Луначарский о маяковском кратко
Обновлено: 05.07.2024
Ответ на этот вопрос прост. Прост на уровне приговора. Маяковский был физически умным человеком. Хорошо соображал.
Плодовитый Дмитрий Быков написал исследование не только о Булгакове, но и о Маяковском. Более удачное, но с теми же ошибками (незнание и НЕЖЕЛАНИЕ ЗНАТЬ исторического контекста, а также умственные беседы с великими, но никому не известными современниками).
В одном месте своей книги Быков разбирает третьестепенное стихотворение Маяковского:
Выл ветер и не знал о ком,
вселяя в сердце дрожь нам.
Путем шла баба с молоком,
шла железнодорожным.
А ровно в семь, по форме,
несясь во весь карьер с Оки,
сверкнув за семафорами,—
взлетает курьерский.
Была бы баба ранена,
зря выло сто свистков ревмя,—
но шел мужик с бараниной
и дал понять ей вовремя.
Ушла направо баба,
ушел налево поезд.
Каб не мужик, тогда бы
разрезало по пояс.
Уже исчез за звезды дым,
мужик и баба скрылись.
Мы дань герою воздадим,
над буднями воскрылясь.
Хоть из народной гущи,
а спас средь бела дня.
Да здравствует торгующий
бараниной средняк!
Да светит солнце в темноте!
Горите, звезды, ночью!
Да здравствуют и те, и те —
и все иные прочие!
Смысл, однако, в этом стихотворении (или точнее стишке) есть, и совершенно определённый. Коньком тогдашней политической мысли было идеологическое объяснение экономических (то есть технических) действий населения. Например, с какой целью рабочий отказывается работать? Раньше же работал, а теперь отказывается. Что он этим хочет сказать? Он хочет подорвать советскую власть. На самом деле ни о чём подобном рабочий не думал. Рабочий вообще не думает. Просто ему перестали платить, и работа потеряла смысл. С какой целью крестьяне отказывались продавать зерно? Им продавать зерно было экономически невыгодно. А с какой целью голодная собака злая? Голодная, вот и злая.
И наоборот, позитивные (для властей) технические действия населения ни в коей мере не свидетельствуют о том, что власть поддерживают. Крестьянин, торгующей бараниной, не герой, помогающей смычке города и деревни, он просто крестьянин. Которому выгодно торговать бараниной. Каждый идет по своей траектории, и лишь сумма этих траекторий превращается в броуновское движение экономики и, опосредованно, политики.
Маяковский хотел сказать именно то, что десятилетиями позже сказали острословы 60-х:
Прошла зима, настало лето
Спасибо партии за это.
Маяковский дураком не был и уже на уровне простого житейского смысла понимал всю глупость марксисткой идеологии. Ему не потребовалось как Сергию Булгакову или Петру Струве проштудировать для этого десятки заумных немецких книжек.
Люди нашли друг друга.
Совершенно невозможно представить, чтобы Маяковский стал бы так себя вести в быту. При всей внешней брутальности, он всячески избегал дурных драк. И как опытный бильярдист понимал, кого куда по каким лузам развести.
Правда в Спарте был и такой обычай. Молодым спартанцам давали нож и приказывали илота убить. Про что чиновники, некоторые из которых закончили золотой пятый класс, знали. Про криптии было написано в гимназическом учебнике по древней истории.
Поэтому указкой ещё более удобно было показывать на повесившегося:
У Пастернака не было ни того, ни другого. При этом он был образованным человеком по сравнению не только с Есениным, но и с Маяковским.
У Пастернака были литературные способности, он написал несколько хороших стихотворений, но аберрация его подлинного значения в русской культуре 20 века такая же психологическая загадка, как и неумеренное восхваление сомнительного остроумия Хармса.
А почему псевдоним? По-моему это его фамилия. Не Пастернак же.
Помню —
то ли пасха,
то ли —
рождество:
вымыто
и насухо
расчищено торжество…
И вижу —
катится ландо,
и в этой вот ланде
сидит
военный молодой
в холеной бороде.
Перед ним,
как чурки,
четыре дочурки .
И на спинах булыжных,
как на наших горбах,
свита
за ним
в орлах и в гербах.
И раззвонившие колокола
расплылись
в дамском писке:
Уррра!
царь-государь Николай,
император
и самодержец всероссийский!
Пасхально-рождественское стихотворение заканчивалось призывом уничтожить всех недобитых дворян.
Романовы это лишь одна из ветвей единой Семьи европейских монархов. Члены Семьи периодически собирались на общеевропейские встречи.
А это Семья президента СССР Анастаса Микояна. В общем, различия небольшие. Но они есть и их трудно не заметить.
Три члена Политбюро ВКП(б) из Тифлиса – Микоян (окончил семинарию), Джугашвили (прослушал курс семинарии), Орджоникидзе (окончил фельдшерскую школу).
Слева Енукидзе (окончил техническое училище в Тифлисе) – член ЦК, вице-президент СССР, выполнял функции аналогичные обер-церемонемейстеру. Растлил несколько сотен девочек 9-11 лет. В центре то, что выше, справа неведома зверушка в тюбетейке. Национальность шпиона часто установить очень сложно, а одежду он одевает какую надо.
Столбовой отец мой дворянин,
кожа на моих руках тонка.
Может, я стихами выхлебаю дни,
и не увидав токарного станка.
Параллельно придумал, что он труженик и работает на производстве, забыв, что писать стихи это для социализма не работа.
Мой стих трудом громаду лет прорвет
и явится весомо, грубо, зримо,
как в наши дни вошел водопровод,
сработанный еще рабами Рима.
Как члены партии относились к подобным призывам Маяковского? А как, по вашему, паханы будут относиться к фраеру, который восторгается воровскими правилками?
- Жорика опустили правильно, крысятничал Жорик. По понятиям. Но кто Жорик, и кто ты. Жорик в законе был, у него восемь ходок. Его все знают: Гога знает, Гиви знает, Ашот-лопата, Боря Житомирский. А ты кто? Наколки дореволюционного стажа сделал, и думаешь деловой. А ответишь?
Ответить Маяковскому было нечего.
Все годы советской власти Маяковский жил в стеклянном доме. Первый камень (ещё пристрелочный) в него бросили в конце 1927 года.
Себя Шенгели(я) аттестовывал так: папа внебрачный сын грузинского священника и полупольки-полукараимки, мама дочь украинского таможенного чиновника и далматино-турчанки из рода генералиссимуса Суворова, а также тётя жены.
Дальше маски сменяли одна другую с кинематографической скоростью… (Почтеннейший, а вы, случайно, не куртуазный маньерист?)
Какое Маяковский оказал влияние на советскую культуру? Да никакого. Его стихи тиражировали. Но в советский тираж пошёл и Гёте, как известно, немного недотянувший до Горького.
Если убрать наукообразные европейские цитаты, пробковые шлемы, очки и бакенбарды, под ними откроется евразиец во весь рост.
- Кто такой Маяковский? Деклассированный люмпен-мещанин, бьющий стёкла во дворах, переворачивающий урны и корёжащий качели на детских площадках. Качели поставлены государством, чтобы на них качались дети трудящихся. Ломать вещи это не революция. Ты вещь создай, обточи деталь на станке. Притворяющийся пролетарским поэтом Маяковский много кричит в своих виршах о производстве. А был ли он на заводе? Я не говорю работал, а хотя бы смотрел, как вращаются шестеренки, бьёт паровой молот, разливается из ковша сталь? Неудивительно, что поэзия Маяковского выдохлась, и он превратился в литературного импотента.
Шенгели написал о Маяковском то, что можно и надо было написать обо всех коммунистических демагогах (разумеется, включая и самого Шенгели):
Беда в том, что русская кровожадная болтовня, часть интеллигентского юмора, в 20-е годы стала практикой, а болтали русские перед, извините за выражение, поляками и латышами, что уже страшно, а дальше шли просто курды.
Шенгелия был грузином со всячинкой, большей частью тоже азиатской, а главное – напыщенной бездарностью.
В 1937 году он написал цикл из 15 (!) поэм посвященных Сталину. Сталин публиковать цикл запретил, справедливо решив, что очень хорошо это тоже плохо, но замечательного грузина поощрил. Издал книгу стихов и не стал наказывать за оскорбление великого грузинского поэта Маяковского.
Даже если между Бриком и Луначарским и были разногласия, то в целом они говорили на одном языке.
С Маяковским все обстояло иначе. На самом деле его конфликт с Луначарским был настолько серьезным, что в конце ноября - начале декабря он покинул Петроград и уехал в Москву, "не сговорившись с наркомом", по словам Осипа. В чем, собственно, заключался конфликт, ясно из реакции Маяковского на статью Осипа. "Прочел в Новой жизни дышащее благородством Оськино письмо, - пишет он Осипу и Лили в первом сохранившемся письме из Москвы. Хотел бы получить такое же". Энтузиазм Маяковского, вызванный "дышащим благородством" письмом, был на самом деле первым после октября 1917-го выражением убеждения, лежавшего в основе эстетики его и его коллег по авангарду: нет революционного содержания без революционной формы. Поняв, что Луначарский не будет поддерживать футуристов в эстетической борьбе, Маяковский предпочел покинуть поле боя.
Из стихотворения "Революция" ясно, что Маяковский воспринимал Февральскую революцию как свою: "Мы победили! / Слава нам! / Сла-а-ав-в- ва нам!" Октябрьскую революцию он подобными дифирамбами не приветствовал. На самом деле за последовавшие два года, до осени 1919- го, Маяковский напишет лишь дюжину стихотворений, что, по замечанию советского исследователя А.А. Смородина, говорит о его "потрясенности происходящим".
Сдержанное отношение к большевистской культурной идеологии, таким образом, повлекло за собой частичный творческий паралич. Два написанных осенью 1917 года революционных стихотворения, "Наш марш" и "Ода революции", отражают общий подъем, не выказывая поддержки какой-либо конкретной политической линии.
Но в то же время Маяковский пишет еще одно стихотворение, с качественно другим содержанием, - "России".
"Я" в стихотворении -
"заморский страус, в перьях строф, размеров и рифм - прячется в "оперенье звенящее", то есть занимается поэзией. В "снеговой уродине" он чужой, он зарывается глубже в перья и видит воображаемый южный "остров зноя". Но и на родине страуса фантазию топчут ногами, к нему относятся как к чужаку - то недоуменно, то с восхищением. Утопия оказывается фикцией, и в конце стихотворения он возвращается в зимний пейзаж первых строк. Ничего не изменилось, и он сдается: Что ж, бери меня хваткой мерзкой! Бритвой ветра перья обрей. Пусть исчезну, чужой и заморский, под неистовства всех декабрей. Стихотворение "России", которое ошибочно датируют 1915-м или 1916 годами.
Впервые стихотворение было опубликовано в 1919 г. в сборнике
"Все сочиненное Владимиром Маяковским. 1909-1919?, где оно датируется 1915 г. Однако в этой подборке только пятнадцать из восьмидесяти стихотворений датированы правильно.
Стихотворение может рассматриваться как поэтический комментарий к критике Осипом утилитарного подхода большевиков к культуре и как защита формы и фантазии. (То, что Маяковский смог одновременно написать такие разные стихотворения, как "Наш марш" и "Ода революции", с одной стороны, и "России" - с другой, удивлять не должно - это выражение амбивалентности, отличавшей его отношение к революции.)
На более глубоком уровне стихотворение "России" является вариацией центральной темы в творчестве Маяковского: поэт с его фантазией и "звенящим опереньем" всегда "заморский", всегда чужой, где бы он ни находился.
Ахматова и Маяковский столь же враждебны друг к другу, сколь враждебны эпохи,
породившие их. Ахматова есть бережливая наследница всех дореволюционных богатств
русской словесной культуры. У нее множество предков -- и Пушкин, и Боратынский,
и Анненский. В ней те душевная изысканность и прелесть, которые даются человеку
веками культурных традиций. А Маяковский в каждой своей строке, в каждой букве
есть порождение нынешней революционной эпохи, в ней его верования, крики, провалы,
экстазы. Предков у него никаких. За нею -- многовековое великолепное прошлое. Перед
ним -- многовековое, великолепное будущее. У нее -- издревле сбереженная старорусская
вера в Бога. Он, как и подобает революционному барду, интернационалист, гражданин
всей вселенной, равнодушен к "снеговой уродине", родине, а любит всю
созданную нами планету, весь мир. Она -- уединенная молчальница, вечно в затворе,
в тиши:
Как хорошо в моем затворе тесном.
Он -- площадный, митинговый, весь в толпе, сам -- толпа. И если Ахматова знает
только местоимение "ты", обращаемое женщиной к возлюбленному, и еще другое
"ты", обращенное к Богу, то Маяковский непрестанно горланит: "Эй,
вы" "вы, которые" "вы, вы, вы. ", всеми глотками обращается
к многомордым аравам и окопам.
Она, как и подобает наследнице высокой и старой культуры, чутка ко всему еле
слышному, к еле уловимым ощущениям и мыслям. Он видит только грандиозности и множества,
глухой ко всякому шепоту, шороху, слепой ко всему стоверстному.
Во всем у нее пушкинская мера. Ее коробит всякая гипербола. Он без гиперболы
не может ни минуты. Каждая его буква -- гипербола.
Словом, тут не случайное различие двух -- плохих или хороших -- поэтов, тут
две мировые стихии, два воплощения грандиозных исторических сил; пусть каждый по-своему
решает, к которому из этих плюсов примкнуть, какой отвергнуть и какой любить.
Я не могу сказать о себе, что, проверив себя до конца, отдав себе ясный отчет
во всех своих литературных и не литературных симпатиях, я, к своему удивлению,
одинаково люблю их обоих: и Ахматову, и Маяковского, для меня они оба свои. Для
меня не существует вопроса: Ахматова или Маяковский? Мне мила и та культурная,
милая тихая старая Русь, которую воплощает Ахматова, и та плебейская, буйная, площадная,
барабанно-бра-вурная, которую воплощает Маяковский. Для меня эти две стихии не
исключают, а дополняют одна другую, они обе необходимы, равны.
Мне кажется, настало время синтеза этих обеих стихий. Если из русского прошлого
могла возникнуть поэзия Ахматовой, значит, оно живо и сейчас, значит, лучшее, духовнейшее
в нем сохранилось для искусства незыблемо. Не все же в маяковщине хаос и тьма.
Там есть свои боли, молитвы и правды. Этот синтез давно предуказан историей, и
чем скорее он осуществится, тем лучше. Вся Россия стосковалась по нем. Порознь
этим стихиям уже не быть, они неудержимо стремятся к слиянию. Далее они могут существовать,
только слившись, иначе каждая из них неизбежно погибнет.
Это блестяще написано и во многом очень метко, во многом, но не в самом главном.
Пожалуй, затворницу Ахматову можно считать типичнейшей представительницей старого
мира. Да и охватил ее, при малом объеме ее мирка, Чуковский всю. Маяковский же
совершенно не покрывает собою новой России, об этом просто смешно говорить. Маяковский
признается (и хорошо, что признается) некоторой частью нашей молодежи и нашего
пролетариата. Он, конечно, явление очень крупное, но вовсе не знаменосец. Вся группа
пролетарских поэтов, на которую Маяковский поглядывает с высока, без всякого на
то объективного права, его не признает, и лишь не многие среди них позаимствовали
у него некоторые формальные новшества. Партия, как таковая, коммунистическая партия,
которая есть главный кузнец новой жизни, относится холодно и даже враждебно не
только к прежним произведениям Маяковского, но и к тем, в которых он выступает
трубачом коммунизма. Не говоря уже о том, что окрещивать словами "маяковщина"
всю новую Россию, это значит до крайности суживать всю ее значительность. Чуковский,
стараясь быть якобы объективным к Маяковскому, вместе с тем и его-то самого обуживает
до чрезвычайности. Посмотрите, как он его характеризует:
Порою кажется, что стихи Маяковского, несмотря на буйную пестроту его образов,
отражают в себе бедный и однообразный узорчик бедного и однообразного мышления,
вечно один и тот же повторяющийся, словно завиток на обоях. Убожество литературных
приемов не свидетельствует ли о психологическом убожестве автора? за элементарностью
стиля не скрывается ли элементарность души?
Если прибавить к этому, что почти каждое четверостишие Маяковского построено
с тем расчетом, чтобы главный эффект сосредоточивался в двух последних строках,
так что две первые строки всегда приносятся в жертву этим двум последним, -- бедность
и однообразие его литературных приемов станут еще очевиднее. Для того, чтобы усилить
вторые пары строк, он систематически обескровливает первые.
Вообще быть Маяковским очень трудно. Ежедневно создавать диковинное, поразительное,
эксцентрическое, сенсационное не хватит никаких человеческих сил.
Верно ли это или не верно? В этом есть кое-что верного. Маяковский не орел,
как мыслитель, а эффекты любит, как Игорь Северянин, хотя и в другой форме. Но
разве можно сказать, что Маяковскому трудно быть Маяковским? Разве для всякого
объективного наблюдателя не ясно, что у Маяковского огромные ресурсы и образов
и слов? Напротив, из Маяковского ключом, гейзером, водопадом бьет творчество. Ему
собою быть в высшей степени легко. Он -- стихия. Если Чуковский не почувствовал
этого, то он ничего в Маяковском не почувствовал. И если интеллектуальной стороной
Маяковский не всегда особенно силен, то тем не менее его пророческая поэма "Война
и мир" для своего времени и в интеллектуальном порядке -- настоящий подвиг
Самсона. Я протестую против того, чтобы старой России, с ее символической представительницей,
тихой и изящной Ахматовой, противопоставили новую Россию под именем маяковщины.
Но нельзя вместе с тем (для того, может быть, чтобы, снизив знаменосца, уронить
знамя) трактовать Маяковского просто, как не очень даровитого грубияна с сильной
глоткой. А после всяких фиоритур и с известной осторожностью Чуковский стремится
все-таки свести дело к этому. И когда, говоря о синтезе этой полудохлой старой
России и новой России т. Чуковский, становясь в позу объективного примирителя,
заявляет: "Не все же в маяковщине хаос и тьма, там есть своя боль, молитвы
и правда" и т. д., то становится не обидно, конечно, а смешно.
Дмитрий Быков . Тринадцатый апостол. Маяковский. Трагедия-буфф в шести действиях. — М.: Молодая гвардия, 2016.
Разбоя след затерян прочно
во тьме египетских ночей.
Проверив рукопись
построчно,
гроши отсыпал казначей.
Бояться вам рожна какого?
Что
против — Пушкину иметь?
Его кулак
навек закован
в спокойную к обиде медь!
Чуковский: А вы ничего не можете?
Маяковский: Я послал бы ее в Нарымский край.
Да, не было между Маяковским и Горьким взаимной любви, но не слишком ли зло сформулировано по отношению к Горькому? Как-то не замечен он был в зависти к коллегам, наоборот, помогал, выращивал таланты…
Интересно, что об этом есть и у Быкова, когда в конце книги он говорит о сходстве Маяковского и Бродского. Совершенно верно, есть сходство. И оно — в особом подходе к языку. Поэт из языка, из его мякоти, творит содержание, не так ли?
И как связать это утверждение с процитированным выше?
И это не единичный случай противоречия. Мне даже кажется, что вся книга на них построена. Вот первые попавшиеся на глаза примеры.
Очень любопытен и тоже амбивалентен подход Дмитрия Быкова к самой личности Маяковского.
В завершение скажу вот что: все, что здесь написано, — не спор с Дмитрием Быковым. Давно понятно, что он человек чрезвычайно эрудированный и предельно самодостаточный. Нет, моя задача — вовсе не спор и не желание переубедить, что было бы переоценкой своих сил. Пишу исключительно для читателей, у которых тоже могут возникнуть вопросы к автору.
1 Ирина Чайковская. Три женщины, три судьбы. Полина Виардо, Авдотья Панаева и Лиля Брик. — М.: Ленанд, 2014.
РЕВОЛЮЦИЯ
1
Ни один разговор о Маяковском не обойдется без ответа на вопрос: что это все-таки было, и как прикажете к этому относиться?
Было – как обычно в России: власть падает в грязь, а поднимает ее тот, кто не побрезгует. На короткой дистанции всегда выигрывает тот, у кого меньше моральных ограничений. Меньше было у большевиков.
Не сказать, чтобы они были единственными, кто предлагал понятную модель будущего. Но у них она была сформулирована радикальней и понятней, чем у прочих; они готовы были отступать от этой программы там, где этого требовала революционная тактика, и марксизм для них был не догма, а руководство к действию. В них чувствовалась уверенность людей, все себе разрешивших, а за такой уверенностью в России обычно идут все, что народ, что интеллигенция. Сначала бунтуют, потом привыкают.
Политическая система России к 1917 году не работала вообще. Можно сказать, ее не было. Власть истощила свой ресурс, разогревая всенародную истерику сначала по случаю трехсотлетия дома Романовых, а затем по поводу войны. Этот патриотический подъем и небывалая монолитность оказались искусственны и потому кратки. Уже в пятнадцатом году гипнозы закончились, а в шестнадцатом кризис стал очевиден: он был спровоцирован и военными неудачами, и неудачными назначениями в правительстве, и слухами о тотальной продажности министров и измене императрицы-немки. Распутин тоже старался: по мнению адептов, он осуществлял прямую связь между монархией и народом, а по мнению этого самого народа – втаптывал в грязь монархию. Народу совершенно ни к чему был такой полномочный представитель при дворе. Когда его убили, все ликовали.
Большевики не уничтожили, а восстановили российскую империю. Первыми это поняли сменовеховцы во главе с Устряловым, но потом догадались все. Иной вопрос, что ценой этого восстановления была максимальная редукция, грандиозное упрощение: при такой политической системе, какую предлагала прошлая империя, удержать огромную территорию было уже немыслимо, да и сосуществовать с такой культурой было нельзя. Культура ведь, собственно, и взорвала всю эту систему, и революция была в огромной степени ее рук делом: революция оказалась не столько социалистической, сколько футуристической. Вертикаль власти восстановилась очень быстро, и вместо монархии возникла диктатура, о которой монархия не смела и мечтать (да от монархии никто бы и не стерпел такого – нужна была новая, революционная легитимность, в точности как в 1792 году: Людовик XVI мог быть объявлен тираном и душителем (каковым отродясь не был), но таких дел, какие творил Робеспьер, он и вообразить не мог. Чтобы вертикаль справлялась, требовалось сократить территорию, избавиться от политических свобод и низвести культуру до пролетарского понимания; что и было исполнено – вне зависимости от целей, лозунгов и теорий, которые большевики обычно сочиняли задним числом.
Мертвая политическая система получила сильнейший гальванический удар и ожила. Сложность русской жизни, ее полифония оказались навеки невосстановимы, но упрощенный вариант империи, получая все более сильные удары тока, просуществовал еще 70 лет, после чего окончательно утратил жизнеспособность.
Вот и всё о русской революции, если кому интересно.
Маяковский понадобился, когда уже ничего не мог сказать, – и когда от революции осталась одна бронза: все, чего эта революция добивалась, было уничтожено либо не состоялось вовсе. Все, против чего она восставала, вернулось, уменьшившись, ухудшившись и укрепившись. Живой Маяковский не был нужен живой революции. Мертвые – они подошли друг другу отлично. И не было Луначарского, чтобы это объяснить, а Троцкому уже было не до того. Впрочем, и его убили в год открытия постамента, в той самой Мексике, которую так любил Маяковский.
Таким Маяковский не был нужен ни своей женщине, ни революции, и всю жизнь провел в маргинальном отряде людей, для которых эта революция была сделана. Потому что делалась она для тех, кто ценит работу выше жизни, кто вообще к жизни не очень готов и считает жить ниже своего достоинства. Просто его существование в десятые годы было, если угодно, более гармонично: бунтарь с надеждой на победу, одиночка, которого отвергают все, но который верит в грядущее. А теперь грядущее пришло – и оказалось хуже прошлого. Просто теперь его существование еще трагичней: он вынужден отвечать за эту революцию и огрызаться за нее, защищая то, что ему заведомо чуждо. Раньше были абажуры с канарейками – но по крайней мере эстетские; теперь это абажуры во вкусе Присыпкина, и этому Присыпкину, этому Победоносикову он должен ласкать слух. После революции Маяковскому было хуже, чем до. До – у него была хотя бы надежда на революцию.
Читайте также: