Бахтин проблема текста кратко

Обновлено: 01.06.2024

Каждого из наших собеседников мы попросили ответить на три одинаковых вопроса:

1. Как бы вы охарактеризовали теоретическое наследие Михаила Бахтина в целом?

2. Какое, на ваш взгляд, место оно занимает в истории идей XX века и насколько оно актуально для современной науки и теории?

3. Обращаетесь ли вы к идеям Бахтина в своей работе и есть ли у вас некое личное отношение к его книгам?

Сергей Зенкин, филолог, ВШЭ

В промежутке прошли тридцать лет, когда Бахтин был вообще исключен из столичной интеллектуальной жизни, насильственно вытеснен на глухую периферию, и это не могло не сказаться на его мысли: наука — дело коллективное, ею трудно полноценно заниматься в одиночестве. В профессиональной изоляции Бахтина, деформировавшей всю его судьбу, — огромная вина советской власти, ее репрессивной политики. Если бы Бахтин имел возможность постоянно печататься или преподавать в Москве или Петербурге, не говоря уже о возможности сотрудничать с зарубежными коллегами, то его научная карьера, а вместе с нею и строй его мысли сложились бы иначе.

На историко-идейном, а не лично-биографическом уровне одиночество Бахтина проявилось в том, что его мысль плохо укладывается в рамки какой-либо научной дисциплины, и различные области знания лишь односторонне пытаются их усваивать. Сегодня на Бахтина чаще всего смотрят как на философа, и это, в общем, справедливо, потому что он был законным и оригинальным наследником русской дореволюционной философии, но ее традиция была разгромлена в начале 1920-х годов.

Он попытался адаптировать свои философские размышления к новой, марксистской традиции, которая насаждалась в Советском Союзе. Для этого он затеял сложную игру ghostwriting’а, публикуя свои идеи под именами друзей; мы не знаем подробностей этой игры, что толкает некоторых исследователей на фантастические домыслы. В любом случае его попытка согласовать свою философию с советским идеологическим мейнстримом, несмотря на появление нескольких значительных работ, не удалась. Дальше, как это видно по работам Бахтина 1930-х годов, он стал переквалифицироваться из философа в литературоведа: защитил диссертацию по истории литературы и даже заведовал соответствующей кафедрой в Саранском пединституте.

Семиотика, новая наука, сложившаяся в 1960–1970-х годах, попыталась апроприировать идеи Бахтина — в нашей стране в лице Вячеслава Всеволодовича Иванова, на Западе в лице Юлии Кристевой, — но эти адаптации оказались односторонними, явно не исчерпывающими того, что имел в виду сам Бахтин. Кажется, не обращались к идеям Бахтина социологи, хотя в его металингвистике можно найти и следы номиналистической социологии языка (в теории высказывания и диалогической речи), и отражение реалистической социологии культуры в духе Эмиля Дюркгейма или Роже Кайуа (я имею в виду теорию карнавала из книги о Рабле). Дисциплинарная неприкаянность идей Бахтина создает большие трудности в их восприятии и научном использовании, хотя в то же время сулит богатые возможности различных интерпретаций.

Другая сторона его мысли — взаимоотношения со структуралистской теорией культуры — также читается в контексте мировой гуманитарной рефлексии ХХ века. Бахтин скептически отзывался о структурализме в лингвистике уже в 1920-е годы, он критиковал структурализм в литературоведении в 1960-е годы, и в этом прослеживалась глубинная коллизия разных интеллектуальных традиций: с одной стороны, гуманистической и феноменологической философии, с другой стороны, принципиально дегуманизированной, исключающей понятие субъекта структуральной теории культуры (аналогом может служить полемика Жан-Поля Сартра с Клодом Леви-Строссом о первобытной культуре). В общем, спор Бахтина со структурализмом — это не личное, местное, случайное недопонимание, а принципиальное методологическое размежевание. И сближаясь с европейской философией инаковости, и споря со структуралистской теорией, Бахтин выступал как мыслитель мирового класса, включенный в важнейшие дискуссии гуманитарных исследований: редкий факт в отечественных гуманитарных науках советского периода.

Мне кажется, что наиболее продуктивное отношение к идеям Бахтина — это их историческая и дисциплинарная критика: не искать в них слабые места, а соотносить их с разными научными и философскими традициями, находить возможности для их интерпретации, адаптации, согласования и, наоборот, противопоставления с другими интеллектуальными построениями. Короче говоря, задним числом, через много лет после смерти самого Бахтина, преодолевать его интеллектуальную изоляцию, вращивать его мысль в широкий историко-идейный контекст.

Александр Дмитриев, историк идей, ВШЭ

Сергей Ушакин, историк культуры и антрополог, Принстонский университет

1. Его наследие интересно тем, что оно многомерно. У Бахтина есть термин, который хорошо приложим к его наследию — незавершенность/незавершаемость. Так вот, его работы продолжают развиваться. Точка еще не поставлена.

В этом плане любопытно наблюдать, как по-разному Бахтин оказывается востребованным на Западе и в России. Мне кажется, в России он остался автором литераторов, философов, культурологов: продуктивных попыток реактуализировать его теории (скажем, для формирования феминистского подхода к изучению телесности) нет — в отличие от Америки, где бахтинские концепции легко адаптируются к разным контекстам. Наследие Бахтина становится словарем идей, словарем методов, словарем подходов.

В России, как мне кажется, логика использования его работ иная. Здесь важно понять — как нам правильно прочитать труды Бахтина? Как нам угадать его интенции? Был ли он кантианцем или нет? То есть все крутится вокруг биографических и исторических контекстов. Это, разумеется, важно. Но есть в этом сильный привкус архаизации, сильное стремление оставить его в прошлом — как прошлое.

2. Мне кажется, это место уже довольно хорошо известно. На Западе, благодаря Юлии Кристевой и ее последователями, Бахтин оказался важен для преодоления структурализма с его жесткими бинарностями. Диалогизм Бахтина позволил увидеть в бинарностях не только взаимоотрицание, но и взаимное конституирование. Снятия противоречий при этом не произошло, но возникло понимание фундаментальной зависимости от негативного.

Я часто вижу ссылки и на его идеи хронотопа, и на его работы о карнавализации. Иными словами, это вполне актуальный мыслитель.

Стилистически — из-за этих записей — он живет у меня в голове на одной лестничной площадке с Виктором Шкловским и Василием Розановым. Это мой личный триумвират русской гуманитарной мысли. Праздник, который всегда со мной.

Илья Кукулин, филолог, ВШЭ

1. Прежде всего давайте обсудим, что мы будем понимать под таким наследием — это тоже не вполне очевидно. Многие тексты Бахтина не были опубликованы при жизни автора и остались в черновиках, поэтому рецепция его наследия оказалась растянутой во времени. Некоторые работы или наброски впервые вошли только в собрание сочинений, которое было издано в 1997–2012 годах под редакцией Сергея Бочарова, Николая Николаева, Людмилы Гоготишвили, Ирины Поповой и ряда других коллег. Только теперь, после его выхода, появилась возможность адекватно понять не только значимость Бахтина, но и противоречия в его мысли, и те пути, которые он набрасывал для развития своих идей — и движения гуманитарной науки в целом; тут я имею в виду, например, наброски неосуществленной работы о романе воспитания конца 1930-х годов.

Я думаю, что гуманитариям предстоит еще возвращение к Бахтину — но уже не к культовому автору, у которого есть ответы на все вопросы, а скорее к очень противоречивому исследователю, который сочетал в себе историка культуры, религиозного философа, семиотика, идеолога.

2. Довольно долго Бахтин, благодаря работам Цветана Тодорова и Юлии Кристевой, считался одним из предшественников или даже родоначальником постструктурализма. Концепция Бахтина и правда дала французским теоретикам основания для спора со структурализмом, но, если принять во внимание ту противоречивость, о которой мы говорим, становятся значимыми и другие контексты. Для Кристевой Бахтин был выразителем революционного смысла литературы, подрывающей любые смысловые иерархии.

Бахтин же писал так, как будто Достоевский был готов к любому исходу спора между своими героями. Это образ Бахтина, но не принцип Достоевского. Мне очень интересны работы круга Бахтина — Волошинова и Медведева (некоторые мои коллеги полагают, что они полностью принадлежат перу Бахтина, я склонен думать, что скорее это действительно работы друзей Бахтина, которые он, впрочем, вероятно, сильно редактировал). Работы Волошинова о фрейдизме и марксизме, как мне кажется, заслуживают возвращения в поле актуальной науки.

Что касается работы Бахтина о Рабле, где изложено представление о карнавальной культуре, то я думаю, что эта диссертация, потом переработанная в книгу, отчасти связана со скрытой апологией ницшеанства, идей Вячеслава Иванова и культуры модернизма в советских условиях, при том что она действительно давала новое для своего времени представление о Рабле и Возрождении.

Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках. Опыт философского анализа.

Приходится называть наш анализ философским, прежде всего, по соображениям негативного характера: это не лингвистический, не филологический, не литературоведческий или какой-либо иной специальный анализ (исследование). Положительные же соображения таковы: наше исследование движется в пограничных сферах, то есть на границах всех указанных дисциплин, на их стыках и пересечениях.

Текст (письменный и устный) как первичная данность всех этих дисциплин и вообще всего гуманитарно-филологического мышления (в том числе даже богословского и философского мышления в его истоках). Текст является той непосредственной действительностью (действительностью мысли и переживаний), из которой только и могут исходить эти дисциплины и это мышление. Где нет текста, там нет и объекта для исследования и мышления.

Нас будет интересовать только проблема словесных текстов, являющихся первичной данностью соответствующих гуманитарных дисциплин — в первую очередь лингвистики, филологии, литературоведения и др.

Проблема границ текста. Текст как высказывание. Проблема функций текста и текстовых жанров.

Проблема второго субъекта, воспроизводящего (для той или иной цели, в том числе и исследовательской) текст (чужой) и создающего обрамляющий текст (комментирующий, оценивающий, возражающий и т. п.).

Особая двупланность и двусубъектность гуманитарного мышления. Текстология как теория и практика научного воспроизведения литературных текстов. Текстологический субъект (текстолог) и его особенности.

Проблема точки зрения (пространственно-временной позиции) наблюдается в астрономии и физике.

Текст как высказывание, включенное в речевое общение (текстовую цепь) данной сферы. Текст как своеобразная монада, отражающая в себе все тексты (в пределе) данной смысловой сферы. Взаимосвязь всех смыслов (поскольку они реализуются в высказываниях).

Диалогические отношения между текстами и внутри текста. Их особый (не лингвистический) характер. Диалог и диалектика.

Два полюса текста. Каждый текст предполагает общепонятную (то есть условную в пределах данного коллектива) систему знаков, язык (хотя бы язык искусства). Если за текстом не стоит язык, то это уже не текст, а естественно-натуральное (не знаковое) явление, например комплекс естественных криков и стонов, лишенных языковой (знаковой) повторяемости. Конечно, каждый текст (и устный и письменный) включает в себя значительное количество разнородных естественных, натуральных моментов, лишенных всякой знаковости, которые выходят за пределы гуманитарного исследования (лингвистического, филологического и др.), но учитываются и им (порча рукописи, плохая дикция и т. п.). Чистых текстов нет и не может быть. В каждом тексте, кроме того, есть ряд моментов, которые могут быть названы техническими (техническая сторона графики, произношения и т. п.).

Итак, за каждым текстом стоит система языка. В тексте ей соответствует все повторенное и воспроизведенное и повторимое и воспроизводимое, все, что может быть дано вне данного текста (данность). Но одновременно каждый текст (как высказывание) является чем-то индивидуальным, единственным и неповторимым, и в этом весь смысл его (его замысел, ради чего он создан). Это то в нем, что имеет отношение к истине, правде, добру, красоте, истории. По отношению к этому моменту все повторимое и воспроизводимое оказывается материалом и средством. Это в какой-то мере выходит за пределы лингвистики и филологии. Этот второй момент (полюс) присущ самому тексту, но раскрывается только в ситуации и в цепи текстов (в речевом общении данной области). Этот полюс связан не с элементами (повторимыми) системы языка (знаков), но с другими текстами (неповторимыми) особыми диалогическими (и диалектическими при отвлечении от автора) отношениями.

Этот второй полюс неразрывно связан с моментом авторства и ничего не имеет общего с естественной и натуральной случайной единичностью; он всецело осуществляется средствами знаковой системы языка. Он осуществляется чистым контекстом, хотя и обрастает естественными моментами. Относительность всех границ (например, куда отнести тембр голоса чтеца, говорящего и т. п.). Изменение функций определяет и изменение границ. Различие между фонологией и фонетикой.

Проблема смыслового (диалектического) и диалогического взаимоотношения текстов в пределах определенной сферы. Особая проблема исторического взаимоотношения текстов. Все это в свете второго полюса. Проблема границ каузального объяснения. Главное — не отрываться от текста (хотя бы возможного, воображаемого, конструированного).

Наука о духе. Дух (и свой и чужой) не может быть дан как вещь (прямой объект естественных наук), а только в знаковом выражении, реализации в текстах и для себя самого и для другого. Критика самонаблюдения. Но необходимо глубокое, богатое и тонкое понимание текста. Теория текста.

Естественный жест в игре актера приобретает знаковое значение (как произвольный, игровой, подчиненный замыслу роли).

Натуральная единственность (например, отпечатка пальца) и значащая (знаковая) неповторимость текста. Возможно только механическое воспроизведение отпечатка пальца (в любом количестве экземпляров); возможно, конечно, такое же механическое воспроизведение текста (например, перепечатка), но воспроизведение текста субъектом (возвращение к нему, повторное чтение, новое исполнение, цитирование) есть новое, неповторимое событие в жизни текста, новое звено в исторической цепи речевого общения.

Всякая система знаков (то есть всякий язык), на какой узкий коллектив ни опиралась бы ее условность, принципиально всегда может быть расшифрована, то есть переведена на другие знаковые системы (другие языки); следовательно, есть общая логика знаковых систем, потенциальный единый язык языков (который, конечно, никогда не может стать конкретным единичным языком, одним из языков). Но текст (в отличие от языка как системы средств) никогда не может быть переведен до конца, ибо нет потенциального единого текста текстов.

Событие жизни текста, то есть его подлинная сущность, всегда развивается на рубеже двух сознаний, двух субъектов.

Стенограмма гуманитарного мышления — это всегда стенограмма диалога особого вида: сложное взаимоотношение текста (предмет изучения и обдумывания) и создаваемого обрамляющего контекста (вопрошающего, возражающего и т. п.), в котором реализуется познающая и оценивающая мысль ученого. Это встреча двух текстов — готового и создаваемого реагирующего текста, следовательно, встреча двух субъектов, двух авторов.

Текст не вещь, а поэтому второе сознание, сознание воспринимающего, никак нельзя элиминировать или нейтрализовать.

Можно идти к первому полюсу, то есть к языку — языку автора, языку жанра, направления, эпохи, национальному языку (лингвистика) и, наконец, к потенциальному языку языков (структурализм, глоссематика). Можно двигаться ко второму полюсу — к неповторимому событию текста.

Между этими двумя полюсами располагаются все возможные гуманитарные дисциплины, исходящие из первичной данности текста.

Оба полюса безусловны: безусловен потенциальный язык языков и безусловен единственный и неповторимый текст.

Всякий истинно творческий текст всегда есть в какой-то мере свободное и не предопределенное эмпирической необходимостью откровение личности. Поэтому он (в своем свободном ядре) не допускает ни каузального объяснения, ни научного предвидения. Но это, конечно, не исключает внутренней необходимости, внутренней логики свободного ядра текста (без этого он не мог бы быть понят, признан и действен).

Проблема текста в гуманитарных науках. Гуманитарные науки — науки о человеке в его специфике, а не о безгласной вещи и естественном явлении. Человек в его человеческой специфике всегда выражает себя (говорит), то есть создает текст (хотя бы и потенциальный). Там. где человек изучается вне текста и независимо от него, это уже не гуманитарные науки (анатомия и физиология человека и др.).

Проблема текста в текстологии. Философская сторона) той проблемы.

Кибернетика, теория информации, статистика и проблема текста. Проблема овеществления текста. Границы такого овеществления.

Человеческий поступок есть потенциальный текст и может быть понят (как человеческий поступок, а не физическое действие) только в диалогическом контексте твоего времени (как реплика, как смысловая позиция, как система мотивов).

Возникает вопрос о том, может ли наука иметь дело с такими абсолютно неповторимыми индивидуальностями, как высказывания, не выходят ли они за границы обобщающего научного познания. Конечно, может. Во-первых, исходным пунктом каждой науки являются неповторимые единичности и на всем своем пути она остается связанной с ними. Во-вторых, наука, и прежде всего философия, может и должна изучать специфическую форму и функцию этой индивидуальности. Необходимость четкого осознания постоянного корректива на претензии на полную исчерпанность абстрактным анализом (например, лингвистическим) конкретного высказывания. Изучение видов и форм диалогических отношений между высказываниями и их типологических форм (факторов высказываний). Изучение внелингвистических и в то же время внесмысловых (художественных, научных и т. п.) моментов высказывания. Целая сфера между лингвистическим и чисто смысловым анализом; эта сфера выпала для науки.

В пределах одного и того же высказывания предложение может повториться (повтор, самоцитата, непроизвольно), но каждый раз это новая часть высказывания, ибо изменилось его место и его функция в целом высказывания.

Высказывание в его целом оформлено как таковое внелингвистическими моментами (диалогическими), оно связано и с другими высказываниями. Эти внелингвистические (диалогические) моменты пронизывают высказывание и изнутри.

Обобщенные выражения говорящего лица в языке (личные местоимения, личные формы глаголов, грамматические и лексические формы выражения модальности и выражения отношения говорящего к своей речи) и речевой субъект. Автор высказывания.

С точки зрения внелингвистических целей высказывания все лингвистическое — только средство.

Автора мы находим (воспринимаем, понимаем, ощущаем, чувствуем) во всяком произведении искусства. Например, в живописном произведении мы всегда чувствуем автора его (художника), но мы никогда не видим его так, как видим изображенные им образы. Мы чувствуем его во всем как чистое изображающее начало (изображающий субъект), а не как изображенный (видимый) образ. И в автопортрете мы не видим, конечно, изображающего его автора, а только изображение художника. Строго говоря, образ автора — это contradictio in adjecto. Так называемый образ автора — это, правда, образ особого типа, отличный от других образов произведения, но это образ, а он имеет своего автора, создавшего его. Образ рассказчика в рассказе от я, образ героя автобиографических произведений (автобиографии, исповеди, дневники, мемуары и др.), автобиографический герой, лирический герой и т. п. Все они измеряются и определяются своим отношением к автору-человеку (как особому предмету изображения), но все они — изображенные образы, имеющие своего автора, носителя чисто изображающего начала. Мы можем говорить о чистом авторе в отличие от автора частично изображенного, показанного, входящего в произведение как часть его.

Проблема автора самого обычного, стандартного, бытового высказывания. Мы можем создать образ любого говорящего, воспринять объектно любое слово, любую речь, но этот объектный образ не входит в намерение и задание самого говорящего и не создается им как автором своего высказывания.

Это не значит, что от чистого автора нет путей к автору-человеку,— они есть, конечно, и притом в самую сердцевину, в самую глубину человека, но эта сердцевина никогда не может стать одним из образов самого произведения. Он в нем как целом, притом в высшей степени, но никогда не может стать его составной образной (объектной) частью. Это не natura creata и не natura naturata et creans, но чистая natura creans et non creata.

Мы выражаем свое отношение к тому, кто бы так говорил. В бытовой речи это находит свое выражение в легкой насмешливой или иронической интонации (Каренину Л. Толстого), интонацией удивленной, непонимающей, вопрошающей, сомневающейся, подтверждающей, отвергающей, негодующей, восхищенной и т.п. Это довольно примитивное и очень обычное явление двуголосости в разговорно-бытовом речевом общении, в диалогах и спорах на научные и другие идеологические темы. Это довольно грубая и мало обобщающая двуголосость, часто прямо персональная: воспроизводятся с переакцентуацией слова одного из присутствующих собеседников. Такой же грубой и мало обобщающей формой являются различные разновидности пародийной стилизации. Чужой голос ограничен, пассивен, и нет глубины и продуктивности (творческой, обогащающей) во взаимоотношении голосов. В литературе — положительные и отрицательные персонажи.

Во всех этих формах проявляется буквальная и, можно сказать, физическая двуголосость.

Сложнее обстоит дело с авторе где он, по-видимому, не реализуется в слове.

Различные виды и формы понимания. Понимание языка знаков, то есть понимание (овладение) определенной знаковой системы (например, определенного языка). Понимание произведения на уже известном, то есть уже понятом, языке. Отсутствие на практике резких границ и переходы от одного вида понимания к другому.

Можно ли говорить, что понимание языка как системы бессубъектно и вовсе лишено диалогических моментов? В какой мере можно говорить о субъекте языка как системы? Расшифровка неизвестного языка: подстановка возможных неопределенных говорящих, конструирование возможных высказываний на данном языке.

Понимание любого произведения на хорошо знакомом языке (хотя бы родном) всегда обогащает и наше понимание данного языка как системы.

От субъекта языка к субъектам произведений. Различные переходные ступени. Субъекты языковых стилей (чиновник, купец, ученый и т. п.). Маски автора (образы автора) и сам автор.

Социально-стилистический образ бедного чиновника, титулярного советника (Девушкин, например). Такой образ, хотя он и дан способом самораскрытия, дан как он (третье лицо), а не как ты. Он объектен и экземплярен. К нему еще нет подлинно диалогического отношения.

Приближение средств изображения к предмету изображения как признак реализма (самохарактеристики голоса, социальные стили, не изображение, а цитирование героев как говорящих людей).

Объектные и чисто функциональные элементы всякого стиля.

При нарочитой (сознательной) многостильности между стилями всегда существуют диалогические отношения. Нельзя понимать эти взаимоотношения чисто лингвистически (или даже механически).

Чисто лингвистическое (притом чисто дескриптивное) описание и определение разных стилей в пределах одного произведения не может раскрыть их смысловых (в том числе и художественных) взаимоотношений. Важно понять тотальный смысл этого диалога стилей с точки зрения автора (не как образа, а как функции). Когда же говорят о приближении средств изображения к изображаемому, то под изображаемым понимают объект, а не другой субъект (ты).

Степени объектности и субъектности изображенных людей (resp. диалогичность отношения к ним автора) в литературе резко различны. Образ Девушкина в этом отношении принципиально отличен от объектных образов бедных чиновников у других писателей. И он полемически заострен против этих образов, в которых нет подлинно диалогического ты. В романах обычно даются вполне конченные и подытоженные с точки зрения автора споры (если, конечно, вообще даются споры). У Достоевского — стенограммы незавершенного и незавершимого спора. Но и всякий вообще роман полон диалогических обертонов (конечно, не всегда с его героями). После Достоевского полифония властно врывается во всю мировую литературу.

В отношении к человеку любовь, ненависть, жалость, умиление и вообще всякие эмоции всегда в той или иной степени диалогичны.

В диалогичности (resp. субъектности своих героев) Достоевский переходит какую-то грань, а его диалогичность приобретает новое (высшее) качество.

Объектность образа человека не является чистой вещностью. Его можно любить, жалеть и т. п., но главное — его можно (и нужно) понимать. В художественной литературе (как и вообще в искусстве) даже на мертвых вещах (соотнесенных с человеком) лежит отблеск субъективности.

Объектно понятая речь (и объектная речь обязательно требует понимания — в противном случае она не была бы речью, — но в этом понимании диалогический момент ослаблен) может быть включена в каузальную цепь объяснения. Безобъектная речь (чисто смысловая, функциональная) остается в незавершенном предметном диалоге (например, научное исследование). Сопоставление высказываний-показаний в физике. Текст как субъективное отражение объективного мира, текст — выражение сознания, что-то отражающего. Когда текст становится объектом нашего познания, мы можем говорить об отражении отражения. Понимание текста и есть правильное отражение отражения. Через чужое отражение к отраженному объекту.

Текст — первичная данность (реальность) и исходная точка всякой гуманитарной дисциплины. Конгломерат разнородных знаний и методов, называемый филологией, лингвистикой, литературоведением, науковедением и т. п. Исходя из текста, они бредут по разным направлениям, выхватывают разнородные куски природы, общественной жизни, психики, истории, объединяют их то каузальными, то смысловыми связями, перемешивают констатации с оценками. От указания на реальный объект необходимо перейти к четкому разграничению предметов научного исследования. Реальный объект — социальный (общественный) человек, говорящий и выражающий себя другими средствами. Можно ли найти к нему и к его жизни (труду, борьбе и т. п.) какой-либо иной подход, кроме как через созданные или создаваемые им знаковые тексты. Можно ли его наблюдать и изучать как явление природы, как вещь. Физическое действие человека должно быть понято как поступок, но нельзя понять поступка вне его возможного (воссоздаваемого нами) знакового выражения (мотивы, цели, стимулы, степени осознанности и т. п.). Мы как бы заставляем человека говорить (конструируем его важные показания, объяснения, исповеди, признания, доразвиваем возможную или действительную внутреннюю речь и т. п.). Повсюду действительный или возможный текст и его понимание. Исследование становится спрашиванием и беседой, то есть диалогом. Природу мы не спрашиваем, и она нам не отвечает. Мы ставим вопросы себе и определенным образом организуем наблюдение или эксперимент, чтобы получить ответ. Изучая человека, мы повсюду ищем и находим знаки и стараемся понять их значение.

Нас интересуют, прежде всего, конкретные формы текстов и конкретные условия жизни текстов, их взаимоотношения и взаимодействия.

Диалогические отношения между высказываниями, пронизывающие также изнутри и отдельные высказывания, относятся к металингвистике. Они в корне отличны от всех возможных лингвистических отношений элементов, как в системе языка, так и в отдельном высказывании.

Металингвистический характер высказывания (речевого произведения).

Смысловые связи внутри одного высказывания (хотя бы потенциально бесконечного, например в системе науки) носят предметно-логический характер (в широком смысле этого слова), но смысловые связи между разными высказываниями приобретают диалогический характер (или, во всяком случае, диалогический оттенок). Смыслы разделены между разными голосами. Исключительная важность голоса, личности.

1 Бахтин М. М. Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках. Опыт философского анализа. // Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1986. С. 300.

2 Реферируется: Краснощекова Е. А. И. А. Гончаров: Мир творчества. СПб., 1997.

3 Недзвецкий В. А. Комментарии// Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. М., 1980. Т. 8. С. 510–521. Далее тексты Гончарова цитируются по данному собранию сочинений с указанием тома и страницы в тексте.

4 Краснощекова Е. А. И. А. Гончаров: Мир творчества. СПб.. 1997. С. 14. Далее цитаты из этой книги приводятся только с указанием страницы курсивом в тексте.

5 Айхенвальд Ю. И. Силуэты русских писателей. Берлин, 1923. Т. 2. С. 143–144.

6 Протопопов М. А. Неожиданные признания // Слово. 1881. № 4. Отд. 2. С. 66.

11 Жирмунский В. М. Гете в русской литературе. Л., 1981. С. 23 — 24

12 Патанин Г. Н. Воспоминания об И. А. Гончарове // И. А. Гончаров в воспоминаниях современников. Л., 1969. С. 30.

13 Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 331.

15 Бестужев-Марлинский А. А. Повести и рассказы. М., 1976. С.314.

16 Герцен А. И. Соч.: В 9 т. М., 1955. Т. 2. С. 393, 397.

17 Манн Ю. Поэтика русского романтизма. М., 1976. С. 274.

21 Термин Б. А. Успенского (Успенский Б. А. Поэтика композиции. М., 1996).

22 Литературный архив. Материалы по истории литературы и общественного движения. М. — Л., 1961. Т. 6. С. 85.

24 Гоголь Н. В. Собр. худ. произв.: В 5 т. М., 1959. Т. 5. С. 33. Далее цитирую по этому изданию с указанием страниц в тексте.

25 Турбин В. Н. Герои Гоголя. М., 1983. С. 124

27 Майков А. Н. Избр. произв. (Библиотека поэта). Л., 1977. С. 685.

28 Цейтлин А. Г. И. А.Гончаров. М., 1950. С. 462.

29 Дружинин А. В. Литературная критика. М., 1973. С. 302.

* Программа подготовлена под научной редакцией академика рао а. А. Леонтьева и при участии канд пед наук. О. В. Чиндиловой

. философских и других . опыт . анализ текста. Вариативная расстановка знаков препинания. Комплексный анализ текста . М, 1930. Бахтин М.М. Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках. // В кн.: Эстетика словесного творчества. – М., .

И. Т. Фролов академик ран, профессор (руководитель авторского коллектива) (Предисловие; разд. II, гл. 4: 2-3; Заключение); Э. А. Араб-Оглы доктор философских наук, профессор (разд. II, гл. 8: 2-3; гл. 12); В. Г. Б

. философскими проблемами биологии" в узком смысле слова, они выходят в сферу компетенции социально-гуманитарных наук . , и другое - активность в отношении чужого живого и полноправного сознания" [1]. 1 Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., .

Выделяют следующие основные признаки текста:

- знаковость, ибо текст всегда зафиксирован в определенной системе языка, а язык – система знаков;

- тематическое единство, обусловленное авторским замыслом.

Тем самым, всякую знаковую структуру, выражающую некоторый целостный смысл, реализующую определенную культурную функцию, можно рассматривать как текст.

Что является непосредственным предметом гуманитарного знания? Общество и его история, язык, литература, искусство и другие творения человеческого духа, выраженные посредством текстов.

Огромное внимание проблеме текста в гуманитарных науках уделил М.М. Бахтин (1895-1975). Он отмечал, что дух, сознание, мышление человека предстают перед исследователем в форме текстов, в языково-знаковом выражении. Вне этого социальное знание невозможно, ибо человек в его специфике, как полагает Бахтин, всегда выражает себя (говорит), т.е. создает текст, который является той непосредственной действительностью мыслей и переживаний, из которой только и может исходить социальное познание, мышление. Если естественные науки нацелены на вещи, их свойства и отношения, то гуманитарные – на тексты, которым присущи значение, смысл, ценность.

Бахтин отмечает, что за каждым текстом стоит система языка, т.е. общепринятая система знаков (например, язык искусства). Если за тек5стом не стоит язык, то это уже не текст, а естественно-натуральное (не знаковое) явление, например, естественные крики, стоны и т.п.

И этот интерес обусловлен тем важным и решающим обстоятельством, что вне текста, помимо него и независимо от него человек как социальное существо не является (и не может быть в принципе) предметом изучения гуманитарных наук.

Таким образом, во-первых, любой текст – источник множества его пониманий и толкований. И понимание его автором – только одно из них: произведение содержит в себе одновременно несколько (множество) смыслов. Поэтому понимание зависит не только от того смысла, который вложил в него автор произведения, но и его интерпретатор. А это значит, что, по словам М.М. Бахтина, понимание может и должно быть лучшим, оно восполняет текст, носить активный, творческий характер. Однако зависимость понимания текста от конкретных исторических условий его интерпретации отнюдь не превращает его в чисто психологический и субъективный процесс, хотя личные пристрастия и опыт интерпретатора играют здесь далеко не последнюю роль.

В-пятых, понять текст чужой культуры – это значит уметь находить ответы на вопросы, которые возникают в нашей современной культуре.

Культура – это не собрание готовых вещей или ценностей, а деятельный процесс их освоения, использования; участие в процессах человеческого жизнетворчества. В свою очередь, познание социокультурной реальности предполагает не столько отражение непосредственно данного мира готовых продуктов, сколько воспроизведение того, что стоит за ними, т.е. мира человеческих значений и смыслов.

Читайте также:

Бахтин проблема текста кратко

Похожие документы:

* Программа подготовлена под научной редакцией академика рао а. А. Леонтьева и при участии канд пед наук. О. В. Чиндиловой