Страхов бедность нашей литературы краткое содержание
Обновлено: 05.07.2024
Бедна наша литература, и скудно наше умственное развитие:
Es ist eine alte Geschichte,
Doch bleibt sie immer neu1.
Эта старая песня нет-нет да и отзовется у нас особенно громко, как будто что-то новое. Непонятною для нас самих силою держится Русь, с непонятною для нас самих крепостию выдерживает она разные испытания и делает успехи и приобретения. И при каждом таком случае, при каждом испытании, при каждом успехе в нас болезненно пробуждается сознание нашей духовной несостоятельности, и мы восклицаем: "Как мы бедны мыслью и духом!"
Нет сомнения, важную роль играет здесь та постоянная потребность самоосуждения, самообличения и даже самооплевания, которая составляет одну из черт русского характера.
Чувство нашей духовной несостоятельности еще не есть доказательство такой несостоятельности.
Итак, первая наша бедность есть бедность сознания нашей духовной жизни. Мы одинаково не знаем ни ее дурных, ни ее хороших сторон и осуждаем ее огулом, без разбора. Драгоценнейшие черты этой жизни, прекраснейшие ее зачатки для нас неясны и потому все равно что не существуют.
Что бы ни совершалось вокруг нас, какие бы формы ни принимала та трудная, глубокая и медленная борьба, которая называется жизнью, мы ничего не удостоиваем полного внимания, все считаем пустяками. Презрительно смотрим мы на движение, вокруг нас совершающееся; ни к чему у нас нет теплого, живого участия. Таким образом, вторая наша бедность есть бедность уважения и беспристрастия, совершенная потеря способности ценить явления по их достоинствам; а на место ее нам дана одна способность пренебрегать и осуждать.
При этом обнаруживается почти полный недостаток чувства собственной ответственности, того чувства, которое одно может быть плодотворно при таком положении вещей. При мысли о нашей духовной бедности, казалось бы, каждому должна приходить на ум его собственная духовная бедность; казалось бы, каждый должен был смиряться и употреблять все усилия, чтобы накопить кой-какие богатства и уйти от общего приговора. Но ничуть не бывало. Роль судьи так легка и соблазнительна, что все лезут в судьи, и эти судьи забывают, что они в то же время и подсудимые. Никто не припоминает предложения, некогда посрамившего строгих судей: "Кто из вас без греха, тот пусть бросит первый камень" 2 . Невозможно иногда надивиться при виде того, из каких туч летят у нас камни и громы. Не люди, богатые духовными силами, укоряют других в бедности и бездействии, а, напротив, беднейшие из бедняков подымают хулу на тех, кто еще кой-что имеет и кой-что делает.
Таким образом, чувство нашей духовной бедности, при обыкновенном ходе дела, порождает у нас явления, не подстрекающие и усиливающие наше развитие, а, напротив, такие, которые его задерживают и подавляют. По евангельской притче о талантах, всякому имеющему дается и приумножится, а у неимеющего отымется и то, что он имеет. Будучи бедны духовною жизнью, мы, в то же время, оказываемся бедными ее сознанием, уважением к ее явлениям и чувством собственной ответственности.
Бедная литература! Бедная критика! Ни одного твердо сложившегося мнения, ни одного общепризнанного авторитета! У славянофилов и у западников мы везде находим одинаковое незнание нашего умственного и художественного движения. Один журнал ссылается на Белинского как на столп просвещенного западничества и по прямой линии производит от него тургеневского Потугина 6 , стремящегося спасти Россию вовремя сказанным, нужным словом; другой журнал видит в Белинском истинно русского человека и толкует его слова в совершенно славянофильском духе; третий, наконец, ставит его на одну доску с утопистом Чернышевским. Мы могли бы привести немало и других примеров, если бы не боялись, что они, относясь к такому темному и смутному делу, будут совершенно неясны для читателей.
Ясно одно: наша критика, то есть сознание нашего движения, оценка различных его явлений, находится в жалчайшем положении; она не выработала никаких точных, общепринятых результатов.
Наконец нас смущает еще одно обстоятельство весьма яркого свойства. Г. Чернышевский считается у нас писателем вредным и сочинения его нелепыми фантазиями. Другое дело Белинский. Слава его, как знатока и верного ценителя произведений нашей литературы, имеет у нас большую прочность и большое распространение;
И сам Страхов в свои зрелые годы стремился следовать органическому, объективному анализу литературы и действительности, избегая по возможности крайностей резкой журнальной полемики, которая разводила по разным лагерям революционных демократов в лице Н.А. Добролюбова, Д.И. Писарева и либералов с консерваторами (тут можно назвать А.В. Дружинина и М.Н. Каткова). Однако, безусловно, в душе Страхов был противником западничества и искренне верил в особый путь России.
“С детства я был воспитан в чувствах безграничного патриотизма, — вспоминал он, — я рос вдали от столиц, и Россия всегда являлась мне страною, исполненной великих сил, окружённою несравненной славою: первою страной в мире, так что я в точном смысле слова благодарил Бога за то, что родился русским. Поэтому я долго потом не мог даже вполне понимать явлений и мыслей, противоречащих этим чувствам; когда же я, наконец, стал убеждаться в презрении к нам Европы, в том, что она видит в нас народ полуварварский, и что нам не только трудно, а просто невозможно заставить её думать иначе, то это открытие было мне невыразимо больно, и боль эта отзывается до сегодня. Но я никогда и не думал отказываться от своего патриотизма и предпочесть земле и её духу дух какой бы то ни было страны” 1 .
Конечно, страховский патриотизм не имел ничего общего с шовинизмом и даже с классическим славянофильством. Страхов был, по сути своей, литератором и учёным, воспитанным немецкой классической философией и идеями русской почвенности. Иногда его называют поздним славянофилом, и с этим, наверное, можно согласиться с известными оговорками: век Аксакова и Хомякова был позади. Н.Н. Страхов, как мыслитель, объективно встал рядом с другими значительными фигурами того времени — К.Леонтьевым и Н.Данилевским, которые критически переосмыслили утопические основы раннего славянофильства.
Здесь не место вдаваться в серьёзный анализ философской проблематики. Нас интересует Николай Страхов прежде всего как литературный критик. И надо признать, что именно в этом роде деятельности он достиг наибольшего признания.
Впрочем, проницательней всех написал о Страхове В.В. Розанов: “Он (Страхов. — Е.С.) сошёл с пути чистого естествознания и, весь руководимый одной мыслью, обратился к разнообразным сферам истории, литературы, политики, как будто повсюду и в них продолжал искать чего-то, чего не нашёл в естествознании. ” 2
Чего же искал Страхов? Того же, что ищут все незаурядные и глубокие натуры: неразгаданную тайну человеческой жизни и смерти, в которой противоборствуют стихия природы и таинства религии.
Они написаны с вдохновенной проницательностью. Никто лучше Страхова не понял Толстого. Он первый оценил великую объективность толстовского искусства в изображении реальной жизни и реальной психологии человеческой души. Он раньше многих понял, что Толстой в своём романе посреди обычной, частной жизни Ростовых и Болконских уловил вечные черты человеческого существования и жизни народа.
Вчитываясь в строки, рисующие последние мгновения жизни Андрея Болконского, атеиста по своим взглядам и воспитанию, который вдруг почувствовал, что ему открывается новый взгляд на жизнь, что в его сердце неожиданно вливается сострадание даже к врагам своим, критик пишет: “С удивительной ясностью и силой поэт показывает, как религиозный взгляд составляет всегдашнее прибежище души, измученной жизнью, — единственную точку опоры для мысли, поражённой изменчивостью всех человеческих благ. Душа, отрекающаяся от мира, становится выше мира и обнаруживает новую красоту — всепрощение и любовь”. В этих простых словах — весь Страхов и много Толстого.
Николай Страхов обладал чувством слова и тем, достаточно изысканным вкусом, который совершенно необходим для настоящего критика, далёкого от какой-либо посторонней искусству предвзятости. Именно поэтому он высоко ценил поэзию А.Фета и публицистику А.Герцена, казалось бы, “партийных” антиподов. Чистый звук русской поэзии был дорог его умному сердцу, как и горькие инвективы Чаадаева и Герцена. Он ценил не только литературных единомышленников, но и всё разнообразное богатство русской мысли, которая мучительно искала свой путь в культуре и истории.
Ради постоянного денежного содержания Страхов двенадцать лет исправно служил в императорской публичной библиотеке. Он был холост, не имел детей, одиноко жил в небольшой петербургской квартире, которую переполняли книги. Книжные волны на многих европейских языках подползали к его креслу и большому столу красного дерева, за которым он работал.
Его имя неразрывно связано с гением русской литературы. Так должно было случиться. Без Пушкина не было бы Белинского. Без драматурга А.Н. Островского не было бы критика Аполлона Григорьева. Если бы не было Льва Толстого, не было бы и Страхова, каким он вошёл в русскую культуру второй половины девятнадцатого века. Только великая литература способна рождать большую критику. Другого не дано.
Библиография
1. Страхов Н.Н. Бедность нашей литературы. СПб., 1868.
2. Страхов Н.Н. Борьба с Западом в нашей литературе. СПб., 1882.
3. Страхов Н.Н. Заметки о Пушкине и других поэтах. СПб., 1888.
4. Страхов Н.Н. Критические статьи об И.С. Тургеневе и Л.Н. Толстом (1862–1885). 4-е изд. Киев, 1901.
5. Страхов Н.Н. Литературная критика. СПб.: Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 2000.
Литература о Страхове
1. Никольский Б.В. Николай Николаевич Страхов. СПб., 1896.
2. Розанов В.В. Литературная личность Н.Н. Страхова // О писательстве и писателях. М.: Республика, 1996. С. 209–233.
3. Переписка Л.Н. Толстого с Н.Н. Страховым. СПб., 1914.
4. Скатов Н.Н. Н.Н. Страхов. Вступительная статья // Страхов Н.Н. Литературная критика. СПб., 2000.
Примечания
1 Цит. по книге: Никольский Б.В. Николай Николаевич Страхов. С. 248.
2 Розанов В.В. Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского. Литературные очерки // О писательстве и писателях. М.: Республика, 1996. С. 212.
Читайте также: