже назвал её структурной антропологией. Современный человек, считает Леви-Строс, живёт в ситуации глубокого раскола между культурой и природой, и именно это делает его несчастным.

Современная цивилизация, согласно Леви-Стросу, запрграмирована на то, чтобы сделать человека несчастным. Современные философия и наука, считает он, ненамного возвышают его над уровнем дикаря, жизнь которого тем не менее гармоничнее именно в силу неразрывной связи с природой. В конечном счёте идеалом Леви-Строса оказывается романтическое представление о нерасчленённости, изначальной целостности существования первобытного человека. Тем не менее конкретные результаты, полученные Леви-Стросом, а также разработанные им методы имеют очень важное значение. Они “работают” в современной науке и продолжают оказывать плодотворное воздействие на многих исследователей.

36. Анализ структуры предметов и установлений современного европейского общества в концепции Р. Барта

Бессознательная структура разума является предметом исследования и другого представителя структурализма французского литературоведа культуролога Ролана Барта (1915-1980). Однако центр тяжести исследовательских интересов Барта смещается к современным проблемам. Для Барта характерен обострённый интерес к языку, но Барт, в отличие от других исследователей, попытался в первую очередь выявить в каждом слове следы тех смыслов, которые оно приобретает в контексте своего употребления.

В языке существуют не только общеобязательные нормы, но и различные социальные смыслы, появившиеся процессе использования языка многими поколениями людей. Эти смыслы приводят к тому, что каждый национальный язык расслаивается на множество различных способов знакового закрепления социокультурных представлений.

Барт обозначил эти способы с помощью термина “типы письма”. В свою очередь, “письмо” понимается им в качестве некоторой идеологической “системы координат”.

Отдельный человек заимствует свой язык из различных “типов письма”, и именно “типы письма” определяют его картину мира.

Главное, что увидел Барт в “письме”, - это его принуждающая сила. Если язык не только выражает определённое содержание, но производит новые системы, приобретающие принудительный характер, то ни язык, ни “письмо” нельзя мыслить и толковать независимо от власти, и в частности от политики.

Барт указывает, что наиболее интересными являются литература и мода, поскольку в этих элементах культуры их вещественная основа может меняться до неузнаваемости, но форма сохраняется неизменной.

Как и у Лакана, и у Леви-Строса, бессознательное у Барта становится существенным компонентом его концепции. И так же как они, Барт устанавливает связь бессознательного с языком. Одновременно устанавливается и связь языка с желанием.

Барт считает, что текст начинает жить собственной жизнью, фокусируются уже не в личности автора, а в личности читателя. Единство текста н в его происхождении, а в его предназначении. Беда в том, что за пределы языка нет выхода: это замкнутое пространство.

Так, литература становится у Барта аналогом социальной революции, разрушающей и нейтрализующей власть. Однако Барт не может не признавать, что само расслоение языка, о котором говорилось выше, является результатом расслоения самого общества.

Тема письма и власти, власти и языка становится ведущей и у других представителей структурализма.

Узнать стоимость написания работы -->

Parleying with certain people.*

Когда человек открывает лик своего могущества, его охватывает такой ужас, что, снимая с него покров, он одновременно от него отворачивается. Именно так и получилось с психоанализом. Воистину прометеевское открытие Фрейда как раз и было таким двойным жестом, в этом убеждает нас не только его собственное творчество, но и любой скромный психоаналитический опыт воспитанника его школы, где жест этот налицо не в меньшей мере, чем в работах учителя.

А. Функция воображаемого, как я буду называть ее, или, попросту говоря, фантазмов, в технике психоаналитического опыта и в образовании объекта на различных стадиях психического развития. Импульс работам в этой области был придан психоанализом детей и той соблазнительно благоприятной почвой, которую создавало для исследователей открытие доступа к формированию структур на довербальном уровне. Достигнув кульминации, импульс этот провоцирует возврат на прежние позиции, ставя вопрос о том, какую символическую санкцию следует давать фантазмам приих интерпретации.

В. Концепция либидинальных объектных отношений, которая, обновляя идею прогресса лечения, незаметно изменяет способ его ведения. В этой сфере новые перспективы были открыты распространением психоаналитического метода на лечение психозов и использованием в психоаналитической технике данных, имеющих иное происхождение. Психоанализ сближается здесь с экзистенциальной феноменологией; можно даже сказать, с активизмом благотворительности. Здесь также четко прослеживается реакция в пользу возврата к символизации как стержню аналитической техники.

С. Значение контр-переноса и, соответственно, подготовки психоаналитиков. На проблему эту заставили обратить внимание трудности, связанные с окончанием лечения, которые накладываются на другие, аналогичные им, возникающие в тот момент, когда дидактический психоанализ завершается допуском кандидата к практике. Причем в обоих случаях можно наблюдать колебание между двумя позициями: с одной стороны, само существо аналитика довольно смело рассматривается как немаловажный для действенности анализа фактор, который в конце анализа следует признать открыто, с другой же — не менее энергично заявляется, что никакое решение невозможно без глубокого изучения внутренних пружин бессознательного.

Помимо воистину первопроходческой активности, проявляемой ими на трех различных границах с витальностью служащего им опорой психоаналитического опыта, эти три проблемы имеют еще одну общую черту. Дело в том, что каждая изних склоняет аналитика отказаться от речи, служащей анализу фундаментом; причем отказаться в тех самых областях, где, ввиду приближения к невыразимому, ее употребление должно было бы стать предметом особо внимательного исследования; мы имеем ввиду материнское воспитание, помощь в духе доброго самаритянина и овладение мастерством диалектики. И если аналитик к тому же отказывается от собственного языка в пользу других, уже готовых языков, плохо представляя при этом как компенсируют они незнание, опасность становится неминуемой.

О последствиях символизации у ребенка действительно хотелось бы знать поближе, и даже матроны психоанализа — те самые, что на наших совещаниях самого высокого уровня создают атмосферу матриархата, — не застрахованы от того смешения языков, которым, по мнению Ференци, неизбежно отмечены взаимоотношения взрослого и ребенка 2 .

Представления наших мудрецов о завершенном объектном отношении не отличаются определенностью и при изложении своем выдают посредственность, не делающую чести профессии.

Нет сомнения, что последствия эти — в которых психоаналитик выступает в роли современного героя, стяжавшего славу поистине смехотворными и в состоянии умопомрачения совершенными подвигами, — могли бы быть скорректированы надлежащим возвратом к изучению функций речи — деятельности, и которой психоаналитику не должно быть равных.

Создается, однако, впечатление, что после Фрейда эта центральная область наших исследований была основательно запущена. Вспомним, сколь тщательно избегал сам Фрейд каких-либо вылазок на ее окраины: либидинальные стадии детей открыты им путем анализа взрослых, а в случае с маленьким Гансом он действует лишь через посредство его родителей. Для дешифровки целой области языка бессознательного в параноидальном бреде он воспользовался лишь одним ключом — текстом Шребера, который чудом уцелел в вулканических лавах духовной катастрофы автора. Правда, в том, что касается диалектики этого труда и бережной передачи его смысла во всей его возвышенности, Фрейд выступает хозяином положения, мэтром.

Не значит ли это, что если место мэтра пустует, виной тому не столько его уход, сколько все большее забвение смысла его труда? И не достаточно ли, чтобы убедиться в этом, взглянуть, что же собственно на этом месте теперь происходит?

А происходит передача техники — унылой, полной затемняющих дело умолчаний и панически боящейся всякой свежей критики. По сути дела она превратилась в формализм едва ли не церемониальный, так что невольно спрашиваешь себя, не подпадает ли она под категорию обсессивного невроза, с которым Фрейд столь убедительно связывал исполнение, и даже само происхождение религиозных ритуалов?

Аналогия эта лишний рая подтверждается литературой, которую Деятельность эта порождает, чтобы в ней же найти себе питательную среду. Создается впечатление, что перед нами любопытный замкнутый круг: непризнание истоков терминов порождает проблему их согласования, а усилия разрешить эту проблему усугубляют исходное непризнание.

Чтобы докопаться до причин ухудшения аналитического дискурса, мы вправе применить психоаналитический метод к сообществу, которое этот дискурс практикует.

Принципы эти вполне достаточны для распределения символических, воображаемых и реальных факторов, обуславливающих узнаваемые нами в доктрине защитные механизмы: изоляцию, сведение на нет, отпирательство и непризнание в любой его форме.

Поэтому если значение американской группы психоанализа для аналитического движения измерять ее численностью, достаточно просто определить весомость каждого из этих факторов.

В любом случае представляется совершенно очевидным, что в данной концепции психоанализа центр тяжести переносится на адаптацию индивидуума к социальному окружению, на поиск так называемых patterns, моделей поведения и прочих объективации, включаемых в понятие humanrelations. Рожденный в Соединенных Штатах термин humanengineering как нельзя лучше указывает на привилегированность позиции исключения по отношению к человеческому объекту.

Именно соблюдение дистанции, предполагаемой подобной позицией, и привело к тому, что наиболее живые термины психоаналитического опыта — такие как бессознательное и сексуальность — постепенно уходят в тень, а скоро и вовсе перестанут упоминаться. Мы не будем вдаваться в формализм и меркантильные разногласия, наличие которых явствует уже из официальных документов самого аналитического сообщества. Фарисей и лавочник интересуют нас лишь постольку, поскольку у них одна сущность, которая и является источником тех трудностей, которые оба испытывают, когда имеют дело с речью, особенно talkingshop, т. е. когда речь заходит о делах.

Дело в том, что невозможность передачи мотивации сохраняет позиции мастера, но несовместима с подлинным мастерством — во всяком случае с тем, которое требуется для преподавания психоанализа. Не случайно еще недавно, чтобы сохранить первенство, кое-кому пришлось, хотя бы для проформы, дать по меньшей мере один урок.

Вот почему после суммирования опыта, полученного на всех перечисленных выше фронтах работы, раздающиеся из того же лагеря твердые заверения о приверженности традиционной технике психоанализа звучат довольно двусмысленно: недаром технику эту именуют уже не классической, а ортодоксальной. Приличия соблюдаются тем более тщательно, что о самом учении явно сказать нечего.

Мы со своей стороны утверждаем, что технику нельзя ни понять, ни правильно применить до тех пор, пока не будут правильно поняты лежащие в ее основе концепции. Нашей задачей будет показать, что свой подлинный смысл эти концепции получают лишь тогда, когда они ориентированы в поле языка и подчинены функции речи.

Здесь следует подчеркнуть, что для работы с любой концепцией Фрейда чтение его текстов будет нелишним, даже если понятиям, имеющим хождение в наши дни, концепция эта просто-напросто омонимична. Это очередной раз доказывает приходящая мне на память история неудачного пересмотра Фрейдовой теории инстинктов, предпринятого автором, не вполне ясно отдававшим себе отчет в откровенно мифическим характере ее содержания. Совершенно очевидно, что он и не мог отдавать себе в этом отчета, поскольку изучал эту теорию по работе Мари Бонапарт, которую он непрерывно цитирует как эквивалент текста самого Фрейда, ни разу не оповещая об этом читателя в расчете, надо полагать, — и отнюдь не слепом — на разборчивость этого последнего, но невольно выдавая при этом полную слепоту в отношении истинного уровня своего вторичного источника. В результате, переходя от редукций к дедукциям, и от индукций к гипотезам, автор приходит к выводу строго тавтологичному его ложным исходным посылкам, а именно, что инстинкты, о которых идет речь, сводятся к рефлекторной дуге. Подобно стопке тарелок, которые бьются в классическом номере мюзик-холла, оставляя в руках артиста лишь два не составляющих целое осколка, вся сложнейшая конструкция, движущаяся от открытия миграций либидо в эрогенных зонах к метафизическому переходу обобщенного принципа удовольствия в инстинкт смерти, превращается вдруг в двучлен из пассивного эротического инстинкта, моделью которому служат любезные поэту* искательницы вшей, и инстинкта разрушения, инденфицируемого просто-напросто с двигательной функцией. Воистину выдающийся результат в искусстве — бог весть, сознательном или нет — доводить до логического конца последствия недоразумения.

Совокупность этих обнимающих курс техники психоанализа предметов без труда вписывается в эпистемологический треугольник, который мы обрисовали и который определяет методику высшего образования по теории и технике психоанализа.

Со своей стороны мы добавили бы сюда еще риторику, диалектику в том техническом смысле, который закреплен за этим термином начиная с Топики Аристотеля, грамматику, и наконец, венец эстетики языка - поэтику, которая должна включать и остающуюся доныне в тени технику остроумия.

И пусть для многих названия этих предметов звучат несколько старомодно, мы все же сохранили бы их хотя бы в знак возврата к своим истокам.

Психоанализ этого раннего периода не заслуживает презрительного отношения еще и потому, что впоследствии он не поднялся на новый уровень, а пошел по ложному пути теоретизации, противоречащей его диалектической структуре.

Дать научное обоснование своей теории и практике психоанализ может лишь путем адекватной формализации существенных измерений своего опыта, к которым, наряду с исторической теорией символа, относятся интерсубъективная логика и темпоральность субъекта.

Читайте также: