Шурка поводырь краткое содержание
Обновлено: 05.07.2024
Антонин Карлович Качмарик – чех по национальности. Ему лет семьдесят было. Совершенно слепой – пустые глазницы. Казалось, сам недуг этот физический – горькая плата небесам за великий талант педагога. Всегда в круглых чёрных очках, с тросточкой, и наперевес сутулой фигуры – баян.
Не забуду первые дни в интернате…
Какое-то всё незнакомое, одинокое, чужое. После уроков я болтался по пустым коридорам. … Никого не знаю. Коридоры тёмные длиннющие, потолки высоченные. Это тебе не уютные саманные сакли в нашем ауле. Каждый шаг отзывается гулким эхом. И тут слышу приглушённые звуки живой музыки. Я, точно мотылёк, поплыл на огонь. Стою себе, слушаю. Интересно.
Тихонечко, стараясь не скрипнуть, потянул тяжёлую дверь, подглядываю в щёлку: седой старик в чёрном костюме играет на баяне, дети с незнакомыми музыкальными инструментами. Вдруг баянист поднимает руку, оркестр замирает. старик резко поворачивается лицом ко мне. На глазах у него круглые чёрные очки. Он….. слепой.
– Кто-оо там дверь открывает?
Голову просунул поникшую:
– Ну-ка, заходи.Тебе музыка нравится?
Все дети глазеют на меня, но никто не смеётся.
Он пальцами отстучал по столу ритм:
Пересилив робость, я повторил. Самому даже интересно…
– Приходи завтра после уроков, на кружок.
На другой день еле дождался конца уроков – бегом в зал. Постучался.
– А, Магомед, заходи.
– Запомнишь, какие ноты возьму?
И стал по очереди перебирать клавиши. Звуки мне в слух врезались. Я в той же последовательности нажал гладкие чёрно-белые палочки.
– Магомед, ты способный мальчик, у тебя всё получится.
Сначала я не знал ничего. Он растолковывал. Мы разучивали с ним ноты . Я был пытливым. И так увлекательно с ним заниматься! Видно. какая-то искра. пробежала между нами. В оркестре было много разных инструментов: домра, балалайка, тромбон, контрабас… Хотя не на всех умел играть, но он их знал досконально.
Через месяц на одном из занятий спросил:
– Магомед, какой инструмент тебе ближе других?
– Вот. Я бережно взял в руки кларнет и передал учителю
Когда приближались большие праздники: Первое мая, День Советской армии или День Победы – он собирал в актовом зале ребят поспособней, и все готовили праздничный концерт. Ни один парад, ни одно торжественное мероприятие в Дербенте не обходилось без нашего знаменитого оркестра медных инструментов.
Как Антонину Карловичу хватало на нас терпения? Ума не приложу. Он никогда не взрывался. Антонин Карлович – человек мудрый. Добрый. Он многому научил. Клянусь, счастлив, что судьба свела нас!
Прочно засел этот человек в моей душе. Думаю, чувство было взаимным. Он всё больше открывался. И в слабости своей тоже:
И надо мной. надо мной тоже ехидно насмехались, подтрунивали:
– Мы сейчас в футбол идём играть, на море купаться, а ты со своим безглазым Кошмариком попрёшься. Поводырь! По-во-дыыырь. Ы-ыыы.
Восьмой класс близится к концу. Куда дальше? Хотелось поступить в Дербентское музыкальное училище, но без профильной школы не берут. О своём желании я проговорился учителю. Он успокоил:
– Не горюй! Примут. Взявшись за ручку, мы вдвоём пришли к преподавателям. Отрекомендовал меня:
– Зачислите. Мальчик подготовленный.
Там я открыл для себя: многие именитые виртуозы обязаны начальным шагам в мире гармонии звуков первому Устазу, этому скромному слепому музыканту.
Антонин Карлович сильно сдал в последнее время. Немощь, старческое увядание безжалостно подступали.
Когда я собрался из интерната уходить, он попросил:
– Магомед, отведи меня в дом престарелых. Не хочу один здесь.
В ту ночь почти не спал. Временами горло сдавливал себе. звука не проронить чтоб.
Да, что же это. В приют! У нас на Кавказе родителей не бросают.
Мой дедушка Гасан до сих пор ухаживает за своим отцом, которому девяносто семь лет.
– . Дом престарелых – кладбище живых. Если б только мог, забрал бы любимого учителя к себе. Но пока я всего-навсего студент первого курса.
Жена Антонина Карловича умерла. Детей двое, дочь и сын; после школы разъехались кто-куда, и дела нет. И вот теперь мой любимый учитель. в приют сиротский, как совсем никому ненужный, брошенный человек.
За день до начала занятий в училище проводил его туда. Довёл до палаты.
Нянечка выдала комплект серого постельного белья, я застелил казённую кровать. (Что ещё я мог сделать. ) На прощанье грустно обнялись. Чёрные очки, с дужкой на оранжевой проволочке, съехали. Едва сдерживаясь, ушёл. Оставил одного. У ворот оглянулся, увидел в окне беспомощную сутулую фигуру и. слезами задохнулся. За время учёбы частенько навещал.
– Магомед, у меня всё хорошо. Главное – учись прилежно.
После окончания училища нет бы первым делом к нему, с новеньким-то дипломом. Помчался домой. А осенью, когда удосужился, с пакетом фруктов. его уж нет. Опоздал.
Нет, никто и никогда не даст нам переписать жизнь на чистовик. Александр, я не сумел… Тебя прошу, не дай этому светлому человеку прекратиться. Уйти в небытие. Напиши о нём, как есть.
А когда Магомед ушел из интерната, учитель попросил парня отвести его в дом престарелых. Неслыханное дело для Кавказа! У Магомеда в семье главные – прадед Хаким и дед Гасан. И ведь есть у учителя-вдовца взрослые, правда, очень занятые дети. Уже выпускник училища, Магомед чуть-чуть не успел порадовать учителя дипломом. Тот умер. На память остался его баян. Прошли годы – и Магомеду так жаль, что у учителя не было достойных похорон. Он просит Александра написать об этом светлом человеке.
Сюжет
Магомед Агаев, директор школы искусств, в 4 классе интерната встретил мудрого и любящего учителя музыки, старого слепого Антонина Карловича Качмарика. Он стал поводырем в мире музыки для сельского мальчишки. Обучил игре на инструментах, открыл красоту русского языка, помог попасть в училище. А потом ждал его в доме престарелых (взрослые дети забыли об отце). Выпускник Магомед не успел к его похоронам. Спустя годы он просит Александра Костюнина написать о жизни великого педагога.
Отзыв
Быть учителем – это призвание. Сердце настоящего педагога полно любовью, мудростью, терпением, талантом. Учитель помог маленькому ученику найти место в жизни, как поводырь, открыл перед ним прекрасный мир музыки, песни, поэзии. Дружба стала для них сокровищем. Магомед – благодарный ученик. Он помнит добро. И хочет, чтобы о прекрасном учителе узнали другие люди. Автор поднимает тему взрослых детей, забывающих родителей, одиночества, нечуткости детей. Рассказ учит помнить учителей, ценить семью, уважать старших, искать свой путь в жизни, любить свое дело, сопереживать, приносить пользу людям, быть светлым человеком.
Александр Акулинин
(1938–2010)
Александр Михайлович Акулинин родился в 1938 году в селе Большая Лозовка Токарёвского района Тамбовской области.
После окончания средней школы трудился в колхозе, работал на стройках Тамбова, Сибири (Новокузнецк).
В 1967 году вернулся в Тамбов. С этого времени А. М. Акулинин – на профессиональной литературной работе. Печататься начал с 1963 года. Автор более 20 книг, изданных в Тамбове, Саранске, Воронеже, Москве. Публиковался в коллективных сборниках, журналах, областных и центральных изданиях.
С 1993 по 2003 год был секретарём правления Союза писателей России, ответственным секретарём Тамбовской областной организации Союза писателей России.
Умер Александр Михайлович Акулинин 30 июня 2010 года.
К 80-летию со дня рождения
Александра Михайловича Акулинина
Константин Паустовский - Поводырь краткое содержание
Поводырь - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Обширное Полесье качалось под поплавками машины. Леса уже желтели, роняли листву. Солнце висело над просеками в осеннем дыму.
Никогда командарм не испытывал такого наслаждения от книг, как во время полетов. Это были единственные часы, когда он спокойно читал, – земля медленно проплывала внизу, безмолвная и ясная, как карта, забрызганная каплями озер.
Командарм снова раскрыл книгу, но в это время поплавки ударили о воду; она как бы взорвалась, превратилась в шумную пену, и самолет помчался, разбрызгивая озеро, к лесистому берегу.
Командарм взглянул за окно. Летчик рулил к избе на берегу. Солнце сверкало над вершинами старого леса. Ветер нес над водой бледную паутину. Озеро было так густо засыпано палыми листьями, что даже в кабину проникал их сладковатый запах.
Весело загремел маленький якорь. Командарм открыл дверцу кабины и прислушался. Давно забытая тишина простиралась на сотни километров над лесами. Не было слышно даже пересвистывания птиц. Такая тишина бывает только безветренной ночью, когда легкий хруст сухой травинки застает вас врасплох и заставляет сердце биться глухо и торопливо.
– Где мы сели? – спросил командарм.
– Это Полесье, – ответил летчик. – В ста километрах отсюда – город Чернобыль.
– А вы уверены, что это город?
– Что-то вроде, – пробормотал летчик и смутился.
– Ну хорошо. Чините скорее мотор.
Опаздывать было нельзя. Командарм летел на юг, к морю, где его ждал флот, готовый выйти в осеннее учебное плавание.
От единственной избы на берегу отчалил старый челн. Человек на нем греб стоя.
Челн подошел к самолету, и человек крикнул с челна командарму:
– А я дивлюсь: який журавель прилетел до нас с неба? Що воно, думаю, и яка в том причина? Должно, поломались, землячки?.
– Ничего не поломались, – ответил летчик.
– Ну-ну, – добродушно согласился лесной человек. – Нехай будет по-вашему. А вы, часом, не из Москвы?
– Из Москвы, – ответил командарм.
– Ну, седайте в челн, будете гостем, хоть хата моя и не дуже богатая. Я полесовщик здешний.
Командарм сел в валкий, полный воды челн. Летчик остался чинить машину.
На берегу командарм оглянулся на леса, быстро ставшие печальными и золотыми от заката, вдохнул запах вянущих трав и улыбнулся.
– Хорошо тут у вас! Охота, должно быть, богатая?
– А в Москве, мабуть, лучше, – сказал лесник.
– Ну что ж, поменяемся, – пошутил командарм.
– Чистый смех! – сказал лесной человек. – Тут я знаю, где какая птица перо загубила. За самую за райскую жизнь я этого леса не кину.
Командарм прошел в избу, На стене были приклеены портреты, вырезанные из старых газет. Среди них рядом с портретом Шевченко командарм увидел себя; он был изображен молодым, улыбающимся. Командарм снял фуражку, провел широкой ладонью по седым волосам и сел на лавку. Лесник полез в подпол за молоком и сыром.
Из темного угла послышалось заунывное жужжание. Командарм оглянулся: на полу сидел старик со светлыми слепыми глазами. Отполированная сотнями нищих заскорузлых рук украинская лира лежала у него на коленях. Старик медленно поворачивал костяную ручку, деревянный треснувший валик вертелся, терся о струны, и они глухо жужжали.
– Ты здешний, отец? – спросил командарм.
– Не, я из-за Припяти. Иду на Чернобыль, на Киев; як силы хватит, дойду до самого моря.
Вошел лесник. Он поставил на стол кувшин с молоком, положил краюху черного хлеба и рассказал, что убогий этот старик пришел из-за Припяти. Его привел мальчик из соседнего колхоза и тотчас ушел.
Теперь надо бы проводить старика до Чернобыля, но все некогда.
Идет старик без поводыря. Где теперь взять поводырей, когда все дивчата и хлопцы бегают в школу? Так и пробирается один к морю, а зачем – неизвестно; говорит, к дочери.
– Ты бы мне спел, отец, – попросил командарм, разламывая черный х*сб и макая его в кружку с молоком.
– Спасибо на ласковом слове, – ответил старик, – Теперь народ пошел торопливый, не слухает старые песни.
– Спою я тебе думку, что сложили про меня, про старого Колдобу, сирые слепцы, покалеченные люди, – сказал спокойно старик, и командарм невольно вздрогнул. – Слухай тихонько.
Старик снял шапку и долго молча жужжал на лире.
Як бурьян на шляхах вянет да пылится, –
сказал он печально, -
Так и сердце сохнет от людской обиды.
Як вода на речке льется, уплывает,
Так и слезы льются, их никто не чует.
Лира стихла. В наступившей тишине старик сказал просто и громко:
Ой, жила на свете сирота-небога,
Тай пришлась сиротке трудная дорога.
Мать се не мыла, волос не чесала,
Корку хлеба с салом, борща не давала,
Бо в могиле маты третий год лежала.
Лира снова зажужжала громко и томительно.
Тай коров пасла та сирота у пана,
Ночевала, бидна, посередь бурьяна.
Грозы по-над степью ходят чередою,
Молнии полышут над сухой травою.
Слепец рассказал, как гроза разогнала стадо в степи, как потеряла девочка лучшую корову и как хозяин выгнал ее ночью со двора и не дал даже куска хлеба:
И пошла сиротка, слезы утирав,
Мать свою с могилы даром выкликав.
Доля человечья слезами полита,
Доля человечья тоскою повита,
Доля человечья богом позабыта.
Старик опять помолчал. Скрипела лира.
– Слухай, сердце мое, – сказал старик командарму. – Немає на свете гирше слез, як слезы сиротыны.
Он прижал струны и снова заговорил:
Лира зажужжала торопливо, и старик запел грозным голосом:
То не грозы в небе ходят да играют –
То господски хаты огнем полыхают.
Ще не вмерла правда та холопска сила,
Ще не зарастав панская могила.
Гей, вставайте, люды, со степей та гаев!
Гей, вставайте, люды, кто щастья не мае!
Шуми, Украина, повстаньем та свистом,
Бренчи, Украина, блискавым монистом,
Бо идут холопы ратуваты волю,
Отбывать! землю, добуваты долю!
Лира еще долго гудела и затихала. Командарм слушал, отодвинув хлеб. Щемящая эта песня напомнила ему детство, далекие годы, когда он мальчишкой гонял в ночное в осенние холодные ночи старого коня и у него, у мальчишки, был один только тулупчик – рваный, косматый от вылезшей шерсти.
Читайте также: