Кому у кого учиться писать краткое содержание

Обновлено: 05.07.2024

4) Так как в сочинительстве трудность заключается не в объеме или содержании, а в художественности темы, то постепенность тем должна заключаться не в объеме, не в содержании, не в языке, а в механизме дела, состоящем в том, чтобы, во-первых, из большого числа представляющихся мыслей и образов выбрать одну; во-вторых, выбрать для нее слова и облечь ее; в-третьих, запомнить ее и отыскать для нее место; в-четвертых, в том, чтобы, помня написанное, не повторяться, ничего не пропускать и уметь соединять последующее с предъидущим; в-пятых, наконец, в том, чтобы в одно время, думая и записывая, одно не мешало другому. С этою целью я делал следующее: некоторые из этих сторон труда я первое время брал на себя, постепенно передавая их все на их заботу.

Статья “Кому у кого учиться писать…”, как мы видим, ставила не только педагогические, по и философские, эстетические, наконец, социальные вопросы. Но только ставила, а не решала их: заключающие статью философские “выводы” были крайне спорными. Зато рекомендации Толстого – художника и педагога – по развитию у детей творческого воображения и эстетического вкуса н сегодня не могут не вызывать к себе интереса. Всю жизнь Толстой сохранял добрые воспоминания о занятиях с учениками Яснополянской школы.

Писатель настолько сблизился

со своими учениками, что обсуждал с ними свои планы. Один из уже упоминавшихся нами его учеников, Василий Морозов, рассказывает, что в начале 60-х годов Толстой задумал “бросить свое хозяйство, барскую жизнь, перейти на крестьянство, выстроить хату себе на краю деревни… работать, косить, пахать…” . Чем привлекала его тогда крестьянская жизнь, можно узнать, познакомившись с мыслями и чувствами Дмитрия Оленина в повести “Казаки” и Константина Левина в романе “Анна Каренина”. Но о них речь у нас пойдет ниже.

Почти сорок лет спустя Толстой записал в дневнике: “Счастливые периоды моей

жизни были только те, когда я всю жизнь отдавал на служение людям”. И, перечисляя их, он первым периодом назвал годы работы в школе. Какое-то время после закрытия школы он чувствовал себя в состоянии тоскливого, трудно переносимого одиночества. “Нет у меня друзей, пет! – пишет Толстой в дневнике 1862 года.- Я один.

Были друзья, когда я служил мамону, и нет, когда служу правде”. Характеризуя свое тогдашнее состояние, как тяжелое заболевание, вызванное трудностями, которые принесли ему “борьба по посредничеству”, школьная деятельность, издание журнала, Толстой писал: “И я бы тогда, может быть, пришел к тому отчаянию, к которому я пришел через пятнадцать лет, если бы у меня не было еще одной стороны жизни, не изведанной мною и обещавшей мне спасение,- это была семейная жизнь”.

В написанном много лет спустя очерке “Женитьба Л. Н. Толстого” Софья Андреевна нарисовала яркую и живую картину ее знакомства с будущим мужем, все более частых встреч с ним, объяснения, предложения, подготовки к венцу, венчания, прощания с родительским домом и отъезда в Ясную Поляну. Приведем лишь начало главы “Что писал мелок”, в которой описано объяснение Льва Николаевича и Софьи, еще не ставших женихом и невестой, необыкновенно похожее на объяснение Константина Левина и Щербацкой, описанное в романе “Анна Каренина”. Создание этой сравнительно небольшой повести растянулось на десять лет.

Причин “затяжек” было много, но главная из них состояла в том, что Толстому, по его признанию, долго не давалась форма произведения. Толчком к завершению “Казаков” послужило одно неожиданное обстоятельство. Живя несколько лет в офицерской среде, Толстой приобрел, как он говорил, “страсть к игре”.

В начале февраля 1862 года он крупно проигрался в карты и вынужден был для покрытия долга занять у издателя “Русского вестника” М. Н. Каткова тысячу рублей, обязавшись передать последнему свой “кавказский роман”, как тогда назывались “Казаки”.

Известив об этом событии В. П. Боткина, Толстой писал, что он, “подумавши здраво, очень рад, ибо иначе роман бы этот, написанный гораздо более половины, пролежал бы вечно и употребился бы на оклейку окон”. В конце 1862 года повесть “Казаки” была закончена и послана в “Русский вестник”, где и появилась в следующем году.

Встречая новый, 1803 год, Толстой пишет в дневнике: “Пропасть мыслей, так и хочется писать. Я вырос ужасно большой”. Это ощущение готовности и способности к решению новых крупных задач возникло у Толстого, как мы видим, в пору завершения “Казаков”. “Кавказский роман” давал Толстому возможность для эпического изображения пародной жизни.

Прямым подтверждением этого служат его попытки объяснить особенности необычного строя жизни и характеров героев повести особенностями истории гребенского казачества.

Толстой. Антология гуманной педагогики

Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас
или нам у крестьянских ребят? [1]

Давно уже чтение сборника пословиц Снегирева [2] составляет для меня одно из любимых – не занятий, но наслаждений. На каждую пословицу мне представляются лица из народа и их столкновения в смысле пословицы. В числе неосуществимых мечтаний мне всегда представлялся ряд не то повестей, не то картин, написанных на пословицы. Один раз, прошлой зимой, я зачитался после обеда книгой Снегирева и с книгой же пришел в школу. Был класс русского языка.

– Ну-ка, напишите кто на пословицу, – сказал я.

Лучшие ученики – Федька, Семка и другие навострили уши.

– Как на пословицу, что такое? скажите нам, – посыпались вопросы.

Открылась пословица: Ложкой кормит, стеблем глаз колет.

– Да ее как напишешь? – сказал Федька, и все другие, навострившие было уши, вдруг отшатнулись, убедившись, что это дело не по их силам, и принялись за свои прежде начатые работы.

– Ты сам напиши, – сказал мне кто-то.

Все были заняты делом; я взял перо и чернильницу и стал писать.

– Ну, – сказал я, – кто лучше напишет, и я с вами.

Я оставил урок, потому что был слишком взволнован.

Летом у нас не учатся, не учились и не будут учиться. Причине, почему учение летом невозможно в нашей школе, мы посвятим отдельную статью.

Возвращаюсь к повести. Кажущееся в первую минуту безнравственным появление взятых у казны денег, по нашему мнению, напротив, имеет самый милый, трогательный характер. Как часто литератор нашего круга, в простоте своей души, желая выставить героя своего идеалом честности, показывает нам всю грязную и развратную внутренность своего воображения. Здесь, наоборот, автору нужно осчастливить своего героя; для счастья ему и достаточно было бы возвращения в семью, но надо было уничтожить бедность, столько лет тяготевшую над семьею; откуда же ему было взять богатство? Из безличной казны. Ежели дать богатство, то надо у кого-нибудь взять его – законнее, разумнее нельзя было бы найти его.

Опять чуть заметная, нисколько не поражающая вас, но оставляющая глубокое впечатление подробность о том, как они легли спать: отец лег с сыном, мать легла в ногах, и долго они не могли наговориться. Как тепло прижался, я думаю, сын к груди отца и как чудно и отрадно было ему, засыпая и впросонках, все слушать эти два голоса, из которых один так давно он не слышал. Казалось бы, все «кончено: отец возвратился, бедности нет уже. Но Федька не удовлетворился этим (слишком живо, видно, засели ему в воображении эти воображаемые люди), ему нужно еще было живо вообразить себе картину изменившегося их житья, представить себе ясно, что теперь уж эта баба не одинокая, горемычная солдатка с малыми ребятами, а что есть в доме сильный мужчина, который снимет с усталых плеч жены все бремя надавившего горя и бедности и самостоятельно, твердо и весело поведет новую жизнь. И для этого он рисует вам только одну сцену: как шарбатым топором здоровый солдат нарубил дров и принес в избу. Вы видите, как востроглазый мальчишка, привыкший к кряхтенью слабосильной матери и бабушки, с удивлением, уважением и гордостью любовался на мускулистые засученные руки отца, на энергичные взмахи топора, совпадавшие с грудным вздохом мужского труда, и на плаху, которая, как лучина, щепалась под шарбатым топором. Вы посмотрели на это и совершенно успокаиваетесь насчет будущего житья солдатки. Теперь она уже не пропадет, сердечная, думаю я.

Но художнику и этого мало. Ему хочется показать вам и другую сторону их жизни, поэзию веселой семейной жизни, и он рисует вам следующую картину:

Мы есть хотим, и рядом посадил. Какая любовь и счастливая гордость любви дышит в этих словах! Прелестнее, задушевнее этой последней сцены нет ничего во всей прелестной повести.

Постараюсь передать мои выводы так, чтобы они отвечали на все эти, предполагаемые мною, возражения.

Чувства правды, красоты и добра независимы от степени развития. Красота, правда и добро суть понятия, выражающие только гармонию отношений в смысле правды, красоты и добра. Ложь есть только несоответственность отношений в смысле истины; абсолютной же правды нет. Я не лгу, говоря, что столы вертятся от прикосновения пальцев, ежели я верю, хотя это и неправда; но я лгу, говоря, что у меня нет денег, когда, по моим понятиям, у меня есть деньги. Никакой огромный нос не уродлив, но он уродлив на малом лице. Уродливость только дисгармония в отношении красоты. Отдать свой обед нищему или самому съесть его, не имеет в себе ничего дурного; но отдать или съесть этот обед, когда моя мать умирает с голода, есть дисгармония отношений в смысле добра. Воспитывая, образовывая, развивая или как хотите действуя на ребенка, мы должны иметь и имеем бессознательно одну цель: достигнуть наибольшей гармонии в смысле правды, красоты и добра. Ежели бы время не шло, ежели бы ребенок не жил всеми своими сторонами, мы бы спокойно могли достигнуть этой гармонии, добавляя там, где нам кажется недостаточным, и убавляя там, где нам кажется лишним. Но ребенок живет, каждая сторона его существа стремится к развитию, перегоняя одна другую, и большей частью самое движение вперед этих сторон его существа мы принимаем за цель и содействуем только развитию, а не гармонии развития. В этом заключается вечная ошибка всех педагогических теорий. Мы видим свой идеал впереди, когда он стоит сзади нас. Необходимое развитие человека есть не только не средство для достижения того идеала гармонии, который мы носим в себе, но есть препятствие, положенное творцом, к достижению высшего идеала гармонии. В этом-то необходимом законе движения вперед заключается смысл того плода дерева познания добра и зла, которого вкусил наш прародитель. Здоровый ребенок родится на свет, вполне удовлетворяя тем требованиям безусловной гармонии в отношении правды, красоты и добра, которые мы носим в себе; он близок к неодушевленным существам – к растению, к животному, к природе, которая постоянно представляет для нас ту правду, красоту и добро, которых мы ищем и желаем. Во всех веках и у всех людей ребенок представлялся образцом невинности, безгрешности, добра, правды и красоты. Человек родится совершенным – есть великое слово, сказанное Руссо, и слово это, как камень, останется твердым и истинным . Родившись, человек представляет собой первообраз гармонии, правды, красоты и добра. Но каждый час в жизни, каждая минута времени увеличивают пространства, количество и время тех отношений, которые во время его рождения находились в совершенной гармонии, и каждый шаг, и каждый час грозит нарушением этой гармонии, и каждый последующий шаг, и каждый последующий час грозит новым нарушением и не дает надежды восстановления нарушенной гармонии.

Большей частью воспитатели выпускают из виду, что детский возраст есть первообраз гармонии, и развитие ребенка, которое независимо идет по неизменным законам, принимают за цель. Развитие ошибочно принимается за цель потому, что с воспитателями случается то, что бывает с плохими ваятелями.

Учить и воспитывать ребенка нельзя и бессмысленно нотой простой причине, что ребенок стоит ближе меня, ближе каждого взрослого к тому идеалу гармонии, правды, красоты и добра, до которого я, в своей гордости, хочу возвести его. Сознание этого идеала лежит в нем сильнее, чем во мне. Ему от меня нужен только материал для того, чтобы пополняться гармонически и всесторонне. Как только я дал ему полную свободу, перестал учить его, он написал такое поэтическое произведение, которому подобного не было в русской литературе. И потому, по моему убеждению, нам нельзя учить писать и сочинять, в особенности поэтически сочинять, вообще детей и в особенности крестьянских. Все, что мы можем сделать, – это научить их, как браться за сочинительство.

Ежели то, что я делал для достижения этой цели, можно назвать приемами, то приемы эти были следующие.

1. Предлагать самый большой и разнообразный выбор тем, не выдумывая их собственно для детей, но предлагать темы самые серьезные и интересующие самого учителя.

2. Давать читать детям детские сочинения и только детские сочинения предлагать за образцы, ибо детские сочинения всегда справедливее, изящнее и нравственнее сочинений взрослых.

3. (Особенно важно.) Никогда во время рассматривания детских сочинений не делать ученикам замечаний ни об опрятности тетрадей, ни о каллиграфии, ни об орфографии, ни, главное, о постройке предложений и о логике.

В издании сохраняется орфография и пунктуация печатной версии 90-томного собрания сочинений Л. Н. Толстого.

Фекла Толстая

Перепечатка разрешается безвозмездно.

Reproduction libre pour tous les pays


С фотографии J. Ge?ruzet Bruxelles

КОМУ У КОГО УЧИТЬСЯ ПИСАТЬ, КРЕСТЬЯНСКИМ РЕБЯТАМ У НАС, ИЛИ НАМ У КРЕСТЬЯНСКИХ РЕБЯТ?

Давно уже чтение сборника пословиц Снегирева составляет для меня одно из любимых – не занятий, но наслаждений. На каждую пословицу мне представляются лица из народа и их столкновения в смысле пословицы. В числе неосуществимых мечтаний, мне всегда представлялся ряд не то повестей, не то картин, написанных на пословицы. Один раз, прошлою зимой, я зачитался после обеда книгой Снегирева и с книгой же пришел в школу. Был класс русского языка.

– Ну-ка, напишите кто на пословицу, – сказал я.

Лучшие ученики – Федька, Сёмка и другие навострили уши.

– Как на пословицу, что такое? скажите нам? —посыпались вопросы.

Открылась пословица: ложкой кормит, стеблем глаз колет.

– Да ее как напишешь? – сказал Федька, и все другие, навострившие было уши, вдруг отшатнулись, убедившись, что это дело не по их силам, и принялись за свои, прежде начатые, работы.

– Ты сам напиши, – сказал мне кто-то.

Все были заняты делом; я взял перо и чернилицу и стал писать.

– Ну, сказал я: – кто лучше напишет, – и я с вами.

Я оставил урок, потому что был слишком взволнован.

Читайте также: