Зайцев миф краткое содержание
Обновлено: 02.07.2024
Миф ( Зайцев)
Прочитанно все произведение.
Злобина Ева,24 гр.
Характеристика главного героя:
Тема:
Внутренняя гармония, любовь ко всему. Миша на природе чувствует личный ,душевный покойпокой. В произведении мы видим положительное описание природы, это нечто божественное, необычное,особенное.
Конфликт:
Конфликт всего мира, природы и жизни простых людей. Природа очень красивая ,этт что -то особенное.
Идея:
Внутренняя гармония – это свобода.
Конфликт:
Внешний – конфликт большого яркого мира и серой человеческой жизнью.
Внутренний – конфликт Миши, который понимает, что рай лишь мгновенье, подаренное отъездом хозяев.
Идея:
Свобода является внутренней гармонией.
Правила ведения читательского дневника
В третьем часу дня Миша отворяет калитку молодого сада и входит. Прямо, справа, слева правильными рядами яблони. В золотистом воздухе они поникли ветвями и несут свой прозрачный, теплеющий груз, как молодые матери. Миша идет мимо них. На него веет глубокий воздух; в нем как бы светлое цветение, безмолвные полуденные струи; точно все наполнено тихим дрожанием, и очень высоко в небе расплавляется солнце. Мишин пиджачок нагрелся на спине особенным, живоносным теплом.
Вот он у шалаша. Перед дверью сидит в валенках старый сторож Клим. Глаза его бледно-сини. В них отражается небо. И весь он, в белых портах, с высохшими руками, напоминает пустынножителя. Ветхими, усталыми ногами он встает и кланяется.
Миша идет впереди, Клим слабо ступает сзади и все время бормочет про себя что-то; восьмидесятилетние его мозги еле движутся на припеке и шевелят привычными мыслями: в прежние годы яблок бывало больше, много уродилось налива…
Миша прислонился к стволу яблони. Над ним ходят в легком ветерке ее листики, будто осеняя своей лаской. Прямо перед глазами прозрачно наливается яблоко; вот оно с краев просветлело, точно живительная сила размягчила его; и кажется, что скоро в этих любовных лучах сверху весь этот драгоценный плод истает, обратится в светлую стихию и уплывет – радостно, кверху, как солнечный призрак. Другие яблони густо тучнеют по дереву, через забор видна деревушка и вдали ржанище.
В это время сзади, между деревьев, медленно движется Клим в белой рубахе. Сделав несколько шагов, он останавливается, переводит дух и тоже глядит на яблоки. Потом, добредя до шалаша, садится и длинно кряхтит. Миша возвращается, около огородов греются желтые дыни; они теплеют, струят сладкий запах, и над ними колышет ласковый зной. Калитка, щеколда – и тихий рай остался сзади – млеть и лучисто жить, вынашивая плоды. Отсюда видны только на низеньких деревцах сонно желтеющие купы яблок, от которых гнутся книзу ветки; а Клим, взяв палку, опять встал и зачем-то смотрит высоко в небо, будто видит что-то или рассматривает солнце.
В поле перед Мишей лежат жнивья – в тишине, как золотистые покровы. Светящейся сеткой протянулись тоненькие паутинки, и в воздушном просторе, по полям, у перелесков разбросаны деревни. Над головой облачка; вдалеке беззвучные возы с овсяными снопами; они ползут едва заметно, как далекие жуки, а под ногой слабо ломаются слюдяно-золотые колосики. Дойдя до нетронутых крестцов, Миша ложится и слушает, как молчит горизонт в солнечном дыму.
А она обнимает его и целует в лоб, блистая, со славным, солнечно-полевым и радостным запахом. Ему кажется, будто пахнули горячей воздушной волной.
– Нынче никого нет, все уехали! Мы одни, без хозяев! Миша берет ее за талию; и правда ему кажется, что она может сейчас опять побежать, поплыть по воздуху…
– Мой дорогой, не торопитесь улетать!
Она тоже обнимает его, и они идут. Нет хозяев, людские пусты, только липы, напоенные летом и золотом, в молчании слушают что-то; далеко на горизонте ползут возы с поблескивающими снопами, сторож Клим все сидит и о чем-то думает в своем парадизе.
Миша с Лисичкой минуют старый пруд, в нем тепло зеленеет вода, и кажется, если уйти под поверхность, сразу опустишься в полусказочную тину.
За садом на скамеечке они садятся. Золотой приятель – солнце – смотрит прямо на них; он теперь ниже, и его лучи любовней. Лисичка снимает шляпу, и в рыжеватых ее волосах сразу зажигается сияние; оно охватывает голову волнистым кольцом и мягко обтекает по контурам тела, точно лаская его.
– Я устала! Я засну.
В глазах ее бегают те же чудесные световые зайчики. Миша кладет ее голову себе на колени, а она вытягивается во всю длину на скамье. Он щекочет ей лоб травинкой, и она смолкает.
Лисичка спокойно и невинно спит. Острое лицо ее тонет в свете, только на глаза Миша навел тень коленкой. И в этих ласково-воздушных поцелуях он видит все маленькие и жалкие пушинки на ее лице, что отливают теперь теплым золотом. Под ними ходит и играет кровью нежно-розовая кожица, как живо-дышащее существо; и мельчайшие родинки, поры, жилки пронизаны какой-то особой жизнью. Миша с любовью глядит на большое тело Лисички, и она кажется ему обаятельной, светло-солнечной рыбой, каких нет на самом деле; в ней должна быть сияющая влага и кораллово-розовая кровь, тоньше и легче настоящей.
Он снимает фуражку. Потоки света заливают его. Голова делается теплее, и все вокруг начинает течь в медленном движении. Миша улыбается. Оперев голову на руку, он неподвижно смотрит на тонкие паутинки, что одели сеткой скат и бегут к нему своими переливами. Это похоже на золотистый призрачный ковер, тянущийся откуда-то издалека, чуть не с неба.
Лисичка блаженно бормочет во сне и вдруг – тонкая, заспанная и прозрачная – вскакивает и глядит. Потом хватает его за руку, и, смеясь, сбегают они вниз по скату, к речке и, не останавливаясь, дальше, в березовую рощу.
– Я заспалась, – кричит Лисичка, – я ничего не понимаю! Как пьяная! Миша, смотри, свет, свет, я пьяна светом!
И она дышит лицом к солнцу, и Миша видит, что она правда слегка обезумела, но он рад, он сам задыхается в странном, дивном блеске. Вот он падает под белую березу, как под нежно-зеленое успокоение. А Лисичка кружит вокруг, будто в легком танце.
– Ну, будет, пойдем, нынче я счастлива, я хочу поцеловать солнце…
И они идут рощей в горку. Сквозь тихие березовые стволы видно озеро бледно-зеленой майолики. Потом белые березы чаще, чаще, только они одни вокруг, и спокойная, глубокая ясность как-то просветляет мозг.
– Когда я думаю о христианах, – говорит Миша, – мне всегда представляется вот такой успокоенно-белеющий хор… Какие милые березки.
Лисичка слушает, кивает, и теперь он видит, что и ее осенила эта тишина, и она уже не кажется ему стихийной танцовщицей.
– Конечно, правда, милый, – она кладет ему на плечо голову, как приветливый жеребенок, – правда, даже я как-то благочестивей сейчас… Ну, не смейся… я не знаю, как сказать… все равно, я глупая…
Она вспыхивает тем же пенно-розовым румянцем и в смущении мнет ромашку.
– Нет, дорогой, – Миша целует ее в лоб, – ты не глупый и ты прав. Здесь в самом деле целомудренное место. И мы с тобой уже не дети. Вот мы сейчас выйдем на опушку, оттуда будет видна наша страна, священная, гигантская наша страна. Чувствуешь ли ты ее?
Действительно, они выходят к краю рощи. Здесь довольно высокое взгорье, канава, и к ней тесным строем подходят березы.
За березами клонится книзу солнце. Миша с Лисичкой садятся на опушке, у края канавки.
– Теперь, должно быть, уже шесть. Как светло в небе!
– Вон голуби вьются тучей над поповскими ометами! Гляди, Миша, как они сверкают… как-то переливаются в воздухе! Милые птицы!
Пока Лисичка радостно захлебывается, солнце наводит свой свет на церковь в лощине, внизу, и окно горит ослепительным зеркалом.
– Как будто какие-то волны в небе… прямо зеленоватый хрусталь. Необычайный вечер!
Они молчат. Далеко по склонам и перелогам видны поля в радужной дымке; окно церкви сияет, как в алмазном венце; смиренные деревушки, распростершись под небом, льют кверху влажные и благовонные столбы-гимны.
– Иногда со мной бывает, – говорит Миша, – как сейчас вот, что я ясно чувствую, как все мы, живя, мысля, работая, как тот мужичонке… вон, пашет под озимое, что все мы вместе плывем, знаешь, как солнечная система. Куда? Бог знает, но к какой-то более сложной и просветленной жизни. Все мы переход, и мужики, и работники, и человечество теперешнее… И то, будущее, мне представляется вроде голубиного сиянья, облачка вечернего. Ведь люди непременно станут светоноснее, легче… усложнённей… и мало будут похожи на теперешних людей. И теперь это есть в них, но мало, искорками.
– Миша, – робко говорит Лисичка, – ты рассказываешь будто про ангельскую жизнь…
– Во-первых, ангелу вовсе не так трудно пролететь вон по той лазури. Во-вторых, людям незачем становиться бесплотными духами, – наоборот, они будут одеты роскошным, плывучим и нежным телом… такое тело, Лисичка, и портиться-то не может. Оно будет как-то мягко кипеть, пениться и вместо смерти таять, а может, и таять не будет, и умирать не будет.
Они молчат. Лисичка с любовью смотрит на Мишу, на голубей и солнце, и все ее золотисто-рыжеватое существо вдруг поникло в особенной нежности, точно поддалось музыке.
Вечером они возвращаются в пустую усадьбу. Лисичка утомлена, но легко опирается на Мишин локоть.
– Нынешний день я никогда не забуду: никогда раньше я не видала такого света, как сегодня! Бывают солнечные дни, а вот этот… золотой! Милый, золотой день! Милый день!
И ночью она рано, по-детски, засыпает. Миша же долго читает, долго ходит, и смутные мысли владеют им. Перед рассветом он ложится. Но сон нейдет, только возрастает тишина и звонкость утра. Наконец, в светлом волнении, он приоткрывает глаза и сквозь окна видит фон бледного золота, на котором чернеют ракиты. Роса затуманила траву, и к шалашу плетется Клим, как старый, белый утренний петел.
Больше нельзя выдержать. Он одевается, приоткрывает дверь, чтобы не разбудить Лисичку, и садится на велосипед. Странно. Ноги сами бегут, шины чуть-чуть шуршат и задумчиво несут куда-то. Как легко и как быстро! Он вольно дышит и выносится в поле, опять в жнивье. Вот он, и простор, и мир. Золотой бог невысоко стоит на небе, а Миша скользит по земле неслышной птицей.
Он пьянеет. Дорога идет под гору, вдали деревни припали к земле, озеро тумана разлеглось по лугам, где вчера была соседская усадьба, и дымно-золотистый воздух кружит голову: спицы слились в сверкающий круг, дышать все легче, и огненный диск растет, разливается, заполняет небо, влечет к себе.
Через час Миша медленно въезжает во двор, с летящим и светлым сердцем; этот отрывок времени он пробыл будто во сне, в солнечном безумии, и теперь ему кажется, что если б он вошел в темную комнату, она осветилась бы.
Он проводит шиной по росе темную ленту и вплывает во флигель. На пороге еще раз оглядывается назад, потом входит. В его комнате мирно спит Лисичка; она как бы в облаке сна и ласки; под одеялом чувствуется тихо пышущее тело в розоватом дыму. Две боковые косицы слабо поблескивают, и во всю длину темени, между ними идет белый, жалобный пробор. Миша улыбается.
Тоненькую ногу, высунувшуюся слегка, ласкают лучи из окна. На ней слабые жилки, и вся она приветливая и прозрачная.
Ключевые слова: аллюзия; мифологический план; световая лексика; темпоральные отношения; обратимость мифического времени; повторы.
прилагательного, совмещающие световой и цветовой признаки. Ср., например:
На первый взгляд это незамысловатое, статичное описание одного жаркого летнего дня. В тексте доминирует план настоящего, семантика которого близка к настоящему репортажному. Ср.:
В третьем часу дня Миша отворяет калитку молодого сада и входит. Прямо, справа, слева правильными рядами яблони. Вот он у шалаша. Перед дверью сидит старый сторож Клим: он в валенках и смотрит куда-то бледно-синими глазами.
Структура повествования организована точкой зрения главного героя. Лексика цветового, звукового, одоративного восприятия отражает его внимание к окружающему миру и восторженное отношение к разным его проявлениям. Формы настоящего фиксируют непосредственные впечатления героя.
Описания, однако, лишены точности и конкретно-изобразительного характера -автору скорее важна их эмоциональная тональность. Метафоры и сравнения переводят описания из бытового плана в план символических обобщений, часто связывают сферу материального со сферой духовного:
.Вдали деревни припали к земле, как святые голубицы; Смиренные деревушки, распростершись под небом, льют кверху влажные и благовонные столбы - гимны; И весь он [Клим] в белых портах, с высохшими руками, напоминает пустынножителя.
На него веет глубокий воздух; в нем как бы светлое цветение. Мишин пиджачок нагрелся на спине особенным, живоносным теплом; Около огородов греются желтые дыни; они теплеют, струят сладкий запах, и над ними колышет ласковый зной; Лисичка снимает шляпку, и в рыжеватых ее волосах сразу зажигается сияние; Окно церкви сияет, как в алмазном венце.
На основе ключевых слов образуются сложные прилагательные, часто метафорического или метонимического характера. Ср., например:
На дороге фигура женщины, сразу он узнает ее - это жена, рыжевато-сияющая Лисичка; А она обнимает его и целует в лоб, блистая славным, солнечно-полевым и радостным запахом; Она кажется ему обаятельной, свет-ло-солнечной2рыбой.
Сложные эпитеты совмещают характеристики внешних и внутренних свойств. Природные явления олицетворяются, их названия сочетаются с оценочными прилагательными (и наречиями) радостный (радостно), любовный, ласковый, духовное же, напротив, опредмечивается. Ср.:
Скоро в этих любовных лучах сверху весь этот драгоценный плод истает, обратится в светлую стихию и уплывет - радостно, кверху, как солнечный призрак; Как чудесно растопить душу в свете и плакать, молиться; Мише кажется, будто облачко, светло-радостное, охватило его и влечет вперед.
Свет у Зайцева одухотворяет телесное. Светом пронизаны и герои рассказа, и все изображаемые предметы, центром этого светоносного мира является солнце. Ср.:
- . Миша, смотри, свет, свет, я пьяна светом! И она дышит лицом к солнцу, и Миша видит, что она, правда, слегка обезумела, но он рад, он сам задыхается в странном дивном блеске.
Солнце получает в рассказе разные перифрастические обозначения, образующие в тексте оппозицию: оно и золотой приятель, и золотой бог. Ср.:
Золотой приятель - солнце - смотрит прямо на них; оно теперь ниже, и его лучи любовней; Золотой бог невысоко стоит на небе, а Миша скользит по земле неслышной птицей.
Через час он медленно въезжает во двор, как после большого служения.
Дымно-золотистый воздух кружит голову; спицы слились в сверкающий круг.
В тексте рассказа, таким образом, преломляется солярный миф, связанный в славянских волшебных сказках с образами райского сада и золота. Прилагательное золотой
Это похоже на золотистый призрачный ковер, тянущийся откуда-то издалека, чуть не с неба; В поле перед Мишей лежат жнивья - в тишине, как золотистые покровы. Под ногой слабо ломаются слюдяно-золотые колоси-ки; Он видит все маленькие и жалкие пушинки на ее лице, что отливают теперь теплым золотом.
Райскому саду уподобляется яблоневый сад, причем эта образная параллель дважды актуализирована в тексте, в котором сталкиваются разные по происхождению и употреблению обозначения рая:
Калитка, щеколда - и тихий рай остался сзади - млеть и лучисто жить, вынашивая плоды; .Сторож Клим все сидит и о чем-то думает в своем парадизе.
В тексте рассказа это обозначение включено в сложный ряд зооморфных сравнений и метафор: Лисичка - милый
2 Возможно, выбор наименован
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.
До каких пор будем мы рассуждать о мифе, не согласившись прежде, какое содержание вкладываем мы в это понятие? Мне кажется, уже давно пора убедиться в том, что к такому согласию в определении мифа невозможно придти на основе общей теории возникновения и функционирования мифов: невозможно, потому что невозможна сама такая теория, а невозможна она потому, что под общей рубрикой "миф" сосуществуют принципиально разнородные образования. 1)
Неоднократно предпринимались попытки выделить определенную категорию мифов, приписав ей свойства мифа в собственном смысле слова, мифа в его важнейшей и исконной функции.
Самая интересная из таких попыток — выделение в эту фундаментальную категорию Мирчей Элиаде группе мифов о возникновении миропорядка, рецитации и драматическому воспроизведению которых приписывается жизненно-важная функция поддержания этого миропорядка. Перед нами действительно очень важная категория мифов, но та фундаментальная роль в жизни коллектива, которую отметил Элиаде, встречается нечасто, и может быть только плодом вторичного, сравнительно недавнего развития: эти мифы несовместимы с религией древних собирателей и охотников с неизбежным преобладанием там культовых действий ad hoc , всякий раз применительно к возникающим ситуациям; ведь быт собирателей и охотников, насыщенный спонтанными первичными религиозными переживаниями, вскрытыми Рудольфом Отто, порождал не мифы о вечном возвращении, характерные для земледельцев, а мифические рассказы о критических ситуациях и о попытках выйти из них, например, рассказы о встречах с хозяином (или хозяйкой) животных.
Теория, связывающая возникновение мифов непременно с ритуалами, не подтверждается фактами. 2)
"Мифы-хартии" (Charter myths) Б. Малиновского, цель которых — обосновать вполне реальные притязания племени ссылками на мифические события и прецеденты, очень интересны с точки зрения функции и крайне разнородны по внутренней структуре: афиняне использовали для обоснования своего превосходства над другими греческими племенами миф об автохтонии, о происхождении из земли Эрехтея и Эрихтония, восходящий, по-видимому, к очень древним верованиям земледельцев. Римляне использовали в той же функции заимствованный из греческого эпоса рассказ о переселении Энея в Италию. Характерный миф о "роковом ребенке" обосновывал и права династии Персеидов, и утрату Эдипом с его потомками власти над Фивами.
Что касается мифов в понимании Леви-Строса, это чистый фантом. Книга Макариюсов бестактна по форме и беспомощна в своей положительной программе, но содержит обширный материал, отлично показывающий произвольность построений Леви-Строса 3) .
Миф многообразен и многофункционален.
Если мы не хотим искусственно исключить из числа мифов повествования, которые рассматривались как мифы всеми со времен Геродота, мы должна рассматривать как миф любое повествование, бытующее и трансформирующееся в устной или письменной традиции, содержащее элементы сверхъестественного, и притом такое повествование, что в него верит хотя бы часть людей, воспринимающих и воспроизводящих его. При этом ни в коем случае не может быть принято возражение, обычно выдвигаемое в таких случаях: во многих культурах не существует четкого разграничения между естественным и сверхъестественным. На самом деле, научный подход к истории культуры не совместим с анализом каждой культуры только в ее собственных категориях, и причинно-следственные исторические объяснения, к которым мы должны всегда стремиться, требуют использования, вместе со всеми достижениями науки, и умения отличать естественное от сверхъестественного. Дав определение, перейдем к движущим силам, вызывающим мифы к жизни.
Миф, этот двуликий Янус, является продуктом деятельности человеческой фантазии, воображения 4) , направляемого и контролируемого религиозными верованиями с одной стороны, и импульсами к художественному творчеству, по-видимому, даже еще более древними, чем религия 5) , так как они восходят к потребности в игре, унаследованной человеком от его предков.
Мы не должна делать ответственным за создание мифов индивидуумами или коллективами какой-то особый тип мифического или мифологического мышления. Построения такого рода чаще всего начинаются и заканчиваются тем, что "мифологическое мышление это такое мышление, которое продуцирует мифы"; эта формула относится к пресловутому типу утверждений вроде: опий усыпляет потому, что в нем заключена усыпительная сила (vis dormitiva). Более серьезная попытка сформулировать законы этого мышления была сделана Л. Леви-Брюлем (он характеризовал его как прелогическое). Попытка эта закончилась тем, что ее автор сам в конце жизни отказался от гипотезы о радикально отличной мышлении в т.н. "низших обществах" (т.е. в дописьменных культурах). Мифы и вообще фольклор не являются подходящим материалом для изучения мышления их носителей.
Мышление — процесс, который изучает психология, и мы не имеем права вкладывать в это слово не то значение, в котором его употребляют психологи. Между тем, психологи употребляют термин "мышление" в строго определенном значении: мышление есть процесс переработки наличной информации для получения новой, не данной непосредственно 6) , в то время как миф хотя и может выполнять жизненно важные регулятивные функции, не несет в себе дополнительной информации о мире. Здесь невозможна никакие компромиссы: либо Зевс сиживал на Олимпе или на Иде (и тогда почему бы ему не появиться там и сейчас), либо мифы не являются продуктом мышления.
Нисколько не проясняет дела и неопределенное представление о мифологическом сознании 7) .
В мифы никогда не верят с той последовательностью, с какой принимают к сведению и руководству реально воспринимаемые факты жизни 8) . Утверждения мифов могут приниматься как нечто входящее в центр интересов личности и племени; любые возражения могут вызывать эмоционально окрашенный отпор и даже насильственное пресечение посягательств на святыню, но последовательное проведение в жизнь выводов, скажем, из тотемических мифов, никогда не имеет место и немедленно дезорганизовало бы всю жизнь племени 9) .
Мифологические представления о загробной жизни как продолжении земной побуждали нередко при погребальных обрядах к колоссальным затратам средств, как было в Микенах, и даже человеческих жизней, но, казалось бы, естественная, с точки зрения этих же мифических представлений сделка — дача взаймы с отдачей на том свете — почти не встречается. Пресловутая интеграция личности представителя дописьменной традиционной культуры, носителя мифического мировоззрения — сама миф в обыденном значении этого слова.
Мифология никогда не могла по самой своей природе монополизировать мировосприятие человека, хотя идеи такого рода высказывались неоднократно. 10)
История всей человеческой культуры знаменовалась до сего дня непрерывным изменением соотношения мифологических и рационально-эмпирических компонентов в сознании индивидуумов, в культуре народов: мифология то занимала господствующее положение, никогда не будучи в состоянии добиться монополии, то оттеснялась на задний план. Так, бронзовый век в Европе как будто был ознаменован далеко идущей секуляризацией мировосприятия. Период на рубеже нашей эры был для всего Средиземноморья несомненным поворотным пунктом в направлении десекуляризации. Эти процессы имели место и у народов на более низкой ступени культуры. Л. Кребер отмечал сравнительно недавнюю экспансию роли религии и мифологии у некоторых североамериканских индейских племен в условиях легкого удовлетворения скромных материальных потребностей и наличия множества свободного времени. Анимистические представления обнаруживаются на периферии мироощущения у многих американских студентов 11) , а в руках гаитянского диктатора Дювалье искусственно поддерживаемые примитивные мифологические представления оказались эффективным орудием политики.
Нет ничего более ошибочного, чем представление о постепенном и неуклонном упадке роли мифологии в сознании. Какие сложные соотношения возникали в различных исторических условиях, отлично иллюстрирует совершенно парадоксальный пример: Маргарет Мид обнаружила реалистическое восприятие мира у детей на острове Манус у берегов Новой Гвинеи, в то время как взрослым были свойственны анимистические верования 12) .
Мифологические представления, господствующие в обществе, далеко не всегда разделяются всеми его сочленами даже на самом низком уровне развития: это признавал и Леви-Брюль, отлично понимавший, как трудно это согласуется с его теориями. Как отмечал Пол Радин 13) , такого рода рационалисты дописьменной эпохи отнюдь не всегда оказываются отщепенцами; наоборот, они нередко также оказывались на своем месте в индейском племени, как Гектор с его "Знаменье лучше всех — за отечество храбро сражаться" 14) в гомеровском эпосе.
В Древней Греции религия никогда не занимала доминирующего положения в жизни, сравнимого с ролью религии в древнейшем Риме, в древнем Египте, в средневековой Европе или в ранних исламских государствах. В определении норм поведения человека доминировали ориентация на оценку окружающих, как это ярко проявляется в гомеровском обществе, или утилитаристский расчет, стоящий на первом плане в "Трудах и Днях" Гесиода, и, судя по всему, господствовавший в сознании афинян V—IV вв. до н.э. На божеский закон рассчитывают утратившие почву под ногами, люди, которым больше не на кого надеяться. Греческая поэзия, начиная еще с догомеровского эпоса, рисовала богов словно нарочно именно такими, какими не могут быть сверхъестественные гаранты нравственного порядка в мире 15) .
Миф лишен самостоятельной силы воздействия на коллектив, в котором он бытует: роль его зависит, прежде всего, от функции религиозных верований в данном коллективе и от степени его спаянности с этими верованиями; во-вторых, роль мифа существенно зависит от жанровой природы фольклорного или литературного памятника, в котором представлен соответствующий мифический сюжет, от степени художественного совершенства этого памятника.
Мифология никогда не бывает непротиворечивой и систематичной, во всяком случае, до тех пор, пока еще идет процесс мифотворчества и пока его порождения выполняют в обществе свои первоначальные функции. Систематизация мифов начинается тогда, когда в них перестают верить, и занимаются этим обычно специалисты своего дела: в Греции это были сначала логографы, а затем мифографы. Пока мифы живы, всегда найдутся люди, которые окажутся способными создать и ввести в обиход новую, выгодную им версию: победители во внешних или внутренних конфликтах окажутся здесь на первом месте — так с возвышением Афин разрастались подвиги Тесея, а победы Александра Македонского вызвали к жизни повествование о его чудесном рождении. Живой миф притягивает к себе и лучшие поэтические силы, и каждый творческий вклад нарушал устанавливавшееся было равновесие. Мифы не были стабильны даже у аборигенов Австралии. Одно из серьезных возражений против построений Дюмезиля заключается в том, что он постулирует для праиндоевропейцев такую систематическую мифологию, которую не знают другие дописьменные народы: какие у нас есть основания приписывать праиндоевропейцам какую-то исключительность в этом отношении?
Для нормального функционирования общества необходимо систематическое участие подавляющего большинства его сочленов в трудовых процессах и определенная степень интенсивности труда; подчинение авторитету старших по возрасту или общественному положению, и, в то же время, готовность отказать в подчинении, если произвол власть имущих приблизится к абсурдному пределу; известный минимум правдивости в личных отношениях; ограничения на пути стяжательства за счет сочленов общества; упорядоченность брачных отношений.
Религии, которые пытаются взять на себя защиту и поддержание всего этого комплекса норм, выступают на первый план только в I тысячелетии до н.э.
Для дописьменных обществ и первых государств наиболее типичным является такое положение вещей, когда из всего этого жизненно важного комплекса религиозно-мифологическую санкцию получают брачные обычаи, а остальные моменты регулирования жизни подкрепляются чистой традицией, иногда с добавлением бледного этиологического мифа (скажем, о том, как кончился "золотой век" и возникла необходимость трудиться).
Эта особая роль мифологии в обосновании именно брачных норм абсолютно естественна: именно они, в отличие от всех прочих норм поведения, настолько трудно поддаются рациональному истолкованию, что мы, несмотря даже на привлечение эпохальных достижений генетики, не в состоянии как следует объяснить универсальный (исключения здесь лишь подтверждают правило) запрет инцеста у всех народов.
Тот, кто пытается рассматривать мифологию как универсальную идеологию дописьменных и раннегосударственных обществ, вынужден будет вслед за Леви-Стросом объявить брачные нормы истоком всей культуры и фундаментом общественного устройства.
В действительности, пронизанная насквозь земными отношениями идеология "Трудов" Гесиода, прибегающая к богам или персонально к Зевсу только там, где человеческих сил явно недостаточно, не нуждающаяся в ссылках на религию даже для оправдания господствовавшей в Греции формы брачных отношений, возникла не внезапно на пустом месте: она представляет собой тип идеологии, нередкий в дописьменных обществах и встречавшийся, вероятно, еще за много тысячелетий до Гесиода.
У нас нет оснований считать, что мифологические системы, подобные древнекитайской, которая выполняла функцию всестороннего регулирования поведения индивида и общества и которую М. Мосс склонен был считать типичным представителем древнейшего мифологического мировосприятия 16) , действительно являются универсально первичными, реликтами древнего прошлого всего человечества: глубокая культурная дифференциация внутри человечества началась уже в верхнем палеолите.
В чем же тогда значение греческой мифологии, которая также не может претендовать на роль универсального типа мифологии? Ответ напрашивается теперь сам собой: свободная от функции регулятора поведения людей, греческая мифология сделалась благодарнейшим полей приложения поэтической фантазии греков.
Именно поэтому сила и значение ее зиждется на совершенстве художественной формы, которую она обрела в греческой поэзии, и, прежде всего, в греческом эпосе, определившем все последующее развитие греческой литературы: религиозный компонент в ней явно на втором плане. Формула Геродота: "Госиод и Гомер . впервые . установили для эллинов родословную богов, дали имена и прозвища, разделили между ними почести и круг деятельности и описали их образы" (II.53), кажется, ближе к истине, 17) чем броские построения сменяющих друг друга школ — от астральной до структуралистской. Эта формула Геродота помогает нам понять и то, как вся европейская литература вышла из греческой мифологии.
1) См., напр., Kirk G.S. On Defining Myths. — In: Exegesis and Argument: Studies in Greek Philosophy Presented to G.Vlastos. Assen, 1973, p. 61-69. Ср.: Токарев С.А. Что такое мифология? — Вопросы истории религии и атеизма, X. М., 1962. В нарочито парадоксальной форме сопоставлены различные определения мифа Вольф-Дитрихом Зигмундом в предисловии к сборнику: Antiker Mythos in unseren Märchen. Kassel, 1984, S. 5,6.
2) Мелетинский Е.М. Миф и сказка. — В сб.: Фольклор и этнография. Л., 1970, с. 139-148 (См. с. 142,143); Pontenrose J. The Ritual Theory of Myths. Berkeley, 1966; Stanner E. On Aboriginal Religion. Melbourne, 1966.
3) Makarius R. et L. Structuralism ou ethnologie: Pour une critique radicale de l'anthropologie de Lévi-Strauss. P., 1973. В более корректной форме объективная оценка теории Леви-Строса дается в статье: Н.А. Бутинов. Леви-Строс — этнограф и философ. — В кн.: Леви-Строс. Структурная антропология. М., 1983.
4) Вейман Р. История литературы и мифология. Очерки по методологии и истории литературы. Пер. с нем., М., 1975, с. 262 сл.
5) Во всяком случае, абсолютно произвольными являются широко распространенные представления, будто миф древнее сказки. См. Boas Fr. Race. Language and Culture. N.Y., 1966, p. 405; Malinowsky Br. Myth in Primitive Psychology. L., 1926. Веселовский А. Историческая поэтика. I, 1940, с. 501, 502.
6) Брунер Дж. Психология познания (За пределами непосредственной информации). М., 1977, с. 211 сл.
7) См., например, Угринович Д.М. Сущность первобытной мифологии и тенденции ее эволюции. — Вопросы философии, 1980, № 9, с. 135-147.
8) Marett R.R. The Thresbold of Religion. L., 1912; Malinowski B. The Argonauts of the Western Pacific. L., 1922, p. 339; Huizinga J. Homo ludens: Versuche einer Bestimmung des Spielelements der Kultur. Amsterdam, 1939 (глава I); Fränkel E. Dichtung und Philosophie des frühen Griechentums. 2 Aufl. Müchen, 1962, S. 108.
9) Fischer J.H. She Sociopsychological Analysis of Folktales. — Current Anthropology, 1963, vol. 4, № 3, p. 235-295(см. с. 244); Baaren Th. P. van. Menschen wie wir. Religion und Kult der schriftlosen Völker. Gutersloh, 1964.
10) См., например, Wundt W. Völkerpsychologie. Bd. I, 4 Aufl., Stuttgart,1891, S. 37-39.
11) Dennis W. Animistic Thinking Among College and University Students. — Scientific Monthly, 1953, vol. 76, p. 247-249.
12) Mead M. An Investigation of the Thought of Primitive Children with Special Reference to Animism. — Journal of Royal Anthropological Institute, 1932, vol. 62, p. 173-190.
13) Radin P. Primitive Man as Philosopher. H.Y. — L., 1927 (см. особенно c. 18 сл., с. 229 сл.). Ср. также: Dégh L. and Vaszonyi A. Legend and Belief. — In: Folklore genres. Austin and London, 1976, p. 93-123.
15) Таковы же и скандинавские боги "Старшей Эдды". См.: Стеблин-Каменский М.И. Миф. Л., 1976; Он же: Древнескандинавская литература. М., 1979, с. 49 сл.
16) Durkheim E., Mauss M. Primitive Classification. Chicago, 1963; Granet M. La religion des Chinois. P., 1959.
17) Buffière F. Les mythes d'Homère et la pensée Grecque. P., 1956, p. 11.
Читайте также: