Почему вальтер беньямин не может быть однозначно отнесен к франкфуртской школе

Обновлено: 03.07.2024

Никогда я не относилась к числу интеллектуалов. Книгочеев – да, читать любила и читала много, без разбора, особенно в молодости. А какой в моей молодости был разбор? Районные библиотеки да литературные журналы, если кто ими поделится по доброте своей душевной. Зато сейчас я частенько тем или иным способом восполняю упущенное, заполняя белые пятна в своём неполном образовании. Вот так, если бы не поселилась я надолго в Портбоу, то бы и прошёл мимо моего взгляда пласт культуры начала 20 века, связанный с именем Вальтера Беньямина и историческая судьба его самого, эту культуру определявшего. А он, судя по всему, особенно по моим восприятиям, был так близок мне по духу! Конечно, в силу своего таланта, находился он на куда более высокой волне мысли.
Пожалуй, что первое, на что обращаешь внимание, появившись в Потрбоу, это мемориальные таблички в разных местах с именем Вальтера Беньямина. Сейчас я напишу для тех, кто, как недавно я, не знал, кем был этот человек.

О слабой теории, влиянии и актуальности

Слабая теория — теория, не обладающая устойчивыми концептами, нормами или правилами исследования. Она похожа на художественный проект, восприятие или образ мысли, а не на стройный интеллектуальный проект. К слабой теории, кроме Вальтера Беньямина, можно отнести Сьюзен Зонтаг или Генри Торо.

Беньямин создает свою замкнутую вселенную, в которой его понятия — это ее самоинтерпретирующие механизмы. Попытки использовать их за пределами авторского мира чаще всего приводят к неудачам.

Квир-поведение — странное, нестабильное поведение, не входящее в конвенциональные для данного сообщества рамки. Необычные формы сексуальности, фетиши, стремление постоянно избежать нормированной коммуникации или взаимодействия, боязнь бюрократических или иных норм.

У Батлер значительная часть книги посвящена скрытой и явной полемике с Ханной Арендт. Последняя полагала, что политическое располагается на территории открытого публичного высказывания и действия, что это дискурс, который не связан с телесными практиками и с телесным самоопределением как частным и непубличным опытом. Батлер показывает обратное: что чувственно-телесные аспекты инаковости — например, инвалидность или трансгендерность — могут носить прямой политический характер. Политическое, по Батлер, не располагается в иерархии деятельности в качестве ее высшей духовной формы, как представляла Ханна Арендт в Vita Activa.

Мне кажется, в рассуждениях Батлер присутствует очень беньяминовский способ думать о парадоксальных объектах гендерной теории не вполне понятийным способом.

О квирности, сексуальности и книгах

Или история, когда он напился на Ибице и затем просто не разговаривал со знакомым, который отнес его, пьяного, домой. Беньямин не мог иметь с человеком ничего общего после того, как тот видел его в таком состоянии. Неясно, какие у него были комплексы и переживания, но одно очевидно: в этом во всем, в своей квирности, в неидентичностной стратегии поведения он предстает актуальным и современным человеком, практически нашим современником.

Беньямин — криптолевак, который стесняется своей левизны, оставаясь в своих бытовых привычках вполне буржуазным.

Есть несколько причудливых фактов из их отношений с Асей Лацис, когда, например, он в пароксизме любви показывает ей свои сокровища — библиотеку и ее жемчужины — и говорит, что она может взять любую книгу в подарок. Но Ася случайно выбирает самую ценную книгу, не зная этого, и Беньямину становится дико жалко этой книги. Он ей говорит, дескать, давай я у тебя ее выкуплю, а ты оставишь книгу у меня, потому что для тебя она ведь всё равно не имеет никакого смысла, а я понимаю ее ценность. Причем это не совсем рыночная ценность, а скорее ценность данной констелляции книг, которые он подбирает в свою коллекцию: одна книга-звезда соотносится с другими книгами-звездами, образуя созвездие авторской коллекции, и так далее. Это вполне буржуазное поведение, хотя и немного weird (странное).

В его еврействе тоже много странного. Бесконечные тяжбы со своим другом, гебраистом Шолемом, который всё время зазывал его в Палестину, а Беньямин постоянно увиливал и откладывал эмиграцию. Он одновременно интересуется ивритом, иудаизмом, каббалой, мистикой букв, но в то же время слегка побаивается радикального шолемовского еврейства.

Сколько проколов, сколько подстав терпели окружающие от Беньямина! Он безусловно прекарный тип, воспринимающий свое пребывание в любом месте как временное, негарантированное — кроме, конечно, часов, проведенных в библиотеке или книжных лавках. Беньямин был действительно фанатиком книг, почти в сексуальном смысле. Он относился к книгам как к эротическим объектам. Ему был присущ особого рода книжный фетишизм — набор практик, где его сексуальность принимала странные обличья. То, во что он включен по-настоящему, это его библиотека, его книжки. Я думаю, что расставание с ними, понимание, что он, скорее всего, уже больше никогда их не увидит — одна из причин его самоубийства.

В каком-то смысле Беньямин — святой покровитель всех книгоманов и библиофагов, родственная душа любого книжника, который готов спать с любимой книгой под подушкой, обнюхивать страницы и переплет, часами сидеть над какой-то строкой или словом. Поэтому да, удивительный тип. Хотелось бы оставить за ним эту его странность, ни в коем случае не академизировать ее в смысле присвоения какой-либо школой или дискурсом. Я думаю, что так оно, скорее всего, и будет.

О наркотиках, дружбе и восприятии

— Такое чувство, что Беньямин — чувак, который постоянно находится на измене.

— Это состояние проявляется не только в мысли, но и в повседневности, проблемах с финансами, которые он мог легко решить. Сегодня рухнул образ Беньямина, который был создан Арендт и Шолемом, — фатумного неудачника, проклятого. Реальный Беньямин мог жить абсолютно комфортно, но ему было либо страшно, либо лень.

— Я хорошо его понимаю. Во-первых, Беньямина доставал любой источник раздражения, который отвлекал от любимых занятий: чтения, прогулок под кайфом, мечтательного созерцания и саморефлексии. Он любил общение в очень приватном смысле — переписка с Адорно тому пример. Эти письма местами невероятно смешные. Одно из моих любимых — то, где Адорно учит Беньямина, как правильно понимать исторический материализм. Загадочное письмо, говорящее о больших проблемах между ними.

О Москве

Вальтер Беньямин — единственный крупный европейский мыслитель, не считая Грамши и Лукача, который не просто жил в Москве, а написал несколько важных, ключевых текстов о ней. Это редчайшая удача для нас всех.

Беньямин много путешествовал на трамваях. Они тогда ходили через Красную площадь. Однажды, доехав на трамвае почти до Даниловского рынка, он очутился как бы в деревне. Там и сейчас можно увидеть недоджентрифицированные кусочки старой Москвы; Беньямин тогда записал в дневнике, что Москва неожиданно превращается в деревню.

Ну как не помянуть Беньямина, когда куришь гаш!

Официантка была удивлена, что мы могли сделать такое в ресторане, но не сильно протестовала.

Абсолютно беньяминовская сцена. Она мне очень нравится. Это то, что Беньямин в другом месте называл особым опытом, в пространстве которого сами факты, их образная ткань становятся теоретичными, когда теория разворачивается в какой-то первосцене: вот два провинциальных бородатых немца-нонконформиста сидят в парижском кафе, пьют пиво, и один другому за полчаса излагает концепцию исторического материализма. Это же дико круто.

Париж после османовских реформ предстал в своей парадной форме: роскошные рестораны и кафе, шикарные магазины, особые повадки приказчиков-продавцов этих магазинов. Если у вас есть способность не обращать внимания на снобизм этих людей, то в таких местах интересно бывать, ведь они своего рода музеи торговли. Я редко бываю в Париже, но мне нравится иногда пройтись по таким магазинам. Это экстравагантный опыт: причудливая публика, сценки у прилавков, примерочных кабинок — то, что любил Беньямин: теория, которая прорастает из чувственных картинок.

Интересно, что одна из форм адекватного поведения после курения гашиша — ходить одному по большим торговым моллам. Это никак не связано с чтением Беньямина, просто опыт, который по-своему интересен. Когда у тебя нет компании, с которой ты можешь, весело хохоча, продолжить это развлечение, и ты один, то важно не полностью замыкаться на себе, а быть хотя бы в бессловесной коммуникации с миром. Например, начать разглядывать какое-то предметное множество каких угодно объектов, которое легче всего застать в больших универмагах, мегасторах. Видишь уходящую вдаль, за горизонт, бесконечную линию банок, бутылок, ботинок или рубашек, это-то и приводит в результате к гармонизации твоего состояния, приближает ощущение подъема и плавного нарастания эйфории.

Смесь борделя с музеем является конститутивной для понимания того, как создается, функционирует и потребляется искусство в эпоху капитализма.

Автор интересно трактует это место: в пространстве борделя/музея у него появляются Дега с Энгром, какие-то художники-карикатуристы Второй империи и тому подобные персонажи эротико-музеологического театра XIX века. Такая необычная попытка думать в сторону Беньямина, по-беньяминовски: через сновидческую образность, смешанную с рефлексией культурных героев, объектов и практик.

О книгоиздании

Опыт издания Беньямина, изучения и обсуждения его текстов, их цитирования, их влияние на всякие академические дисциплины, на сам стиль академического и околоакадемического письма… Не могу сказать, что это всё закончилось, скорее, оно становится и уже стало каноном. С наследием Беньямина теперь можно обращаться более или менее спокойно, прибегая к академическому цитированию, что, на мой взгляд, не мешает некоторому оживлению этого канона в России.

Прошлое оказывается незащищенным от экспансии классового насилия, которое распространяется даже на тончайшую, едва уловимую территорию субъективного опыта переживания памяти.

То, что мы имеем сейчас в виде индустрии исследований памяти, воспевания и оплакивания памяти, ее национализации или, напротив, приватизации и джентрификации, которые начинают носить прямо-таки угрожающий характер, безусловно относится к той же беньяминовской проблематике. Но это, конечно, тема для отдельного разговора.

Беньямин об эстетизации политики.

"Фашизм пытается организовать возникающие пролетаризированные массы, не затрагивая имущественных отношений, к устранению которых они стремятся. Он видит свой шанс в том, чтобы дать массам возможность выразиться (но ни в коем случае не реализовать свои права).

Массы обладают правом на изменение имущественных отношений; фашизм стремится дать им возможность самовыражения при сохранении этих отношений. Фашизм вполне последовательно приходит к эстетизации политической жизни. Насилию над массами, которые он в культе фюрера распластывает по земле, соответствует насилие над киноаппаратурой, которую он использует для создания культовых символов.

Все усилия по эстетизации политики достигают высшей степени в одной точке. И этой точкой является война . Война, и только война дает возможность направлять к единой цели массовые движения величайшего масштаба при сохранении существующих имущественных отношений. Так выглядит ситуация с точки зрения политики.

С точки зрения техники ее можно охарактеризовать следующим образом: только война позволяет мобилизовать все технические средства современности при сохранении имущественных отношений. Само собой разумеется, что фашизм не пользуется в своем прославлении войны этими аргументами. Тем не менее стоит взглянуть на них.

В манифесте Маринетти по поводу колониальной войны в Эфиопии говорится: "Двадцать семь лет противимся мы, футуристы, тому, что война признается антиэстетичной. Соответственно мы констатируем. война прекрасна, потому что обосновывает, благодаря противогазам, возбуждающим ужас мегафонам, огнеметам и легким танкам господство человека над порабощенной машиной. Война прекрасна, потому что начинает превращать в реальность металлизацию человеческого тела, бывшую до того предметом мечты. Война прекрасна, потому что делает более пышной цветущий луг вокруг огненных орхидей митральез. Война прекрасна, потому что соединяет в одну симфонию ружейную стрельбу, канонаду, временное затишье, аромат духов и запах мертвечины. Война прекрасна, потому что создает новую архитектуру, такую как архитектура тяжелых танков, геометрических фигур авиационных эскадрилий, столбов дыма, поднимающихся над горящими деревнями, и многое другое. Поэты и художники футуризма, вспомните об этих принципах эстетики войны, чтобы они осветили. вашу борьбу за новую поэзию и новую пластику!"

Империалистическая война в своих наиболее ужасающих чертах определяется несоответствием между огромными производительными силами и их неполным использованием в производственном процессе (иначе говоря, безработицей и недостатком рынков сбыта).

Империалистическая война - это мятеж техники, предъявляющей к "человеческому материалу " те требования, для реализации которых общество не дает естественного материала. Вместо того, чтобы строить водные каналы, она направляет людской поток в русла траншей, вместо того, чтобы использовать аэропланы для посевных работ, она осыпает города зажигательными бомбами, а в газовой войне она нашла новое средство уничтожения ауры.

"Fiat ars - pereat mundus" ("Пусть погибнет мир, но торжествует искусство" – Ред.) - провозглашает фашизм и ожидает художественного удовлетворения преобразованных техникой чувств восприятия, как это открывает Маринетти, от войны.

Человечество, которое некогда у Гомера было предметом увеселения для наблюдавших за ним богов, стало таковым для самого себя. Его самоотчуждение достигло той степени, которая позволяет переживать свое собственное уничтожение как эстетическое наслаждение высшего ранга.

Вот что означает эстетизация политики, которую проводит фашизм. Коммунизм отвечает на это политизацией искусства…"

(Вальтер Беньямин. "Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости")

Дебаты 29.11.2013 // 10 461

Двухстраничная выжимка из истории искусства, предложенная Беньямином в качестве доказательства его аргументов, — это материал, который на базе нескольких посылок позволяет прийти к выводам, противоположным тем, что сделал Беньямин. Во-первых, техническое воспроизведение идентично механическому. Во-вторых, любое копирование предполагает существование подлинника. И наконец, нет причин утверждать, что мультипликация ведет к ухудшению качества — если это суждение не было сформировано Беньямином заранее.

Теперь парадокс, на котором строится аргумент Беньямина о технике, становится более различимым: активная роль техники, которую он возвращает ей, не была утеряна. Беньямин принимает антиидеалистическую позицию, подчеркивая сильнейшее влияние средств воспроизведения на сами произведения. Однако он не в состоянии признать очевидную пользу материального обеспечения или продолжительного технического повторения, важного для художника и зрителя, — как идеалисты, от которых он стремится отмежеваться. Его текст успешно лавировал между двух лагерей: материалистам льстило стремление выявить скрытые основы идеалистической теории искусства; идеалистам (или тайному идеалисту, сидящему в каждом материалисте) — сожаление о прежнем состоянии искусства, потерянном в технологизации мира. Если бы этот текст был подлинно материалистическим, в нем преобладала бы не демонизация техники и изображение ее как модернистского извращения искусства, а напротив, стремление вернуть ей активную роль в производстве искусства.

Техника не устраняет дистанцию, но создает ее. Экономика предполагает производство для изолированного потребления, которое сводит ответственность как покупателя, так и поставщика к четко определенным трансакциям. Речь не идет о тоталитарном растворении каждого аспекта нашей деятельности в неконтролируемой совокупности толпы, которую франкфуртские теоретики усмотрели в тихих массах, уткнувшихся в телеэкраны и делающих покупки в супермаркетах. В этом смысле Беньямин, безусловно, был марксистом: он предпринял попытку вписать каждый аспект реальности в рамки единой терминологии, достаточно нейтральной, несмотря на то что автор позаимствовал ее из политической сферы.

Читайте также: