Шлик о фундаменте познания кратко

Обновлено: 02.07.2024

Философия: Энциклопедический словарь. — М.: Гардарики . Под редакцией А.А. Ивина . 2004 .

Allgemeine Jirkenntnislehre, В., 19252; Les en.qncfs scjentifique et la realite du monde exterieur, P., 1934 ; Gesammelte Aufsatze, W., 1938 ; Philosophy of nature, N. Y., 1949 ; Natur und Kultur, W., 1952.

Философский энциклопедический словарь. — М.: Советская энциклопедия . Гл. редакция: Л. Ф. Ильичёв, П. Н. Федосеев, С. М. Ковалёв, В. Г. Панов . 1983 .

Философский энциклопедический словарь . 2010 .

(Schlick), Мориц (14 апр. 1882 – 22 июня 1936) – австр. философ и физик, ведущий представитель раннего этапа логического позитивизма, основатель Венского кружка. Проф. философии и физики в ун-тах Ростока (1917–20), Киля (1921–22), Вены (1922–36), в Калифорнийском ун-те (1931–32). Филос. концепция III., к к-рой он пришел, отказавшись – под сильным влиянием Карнапа и Витгенштейна – от критического реализма, крайне противоречива, хотя сам он называл ее "последовательным эмпиризмом". С одной стороны, особенно в работах по филос. проблемам естествознания, в частности физики (см. его "Der Kaum und Zeit in der gegenwärtigen Physik", В., 1917), он критикует т. зр., согласно к-рой понятия науки о реальных, но неощущаемых объектах являются просто удобными фикциями. С др. стороны, считая первоочередной задачей ". выяснить, что означает приписывание вещи реального существования в жизни или науке. " ("Positivismus und Realismus", см. "Erkenntnis", 1932, Bd 3, H. 1, S. 25), Ш. осн. понятием своей концепции выбирает понятие "чувственного данного" – чувственного п е р е ж и в а н и я отд. познающей личности, не передаваемого др. познающим субъектам. В знании передаются лишь структурные отношения опыта, повторяемость порядка в нем. Т. н. рациональные истины, включая высказывания логики и математики, имеют чисто аналитич. характер, они суть тавтологии (в понимании Витгенштейна), не дающие никакого способа "проникнуть" в неощущаемую реальность. Отсюда вытекает утверждение Ш. о бессмысленности проблемы "познать собственную сущность бытия"; законы природы для Ш. – это формальные правила, определяемые синтаксисом того языка, на к-ром производится описание природы. Эмпиризм в эстетике и этике привел Ш. к утверждению: бессмысленно говорить об абс. Ценностях – только фактически существующие оценочные способы поведения могут составлять предмет исследования. Ш. одним из первых сформулировал верифицируемости принцип как критерий научной осмысленности, много занимался применением своей общей филос. концепции к спец. проблемам философии науки (анализ пространства и времени, причинности, вероятности, жизни и др.).

Соч.: Über die Reflexion des Lichtes in einer inhomogenen Schicht, В., 1904 (Diss.); Allgemeine Erkenntnislehre, 2 Aufl., В., 1925; Fragen der Ethik, W., 1930 (англ. изд. – Problems of Ethics, N. Y., 1939); Les éconcés scientifique et la réalité du monde exterieur, P., 1934; Gesammelte Aufsätze, W., 1938; Philosophy of nature, N. Y., 1949; Natur und Kultur, W., 1952.

Лит.: Хилл Т. И., Современные теории познания, пер. с англ., М., 1965, с. 365–69; Nеurath О., Le dévelopement du cercle de Vienne et l'avenir de l'empirisme logique, P., 1935; Kraft V., Der Wiener Kreis und der Ursprung des Neopositivismus, W., 1950.

Философская Энциклопедия. В 5-х т. — М.: Советская энциклопедия . Под редакцией Ф. В. Константинова . 1960—1970 .

ШЛИК (Schlick) Мориц (14 апреля 1882, Берлин — 22 июня 1936, Вена) — австрийский философ, один из лидеров логического эмпиризма, основатель Венского кружка (1924). Изучал естественные науки и математику в университетах Гейдельберга, Лозанны и Берлина, психологию в Цюрихском университете. Защитил докторскую диссертацию по физике (Берлинский университет) под руководством М. Планка. Профессор Кильского университета (1921), Венского университета (1922), где стал преемником Э. Маха, возглавив кафедру истории и теории индуктивных наук. С 1926 был связан с Л. Витгеншгейном, который оказал на него существенное влияние. Был приглашен в качестве лектора в Стэнфордский университет и университет г. Беркли (США). Трагическая гибель Шлика от рук убийцы-фанатика положила конец официальному существованию Венского кружка.

Лейтмотив философских взглядов Шлика — безусловный ценностный приоритет эмпирического знания, идея необходимости эмпирического обоснования науки. Задача философии состоит в анализе смысла суждений, образующих системы знаний, в частности в исследовании тех способов, какими в научном познании осуществляется связь между понятиями и фактами. Научные теории — логические системы, позволяющие систематизировать факты и выводить их в качестве следствий из принимаемых посылок (аксиом, постулатов). Теоретические выводы без эмпирической интерпретации представляют собой совокупности аналитических суждений и потому тавтологичны (не несут никакой информации); эмпирический смысл сообщается им лишь в том случае, если они в принципе могут быть проверены опытом (верифицированы). Шлик полагал пределом верификации ее логическую возможность (напр., проверка высказывания “На Марсе есть жизнь” логически возможна, тогда как проверка высказывания “Существует круглый квадрат” невозможна, так как оно логически противоречиво). Такое отождествление эмпирической осмысленности и принципиальной верифицируемости ослабляло критику метафизических (непроверяемых) суждений (как научно неосмысленных), поскольку критерии “логической возможности” опытных проверок не были четко определены. Напр., согласно Шлику, нет логического противоречия в том, чтобы считать опытной проверкой суждения о существовании сверхприродных существ “мистическое видение”, в котором такие существа “являются” субъекту Законы науки (универсальные суждения) также не могут быть в полной мере верифицированы; поэтому они трактуются как гипотезы, претендующие на определенную вероятность, как “правила” образования единичных суждений, допускающих верификацию. Однако такое понимание законов ставило под сомнение их осмысленность как научных высказываний. Процедуру верификации Шлик трактовал феноменалистически, т. е. как формулировку предложений, фиксирующих чувственные переживания субъекта в непосредственном опыте. Вместе с тем Шлик пытался сохранить позицию реализма по отношению к теоретическим (ненаблюдаемым) объектам: микрочастицам, полям, зарядам и т. д., утверждая, что суждения, в которых фигурируют такие термины, подразумевают правила их применения к действительности, а сами эти объекты существуют реально и не являются лишь “фикциями”. Однако реалистическая установка не была внутренне согласована с верификационизмом и феноменализмом в рамках гносеологических воззрений Шлика. Любой объект познания (как наблюдаемый, так и ненаблюдаемый) конструируется познающим субъектом, поэтому существование объектов “самих-по-себе” (аналог кантовской “вещи-в-себе”) является метафизической псевдопроблемой. Иименно в отказе от псевдопроблем, вызывающих бесконечные и бесплодные споры, заключен позитивный “поворот в философии”, к которому призывал Шлик.

Принципы эмпирического обоснования были распространены Шликом на философию естествознания (где им были сформулированы проблемы научной осмысленности пространственно-временных суждений в физике) и на сферу этики, где его больше всего интересовала проблема свободного, т. е. не вынужденного определенными законами, поведения. Модус поведения не выводится как логическое следствие из “законов природы”, а вызывается свободной волей (желанием или нежеланием поступать так-то и так-то); поэтому лишь свободный поступок может быть оценен как нравственный или безнравственный. Наиболее очевидным свидетельством того, что свободное поведение вообще возможно, является игра и чувство радости, вызываемое ею.

Соч.: Raum und Zeit in der modernen Physik. B., 1917; Allgemeine Erkenntnislehre. B., 1918; Helmgoltz als Physiker, Physiologe und Philosoph (COBM. с M. Rubner, E. Wärburg). Karlsruhe, 1922; Vbm Sinn des Lebens. Erlangen, 1927; Fragen der Ethik. W, 1930; Les Énoncés scientifiques et la réalité du monde extérieure. P., 1934; Sur le fondement de la connaissance. P., 1935; Gesammelte Aufsätze. W, 1938; Gesetz, Kausalität und Wahrscheinlichkeit. W, 1948; Grundzüge der Naturphilosophie. W., 1948; Natur und Kultur. W, 1952; Philosophical Papers, v. l— 2. Dordrecht etc., 1979; Die Probleme der Philosophie in ihrem Zusammenhang. Hamb., 1986; Поворот в философии,— В кн.: Аналитическая философия. Избранные тексты. М., 1993, с. 28—33; О фундаменте познания.— Там же, с. 33—50.

Новая философская энциклопедия: В 4 тт. М.: Мысль . Под редакцией В. С. Стёпина . 2001 .

Bce значительные попытки обосновать теорию позна­ния возникают из вопроса о надежности человеческого знания, а этот вопрос, в свою очередь, возникает из стрем­ления к абсолютной достоверности познания.

Осознание того, что высказывания повседневной жизни и науки, в конечном счете, могут претендовать всего лишь на вероятностную значимость, что даже наиболее общие и выдержавшие любую опытную проверку результаты ис­следования могут иметь лишь характер гипотез, это осоз­нание снова и снова побуждало философов, начиная с Де­карта, а менее отчетливо уже с древности, искать незыбле­мую основу, которая лишена каких-либо сомнений и обра­зует твердую почву, на которой возвышается шаткое зда­ние нашего знания. Ненадежность этого здания чаще всего объяснялась тем, что посредством мыслительной способ­ности человека невозможно, - быть может, даже принци­пиально невозможно, - построить более прочное здание, что, однако, не мешало искать естественную опору, кото­рая имелась бы до любого рода построения и сама не шата­лась бы.

Уже здесь мы сталкиваемся с некоторой неясностью и некоторым колебанием. Когда я выше сказал, что дело за­ключается вовсе не в том, будут ли решающие предложе­ния действительно запротоколированы или высказаны, то это, очевидно, означает, что они не обязательно распола­гаются в начале по времени, но вполне могут быть навер­станы позже, если в этом возникнет необходимость. A это будет считаться необходимым в том случае, когда возник­нет желание прояснить, что, собственно говоря, означает фактически написанное. Значит, речь о протокольных предложениях следует понимать логически? Тогда они вы­делялись бы на основе определенных логических свойств, на основе их структуры, их расположения в системе науки, и тут же возникла бы задача действительно указать эти свойства. B самом деле, именно в этой форме Карнап ранее со всей определенностью поставил проблему протоколь­ных предложений, хотя позже[111] он охарактеризовал ее как вопрос, который может быть решен произвольным об­разом.

Я не знаю, насколько осуществленное здесь различение между логическим и временным приоритетом протоколь­ных предложений действительно соответствует различию между точками зрения, фактически отстаиваемыми опре­деленными авторами, - это, однако, совсем и неважно. Ибо нас здесь интересует не то, чтобы выяснить, кто сказал ис­тину [das Richtige], но что есть истина. A для этого осуще­ствленное нами различение двух позиций сослужит хоро­шую службу.

De facto оба понимания могли бы ужиться друг с дру­гом, поскольку предложения, которые регистрируют про­стые данные наблюдений и по времени расположены в на­чале, могли бы одновременно быть такими, которые, бла­годаря своей структуре, должны бы образовывать логиче­ское начало науки.

Вопрос, который должен нас интересовать прежде все­го, заключается в следующем: какой прогресс достигнут благодаря тому, что мы сформулировали проблему послед­ней основы познания с помощью понятия протокольного предложения? Ответ на этот вопрос должен подготовить нас к решению самой этой проблемы.

Ha мой взгляд, мы имеем здесь значительное улучше­ние метода, когда, чтобы добраться до фундамента позна­ния, пытаемся отыскать не исходные факты, но исходные предложения. Однако мне также представляется, что мы не вполне смогли воспользоваться этим преимуществом, и возможно оттого, что мы не до конца осознали, что, в ко­нечном счете, речь все же идет ни о чем другом, как все O той же старой проблеме фундамента. A именно, я полагаю, что то понимание (Anschauung), к которому мы пришли через рассмотрение проблемы протокольных предложений, не выдерживает критики. Оно сводится к своеобразному релятивизму, который, по-видимому, является необходи­мым следствием той точки зрения, которая рассматривает протокольные предложения в качестве эмпирических фак­тов, над которыми с течением времени поднимается строе­ние знания.

A именно, как только мы задаемся вопросом о надеж­ности, с которой может утверждаться истинность истолко­ванных таким образом протокольных предложений, мы вынуждены признать, что она подвержена всевозможным сомнениям.

Это, естественно, означает - и некоторые наши авторы почти торжествующе обратили на это внимание, - что ис­толкованные таким образом протокольные предложения, в принципе, имеют такой же самый характер, как и все ос­тальные предложения науки: они суть гипотезы и не более того. Они являются самое большее непоколебимыми и при построении системы знания их можно использовать лишь до тех пор, пока они опираются на другие гипотезы или, по крайней мере, не будут опровергнуты. Таким образом, мы оставляем за собой право, в любое время внести исправле­ния также и в протокольные предложения, и такие исправ­ления достаточно часто действительно происходят, когда мы исключаем определенные протокольные данные и зад­ним числом утверждаем, что они явились результатом ка­кой-то ошибки.

Даже в предложениях, которые мы установили сами, мы никогда принципиально не исключаем возможности ошибки. Мы признаем, что наш дух, в тот момент, когда он выносил свое суждение, возможно, был абсолютно сбит C толку, и что переживание, о котором мы сейчас утвержда­ем, что мы его имели две секунды тому назад, при после­дующей проверке могло бы быть объявлено галлюцинаци­ей или же таким, что вообще не имело места.

Однако можем ли мы это признать? Действительно ли существуют лишь основания целесообразности? Разве не в значительно большей степени все зависит от того, откуда берутся отдельные предложения, каковы их происхожде­ние и их история? Что вообще означает здесь целесообраз­ность? B чем состоит та цель, ради которой мы выдвигаем и отбираем предложения?

Ho что тогда вообще остается от критерия истины? По­скольку дела должны обстоять не так, что все высказывания науки вынуждены ориентироваться на совершенно опреде­ленные протокольные предложения, но в гораздо большей степени так, что любые предложения должны ориентиро­ваться на все предложения сразу, причем каждое отдельное предложение рассматривается как принципиально поддаю­щееся исправлению, то истина может состоять лишь во вза­имном согласовании предложений.

Первый пункт можно было бы легко разрешить. Так как не может иметься в виду, что проверяемое высказывание ут­верждает то же самое, что и остальные, то остается только, что оно должно быть с ними всего лишь совместимым [vertraglich], в том смысле, что между данным высказывани­ем и остальными предложениями нет никакого противоре­чия. Истина, таким образом, состояла бы просто в непроти­воречивости. Однако о том, можно ли отождествлять истину с самой по себе непротиворечивостью, больше нет смысла вести какие-либо дискуссии. Уже давно может считаться общепризнанным, что непротиворечивость и истина (если мы вообще желаем использовать это слово) могут быть при­равнены друг к другу только в случае предложений тавтоло­гического характера, т.е., например, в случае предложений чистой геометрии. Ho в такого рода предложениях любое отношение к действительности сознательно устраняется, они представляют собой лишь формулы в рамках некоторо­го установленного исчисления; у высказываний чистой гео­метрии нет никакого смысла спрашивать, соответствуют ли они фактам мира или нет, они должны быть только совмес­тимы с произвольно избранными с самого начала аксиомами (хотя, сверх этого обычно требуют еще, чтобы они из этих ак­сиом следовали), чтобы считаться истинными или верными. Здесь мы как раз имеем дело с тем, что раньше называлось формальной истиной, в отличие сгтматериалъной истины.

Поскольку никому не придет в голову считать предло­жения из сборника сказок истинными, а из монографии по физике - ложными, то учение о когерентности является аб­солютно неудачным. Когерентность должна быть дополне­на чем-то еще, а именно, принципом, согласно которому следует устанавливать совместимость, и именно этот принцип был бы тогда подлинным критерием.

Если мне дано некоторое множество высказываний, среди которых встречаются также противоречащие друг Другу, то я ведь могу восстановить совместимость различ­ным образом, например, тем, что я в один раз извлеку оп­ределенные высказывания и уберу их или же исправлю, а в другой раз сделаю то же самое с теми высказываниями, ко­торые противоречат первым.

Тем самым обнаруживается логическая невозможность учения о когерентности; оно вообще не предоставляет ника­кого однозначного критерия истины, ибо, руководствуясь этим учением, я могу прийти к сколь-угодно многим самим по себе непротиворечивым системам предложений, которые, однако, будут несовместимыми между собой.

Для того, чтобы избежать бессмыслицы, нужно не за­ниматься устранением и исправлением произвольных вы­сказываний, но лучше выявить те высказывания, истин­ность которых подтверждена, и на которые должны ориен­тироваться все остальные высказывания.

Проще всего, несомненно, было бы усмотреть искомую процедуру в своего рода принципе экономии, а именно ска­зать: в качестве фундаментальньпс предложений необходимо избирать такие, принятие которых влечет за собой минималь­ные изменения в системе высказываний в целом, для того, чтобы очистить эту систему ото всех противоречий.

Так вот, на этот вопрос я отвечаю категорически отри­цательно! Настоящие фундаментальные предложения от­личает в действительности не экономная целесообразность, но совсем другие свойства.

Таким образом, мы снова и снова возвращаемся к вопросу об их происхождении. Без классификации высказываний по их происхождению, какое бы то ни было применение принци­па экономной согласованности было бы абсолютно аб­сурдным. Если же мы хоть раз исследуем предложения на предмет их происхождения, то тотчас же заметим, что тем самым мы уже сразу же упорядочили их по их значимости, а значит, применение принципа экономии становится со­вершенно излишним (за исключением ряда особых случа­ев, относящихся к еще незавершенным областям науки), и что это упорядочивание одновременно указывает путь к фундаменту, который мы разыскиваем.

A оно выпадает на нашу долю в тот самый момент, ко­гда происходит констатация, осуществляемая высказыва­нием наблюдения. Это имеет огромное значение, посколь­ку тем самым функция предложений о переживаемом в на­стоящий момент сама принадлежит настоящему. Ведь мы говорим, что они, так сказать, не имеют никакой длитель­ности, что как только они проходят, в нашем распоряжении остаются лишь записи или следы в памяти, которые могут играть всего лишь роль гипотез, а значит, им не хватает окончательной надежности. Ha констатациях нельзя воз­вести никакого логически прочного здания, так как они проходят уже в тот момент, так только мы начинаем стро­ить. Если они располагаются в начале процесса познания по времени, они являются логически бесполезными. Со­вершенно по-другому, однако, обстоят дела, если они рас­полагаются в конце процесса познания: они являются за­вершением верификации (а также фальсификации), и в са­мый момент своего появления они уже выполняют свое предназначение. Логически к ним уже ничего не примыка­ет, из них не делают никаких выводов, они представляют собой абсолютное завершение.

Конечно, психологически и биологически вместе C удовлетворением, которое они вызывают, начинается но­вый познавательный процесс: гипотезы, верификация ко­торых в них завершается, считаются подтвержденными, и предпринимаются попытки сформулировать более общие гипотезы, поиск и разгадывание всеобщих законов про­должается. Таким образом, для этих последующих процес­сов предложения наблюдения образуют исходный пункт и толчок в описанном выше смысле.

Окончательность есть очень подходящее слово для то­го, чтобы обозначить значимость предложений наблюде­ния. Они представляют собой абсолютное окончание, в них выполняется соответствующая задача познания. To, что с радостью, которой они увенчиваются и с гипотезами, кото­рые они оставляют после себя, начинается затем новая за­дача, им до этого уже не никакого дела. Наука не покоится на них, но ведет к ним, и они извещают о том, что она вела нас в правильном направлении. Они действительно пред­ставляют собой абсолютно прочные пункты; нам доставля­ет удовольствие их достигать, даже если мы не можем на них остаться.

Однако некоторые философы полагали необходимым за­дать здесь вопрос: но откуда же я знаю в том или ином от­дельном случае, действительно ли предложение согласуется с определениями, т.е. является ли оно на самом деле анали­тическим, а значит несомненно выполняется [имеет силу]? Разве я не должен держать в голове сформулированные оп­ределения всех используемых слов, в то время как я произ­ношу, слышу или читаю это предложение? Могу ли я, одна­ко, быть уверен, что мне хватит для этого моих психических способностей? Разве, например, не возможна такая ситуа­ция, что я в конце предложения, пусть даже оно будет длиться одну секунду, забуду или неправильно запомню его начало? He должен ли я, таким образом, признать, что я, по психологическим причинам, даже в случае с аналитическим суждением, никогда не могу быть уверен в его значимости?

Ha это следует возразить так: конечно, мы должны всег­да признавать возможность отказа психического меха­низма, однако в только что приведенных проблемных вопросах неправильно описаны вытекающие отсюда след­ствия.

Вполне может случиться, что из-за ошибок памяти или в силу тысячи других причин, мы не понимаем или непра­вильно понимаем (т.е., не так, как оно подразумевалось) некоторое предложение - но что это означает? Во-первых, до тех пор, пока я не понимаю некоторое предложение, оно для меня вообще не является высказыванием, а всего лишь простой последовательностью слов, звуков или письмен­ных знаков. B этом случае вообще никакой проблемы нет, ибо только относительно некоторого предложения можно спрашивать, является ли оно аналитическим или синтети­ческим, но не относительно непонятной последовательно­сти слов. Если же я неправильно истолковал некоторую последовательность слов, но все же истолковал ее как не­которое предложение, - то тут я именно об этом предло­жении знаю, выполняется ли оно аналитически, и при том а ргіогі9 или нет. Невозможно утверждать, что я мог бы воспринять некоторое предложение как таковое, а затем еще сомневаться относительно его аналитической приро­ды, ибо если оно является аналитическим, то я только то­гда его понял, когда я понял его именно как аналитическое предложение. Дело в том, что понимать означает не что иное, как иметь ясное представление о правилах употреб­ления встречающихся слов; но именно эти правила упот­ребления и делают предложение аналитическим. Если я не знаю, образует ли некоторый комплекс слов аналитическое предложение или нет, то это как раз и означает, что у меня в данный момент отсутствуют правила употребления слов, т.е., что я вообще не понял это предложение. Итак, дела обстоят следующим образом: либо я вообще ничего не по­нял, а значит больше не о чем говорить; либо же я знаю, является ли то предложение, которое я понял, аналитиче­ским или синтетическим (что, конечно же, не предполага­ет, что я при этом мысленно представляю себе эти слова, или же всего лишь знаком с ними). B случае аналитическо­го предложения я тогда также знаю, что оно выполняется, что ему присуща формальная истинность.

Вышеприведенные сомнения в значимости аналитиче­ских предложений были, таким образом, неправомерны. Я вполне могу сомневаться, правильно ли я схватил смысл некоторого знакового комплекса, да и вообще пойму ли я когда-либо смысл некоторой последовательности слов; но я не могу спрашивать, действительно ли я в состоянии осознать правильность некоторого аналитического пред­ложения. Ибо понимать его смысл и осознавать его апри­орную значимость, является для аналитического суждения одним и тем же процессом. B противоположность этому, синтетическое высказывание характеризуется тем, что я совершенно не знаю, является ли оно истинным или лож­ным, если ухватил только его смысл, но его истинность ус­танавливается только на основе его сравнения с опытом. Процесс постижения смысла полностью отличается здесь от процесса верификации.

Я надеюсь, что теперь стало ясно, что здесь все зависит от характера современности, которая присуща предложе­ниям наблюдения и благодаря которому они обладают ценностью или являются негодными: ценностью абсолют­ной значимости и негодностью, если они не B состоянии служить в качестве постоянного фундамента.

Я полагаю, вопрос о фундаменте познания, является те­перь решенным.

Эти мгновения наполнения и сгорания являются самы­ми существенными. Из них исходит весь свет познания. И именно об источнике этого света спрашивает философ, когда он ищет фундамент всякого знания.

Шлик согласен с Витгенштейном в том, что философия — это не теория, а деятельность, связанная с поиском значений. Поскольку философия, не выдвигая никаких утверждений, тем не менее помогает нам яснее понять, что мы хотим сказать, она сильно отличается по своему характеру от науки.

Философия, вообще говоря, является не высшей наукой, подчиняющей себе другие науки, а исследованием общих принципов наук; в частности, теория познания не предшествует естественным наукам, хотя может быть полезной при их интерпретации.

Против этой точки зрения можно возразить: Шлик сам выдвигает философские тезисы — например, верификационную теорию значения. Как в таком случае он может утверждать, что философия — это не отрасль знания?

Структура знания, по Шлику, такова: знание на уровне повседневной жизни — это опознание объекта как объекта определенного рода; такое знание обычно достигается с помощью запоминаемых представлений. Научные суждения связывают понятия с фактами путем логических связей, приводящих в свою очередь к опыту.

Возникающие связи между понятиями очищаются от неопределенности непосредственного опыта благодаря тому, что они вводятся в терминах аксиоматических систем, строящихся как для того, чтобы систематизировать факты, так и для того, чтобы облегчить дедукцию.

Верификация фактической гипотезы возможна потому, что такая гипотеза вместе со всеми вспомогательными допущениями ведет к некоторым следствиям, которые в свою очередь ведут к другим следствиям и так далее, до тех пор, пока не достигается уровень непосредственного опыта. Но индуктивный процесс, в терминах которого такой опыт подтверждает первоначальную гипотезу, дает ей не более, чем вероятность, подкрепляемую привычкой и потребностями практической жизни.

Верификация аналитических высказываний горазда более надежна и может быть достигнута путем понимания смысла без последующего обращения к фактам. Критерием истины является однозначность соответствия суждений фактам, а закон каузальности представляет собой некоторого рода реальность, независимую от познающего разума.

Шлик не только придерживался характерного аналитического взгляда на философию как на поиск значения; он также активно отстаивал логико-позитивистский тезис, что значение следует приравнивать к проверяемости. Однако он чувствовал, что этот тезис следует формулировать с осторожностью.

Некоторые члены Венского кружка считали, что значение следует отождествлять с фактической проверкой; они были подвергнуты критике Льюисом, указывавшим, что такая теория должна отвергать некоторые явно осмысленные высказывания, например о другой стороне Луны и о жизни после смерти. Шлик утверждал, что он никогда не был склонен ограничивать значение верификацией; он всегда считал, что значимое следует отождествлять с тем, что может быть проверено, то есть с проверяемым.

Таким образом, поскольку можно представить себе условия, при которых высказывания о другой стороне Луны или о бессмертии души могут быть проверены, эти высказывания действительно осмысленны безотносительно к их истинности или ложности.

Шлик приводит в пользу этого следующий аргумент: верифицируемость, образующая достаточное и необходимое условие осмысленности, является возможностью логического порядка, которая создается при построении предложений в соответствии с правилами, позволяющими определять входящие в них термины. Верификация логически невозможна в том единственном случае, когда вы не устанавливаете никаких правил, тем самым делая ее невозможной.


Такой аргумент звучит как отказ от эмпирически-позитивистского критерия значения, однако, по мнению Шлика, лингвистические правила в конечном счете указывают на остенсивно определяемый опыт; стало быть, для обнаружения значений мы должны наблюдать мир, а следовательно, здесь нет противоречия. Между логикой и опытом нет никакого антагонизма. В сильном варианте этот тезис выглядит так: логик не только может быть одновременно эмпиристом, но должен им быть, если хочет понять собственную деятельность.

“Обстоятельства” означают данные опыта; стало быть, опыт определяет истинность и ложность высказываний, опыт “верифицирует” высказывания, а потому критерием решения проблемы выступает ее сводимость к возможному опыту.

Однако, хотя легко увидеть, что все такие высказывания априорны, то есть устанавливаются без специального обращения к опыту, нельзя убедительно утверждать что они фактические. В действительности это тривиальности, определяемые только правилами употребления входящих в них слов. «При заданном смысле слов они априорны, но чисто формально тавтологичны, как и все другие априорные высказывания.

Но что же означают эти предложения? С одной стороны, мы находим у Шлика утверждение, что, будучи структурными, они не могут выражать ничего, кроме структур, представляющих собой нечто общественное и интерсубъективное. В то же время Шлик не забывает и об изречении, гласящем, что форма без содержания пуста.

Это и инициировало переход от феноменализма к физикализму, а в какой-то мере и стало его сутью. Когда большинство членов Венского кружка отказались рассматривать предложения, выражающие непосредственный чувственный опыт, как окончательное оправдание всех фактических высказываний и перешли к физикализму, Шлик сначала остался на старых позициях и в 1934 году в официальном журнале кружка протестовал против физикализма и отстаивал феноменалистический анализ, которого придерживались прежде как он сам, так и другие члены группы. Его аргументы были таковы.

В конечном счете, чтобы протокол был максимальное надежным, в качестве М. М. должен быть я сам, и даже тогда остается место для иллюзий и возможность искажений между моментом действительного события и последующим моментом занесения в протокол. В то время как общая цель обращения к протоколам заключалась в том, чтобы получить надежную исходную точку, выбор протокола становится в физикализме делом произвола.

Защитники физикализма в этом вопросе прибегают к требованию согласованности протоколов с положениями, уже установленными в науке, считая надежными те протоколы, которые требуют наименьшего пересмотра установленных положений. Но согласованность не имеет никакого значения до тех пор, пока что-либо не установлено твердо; иначе вся система может оказаться совокупностью утверждений, согласованных между собой и тем не менее ложных.

Кроме того истину нельзя установить путем подсчета предложений, нуждающихся в исправлении; если истинность предложений твердо установлена, то никакой принцип экономии не нужен. Предложения, точно описывающие непосредственный опыт, трудно формулировать, помимо прочих причин, еще и потому, что к моменту, когда они сформулированы, опыт оказывается уже прошедшим.

Тем не менее описываемое ими может быть точным осуществлением предсказаний об опыте, и в этом смысле они более, чем какие-либо другие предложения, способны выражать нечто данное и несомненное. Как бы там ни было, что я чувствую, то я чувствую.

В отличие от всех других синтетических предложений, которые следует подвергать проверке, предложения, описывающие непосредственный опыт, фактически оказываются вне сомнения.

Однако к 1935 году Шлик уже был склонен признать, что физикалистский язык представляет собой, во всяком случае, некоторый очень удобный способ испытания открытий науки. Физикализм способен, как считает теперь Шлик, дать полную картину мира; даже психологические факты можно выразить на его языке.

Но и теперь принятие Шликом физикализма было осторожным и ограниченным. Он подчеркивал то, что Карнап лишь допускал, а именно что выразимость явлений опыта в физикалистской терминологии является лишь счастливым случаем, а не необходимой характеристикой реальности, и, по-видимому, сохранил убеждение, что высказывания в терминах опыта в конечном счете эпистемологически более фундаментальны, чем физикалистские высказывания.

В свете взглядов Шлика на характер философии, значения, априори и протоколов в период его участия в Венском кружке не удивительно, что в это время его оппозиция догматической метафизике стала еще сильнее, чем раньше, и что даже то скромное место, которое он раньше оставлял для ограниченного реализма, теперь стало еще меньше.

Никакое высказывание, которое в принципе не проверяемо в терминах чувственного опыта, не может быть осмысленным, утверждает он; априорные утверждения не дают никакого способа заглянуть в неощущаемую реальность.

Шлик даже иногда категорически отрицал существование каких-либо метафизических проблем и в характерном для логического позитивизма стиле утверждал, что все проблемы в принципе разрешимы.

Тем не менее в целом Шлик не заходил в отрицании метафизики так далеко, как другие логические позитивисты; в его работах до самого конца сохраняется своего рода реализм, утверждающий упрямство фактов по отношению ко всем преобразованиям нашей системы понятий и требующий, чтобы такая система всегда ориентировалась на факты.

Изредка уточняя свою позицию и полностью признавая, что в отличие от механической теории электромагнетизм имеет дело с основными понятиями, которые не поддаются восприятию, природа которых полностью лишена наглядности, он продолжает считать науку ответственной перед встречающимися ей фактами.

Так, в ответ на обвинение коллег-позитивистов, склонных рассматривать научную истину как когерентность, что Шлик пытается сравнивать предложения с фактами, Шлик заявил, что именно это он и пытается делать.

Шлик упорно противостоял конвенционализму в духе Эддингтона и других современных физиков и считал, что формы физики не являются чисто формальными, а всегда подразумевают неявные правила их применения к действительности, ограничивающие свободу нашего обращения с ними.

ШЛИК (Schlick) Мориц (14 апреля 1882, Берлин – 22 июня 1936, Вена) – австрийский философ, один из лидеров логического эмпиризма, основатель Венского кружка (1924). Изучал естественные науки и математику в университетах Гейдельберга, Лозанны и Берлина, психологию в Цюрихском университете. Защитил докторскую диссертацию по физике (Берлинский университет) под руководством М.Планка. Профессор Кильского университета (1921), Венского университета (1922), где стал преемником Э.Маха, возглавив кафедру истории и теории индуктивных наук. С 1926 был связан с Л.Витгенштейном, который оказал на него существенное влияние. Был приглашен в качестве лектора в Стэнфордский университет и университет г. Беркли (США). Трагическая гибель Шпика от рук убийцы-фанатика положила конец официальному существованию Венского кружка.

Сочинения:

1. Raum und Zeit in der modernen Physik. В., 1917;

2. Allgemeine Erkenntnislehre. В., 1918;

4. Fragen der Ethik. W., 1930;

5. Les Énoncés scientifiques et la réalité du monde extérieure. P., 1934;

Читайте также: