Амирхан еники кто пел краткое содержание

Обновлено: 03.07.2024

В 1927 году писатель уехал в Донбасс, где вел работу по ликвидации неграмотности среди шахтеров татар.

В 1931 —1934 гг. он учился в Казанском институте научной организации труда, работал в различных учреждениях

Казани и Баку, учительствовал в Средней Азии.

А. Еники —тонкий и чуткий стилист, блестящий знаток родного языка. Он активен и в жанре перевода. Является лауреатом республиканской премии им. Г. Тукая, член Союза писателей с 1946 года.

Народный писатель Татарстана Амирхан Еники скончался 16 февраля 2000 года в возрасте 90 лет и был похоронен в Казани.

3 63 года нет ВОЙНЫ. С. Герасимов Мать партизана К.Юон. Парад на Красной площади 7 ноября А. Дайнека. Окраина Москвы П. Кривоногов. ПоединокВ. Серов. Здесь прошел враг

9 Образ Дома, Семьи, Матери, Возлюбленной

10 Звезда – 1. небесное тело, видимое простым глазом в форме светящейся точки на небе; 2. перен. О человеке, чем-то прославившемся, о выдающемся деле науки; 3. перен. Назначение, судьба, удача, участь. 4. Фигура с треугольными остроконечными выступами по окружности; знак отличия, орден, имеющий форму звезды.


В книгу вошли избранные произведения выдающегося татарского писателя Амирхана Еники в переводе на русский язык.

Оглавление

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Повести и рассказы предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

(Со слов одного старого литератора)

Это случилось давно, очень давно. Но и сегодня у меня стоит перед глазами, как мы, три шакирда [1] , сев на одну лошадь, отправились из уездного медресе [2] домой. Точнее, мы с Гилемдаром возвращаемся в одну деревню — Чуаркуль, а Бадретдина должны оставить в деревне Ишле, находящейся на нашем пути. И ещё хочу сказать, что нас ленивой рысью везёт мерин отца Гилемдара. В деревне мы жили по соседству. По этой причине Гилемдара и меня забирать домой одной весной присылают нашу лошадь, следующей весной — их лошадь.

А Бадретдин — наш случайный попутчик. Хотя мы в медресе собирались и разъезжались в одно время, однако раньше нам не приходилось возвращаться вместе с ним. Бадретдин не любил быть кому-нибудь обузой. Как только учёба заканчивалась, он на базаре разыскивал односельчан, чтобы ехать с ними, а то и пешком топал тридцать вёрст в свою деревню. В этот раз мы, можно сказать, сами попросили его, то есть уговорили, возвращаться вместе.

На родине, как говорится, воробей не умрёт, так и наш Бадретдин учился с большими мучениями, был ограничен в деньгах. Зато как хорошо он учился! Это многократно проверено, что бедный студент, живя в беспощадной нужде, как правило, оказывается очень талантливым.

Ему иначе нельзя. Богатый студент даже с кочаном капусты вместо головы сколь угодно долго будет числиться в медресе. А если плохо учится бедный студент, его из медресе выставят в первую же зиму. К тому же, только очень хорошо учась, бедный студент может хоть немного облегчить своё материальное положение.

По природе своей он имел живой и в то же время ровный и терпеливый характер. Он не был ни заносчивым, ни льстивым, с добрыми был добрым, а со злыми не общался — держался от таких в стороне. Интересно ещё то, что он, как бы беден ни был, никогда ничего ни у кого не любил просить. Обычно у него шакирды просили то одно, то другое, потому что в его самодельном кожаном сундучке, похожем на короб, было всё необходимое для жизни в медресе — и иголка, и нитки, и напёрсток, и шило, и перочинный ножик, и щипцы, и зеркальце, и различные карандаши, и бумага с тетрадками, даже клей и воск хранились. Как он это всё собрал? Вероятно, всё из-за той же бедности, чтобы ни от кого не зависеть, он, ограничивая себя в питании, всё это и приобретал. Конечно же, он нуждался в толстых дорогих учебниках. Однако те книги, что имел, он бережно оборачивал фольгой, чтобы сохранить в чистоте обложки, и любовно хранил их.

В те предреволюционные годы среди шакирдов сильно возросло увлечение новой литературой. Для нас книги стали необходимыми, как хлеб. Каждый шакирд переписывал в толстые тетради песни, стихи, даже отрывки из романов. Каждый второй писал стихи. Многие сходили с ума по Сагиту Рами [3] . Ему подражали, старались походить на него даже внешне, учили его стихи наизусть. Конечно, для нас всех выше, всех ближе был Тукай. Его больше переписывали и с любовью читали.

Болезнь стихами заразила и Бадретдина, но он никому своих стихов не показывал и не навязывал. Его трудно было упросить прочесть свои стихи. Но если он читал свои стихи, было видно, как сильно отличаются они от жалобного, слезливого творчества остальных шакирдов. Это были изложенные простым, ясным языком описания природы, либо попытки изложить свои жизненные философские наблюдения в виде двустиший. Вот такой странный, таинственный и симпатичный парень был наш однокашник Бадретдин!

А наш длинноногий Гилемдар всё бегал в поисках суслика, остановившись и соединив ладони, даже попытался посвистеть, но хитрый зверёк, видно, поняв, что это свист шакирда, не вылез из своей норки и не присел на задние лапки, приподняв свои ушки.

…Всю дорогу нас сопровождали жаворонки. Как будто бы на нас беспрерывно лилась мелодия с бездонного сияющего ясного неба. А вы знаете, в чём волшебство песни жаворонка. Когда раздаются трели жаворонка, сначала, вы, наверное, это испытывали, по земле разливается лёгкое затишье. Будто бы вся природа, всё живое, как говорят литераторы, замирает, заслушавшись только его одного, погружаясь в радостное и грустное приятное блаженство. Другое волшебство в том, что, когда поёт жаворонок, мир как-то удивительно распластывается, становится шире, светлее. Будто от того, что в вышине находится эта маленькая птаха, земля становится безграничной, как само небо, спокойной и светлой.

Не знаю, поют ли в это время другие птицы, — не обращал внимания, но голос одной птицы, несмотря на то, что над всей землёй беспрерывно звенят только песни жаворонков, врывается в уши. Это кукушка! Созданная природой для того, чтобы напоминать людям о чём-то важном, невидимая глазу странная птица. Когда мы проезжали мимо, из тёмного леса, стоящего довольно далеко от дороги, послышался её предупреждающий голос, заставивший нас умолкнуть.

Вот так, в хорошем настроении весело преодолевая путь, мы, наконец, приблизились к деревне Ишле, расположенной в ровной низине прямо напротив гор с красными склонами. Ещё перед выходом в путь Бадретдин пригласил нас выпить чаю в Ишле. Мы, конечно, не заставили себя уговаривать, для шакирдов зайти к однокашнику на чашку чая и отдохнуть — это закон.

Когда добрались до деревни, Бадретдин взял вожжи в свои руки и, свернув вправо с основной дороги, направил лошадь по поросшей гусиной лапчаткой земле к самой крайней улице и вскоре остановил лошадь у дома, одиноко стоявшего в стороне.

Мы знали, что едем к небогатым людям, но не ожидали увидеть до такой степени бедное хозяйство. Да и хозяйством это нельзя было назвать. В голом поле стоял старенький домик, наполовину вросший в землю. Полусгнившая соломенная крыша, почернев, стала превращаться в навоз. Как будто от её тяжести, некоторые брёвна домика начали выпячиваться, окна и дверь покосились, а стёкла окон от времени приобрели зеленовато-синий цвет… Ворот нет, забора нет, только протянуты два ряда ограждения из жердей со стороны улицы и поля… Двор зарос полевой травой. Там, треща, прыгают кузнечики. Значит, у них нет никаких животных.

Бадретдин, подняв свой сундучок, поспешил в дом. В дверях дома появилась женщина, только она почему-то повернула назад. Это, наверное, была мама Бадретдина, и нас удивило, что она, показавшись в дверях, не вышла к нам навстречу.

У нас не находилось ни слов, ни смелости как-то беспечно это обсуждать. Однако сам Бадретдин был спокоен и не показывал никакого смущения или стеснения.

Темноватая внутренность дома так же, как и его внешняя часть, была изношенной и старой. Однако, как бы он ни был изношен, его брёвна оставались всё ещё жёлто-коричневыми, а видавший виды, истоптанный пол был очень чистым… Основную часть дома занимало большое саке [5] , покрытое сукном, две табуретки, одна скамья и возле печи стояла ещё одна тумба для сидения. Вот и вся обстановка дома. Возле печи повешена старая тряпичная занавеска, оттуда слышно, как кто-то щиплет лучину.

Первый человек, кого мы увидели, войдя в дом, был сидящий в центре саке старик, он сидел очень прямо, уставившись взглядом в стену. Он был, как Хозур Ильяс [6] , с белоснежной бородой и в белой одежде, и только на голове у него была превратившаяся в блин чёрная тюбетейка.

Мы протянули руки, чтобы поприветствовать его. Дед не шелохнулся. Бадретдин поспешил сказать:

— Дедуля, шакирды с тобой поздороваться хотят.

— А, вот как! Да благословит вас Всевышний! — оживился дед и протянул нам свои сухие, большие, жёсткие руки.

Глаза его, хотя и открыты, но были полностью слепыми. Мы, присев, помолились, затем, по-ученически положив руки на колени, примолкли. Начать разговор нам самим, естественно, было трудновато, как будто кто-то постоянно связывал язык. Но, удивительное дело, хозяева и сами были безмолвны. Мы очень быстро почувствовали, что в этом доме много не говорят. Дед, застывший с прямой спиной, погрузился в свой внутренний мир. Бадретдин ходил туда-сюда, словно хотел сказать что-то, но не мог найти слов. Его отец немного посидел на тумбе у печи, разглядывая нас, затем принялся накрывать на краю саке чай. Постелил старенькую льняную скатерть, достал с карниза печи три чашки, у которых ручки либо были приклеены замазкой, либо уже отсутствовали, маленький нож, сделанный из косы, половину завёрнутого в тряпку каравая хлеба, молоко в деревянном ковшике.

Затем Бадретдин велел нам сесть на саке, скрестив ноги. После этого была подана яичница в сковороде на треножнике. Мы к еде не притрагивались, ожидая, когда сядут хозяева. Однако дедушка не двинулся с места, а дядя не встал со своей тумбы. Тогда Бадретдин повернулся в сторону занавески и очень мягко сказал:

— Мама, выйди уж, сама разлей нам чаю!

— А папа? — тихо спросили из-за занавески.

— Папа? Нет, лучше ты сама, — ответил Бадретдин, как-то искренне упрашивая.

За занавеской помолчали, затем к нам вышла женщина в льняном платье и надетом поверх него таком же фартуке, в лаптях и чулках и, прикрывая краем ситцевого платка лицо, и, опустив голову, села за самоваром.

Когда я взглянул на неё, моё сердце содрогнулось. Вернее, не скрывая скажу, меня пронзило чувство брезгливости: и лицо, и глаза несчастной женщины были полностью изуродованы следами когда-то перенесённой оспы. Это трудно описать, язык не поворачивается, но не могу не сказать, что левый глаз у неё полностью был прикрыт, а правый так уродливо увеличен, что в этом, смотрящем сквозь завесу слёз, без ресниц и без бровей глазу изнутри как будто отражалась вся душа бедняжки. Можно сказать, что этот незакрывающийся, в грустных слезах глаз — единственное зеркало её оголённой души!

После пережитого чувства брезгливости и жалости в голову пришла мысль: как это Бадретдин осмелился показать нам свою несчастную мать? Мы ведь обычно стараемся не показывать своих больных и уродливых родственников. Даже мать, будь она вот такой, не осмелились бы, постеснялись бы показать чужим. Бадретдин совсем не видит этой сложной ситуации, или не понимает? Или, видя и понимая, умеет глубоко прятать?

А женщина между тем, разлив чай по чашкам, протягивала их нам, пряча при этом лицо за самоваром. Мы, не поднимая головы, молча принялись пить чай. А Бадретдин угощал нас:

— Давайте, шакирды, пейте чай, кушайте! — И хоть бы тень ожидаемого мной смущения или стыда была заметна в его голосе!

Попробовав яичницу и выпив по две чашки чая, мы прикрыли свои чашки. Бадретдин, незаметно вздохнув из-за бедности угощения, резко встал на ноги и сказал:

— А давайте я покажу вам свои книжки, — и, сняв с небольшой полки у окна связку книг, дал нам.

— У меня ведь для вас, однокашники, есть ещё кое-что интересное, — сказал Бадретдин и достал с полки маленькую скрипку.

Это была самодельная, некрашеная, плохонькая скрипка.

Мы удивлённо спросили:

— Откуда она у тебя?

— Сам смастерил, — ответил Бадретдин и начал настраивать неотчётливо звучащие струны.

О том, что он играл на кубызе и бренчал на мандолине, мы уже знали. Но скрипка.

— Эй, Бадретдин, почему ты раньше это скрывал? — спросили мы. — Мог бы поиграть для нас на скрипке Сагита в медресе!

— В присутствии мастера прячь свои руки, — сдержанно улыбнулся Бадретдин.

Он долго и мучительно настраивал эту месяцами не тронутую скрипку. В это время я взглянул на его маму: материнский взгляд на сына-шакирда был наполнен такой большой любовью, идущей из глубины души, она сидела, околдованная счастьем, растворённая в нём, позабыв обо всём на свете. Я словно вздрогнул сердцем и телом. Понимаете ли вы, можете ли себе представить — в этом взгляде единственного, широко распахнутого глаза отразилось присущее не только одному человеку, но и всему, что имеет душу, восхищение и безграничная радость, несказанная гордость от созерцания чуда, сделанного своими руками: ведь она родила этого ребёнка! Она выкормила его своей грудью! Она — мама этого стройного юноши! Мама шакирда, будущего учёного человека… К глазам невольно подступили слёзы, и я опустил голову.

Стараниями Бадретдина через какое-то время скрипка была настроена, и он, подперев её плечом, начал водить дугообразным смычком. И хотя у скрипки был очень слабый, как у бессильного цыплёнка звук, он казался нам очень приятным и желанным. Как будто по воздуху в доме лилась протяжная печальная мелодия — вечная мелодия. О чём думал застывший с прямой спиной дед, какие переживания были у неподвижно сидящего на тумбе мужчины — этого невозможно было понять. Только внутри мелодии, как полная луна сквозь туман, светилась безмолвной радостью мама Бадретдина. Какие судьбы связывали этих людей, какие тайны были между ними.

Сыграв несколько песен, Бадретдин обратился к матери:

— Мама, что тебе сыграть?

Она по-детски покраснела и в этот момент ещё больше засветилась от радости, но ничего не смогла ответить.

Нам уже надо было отправляться в дорогу. Когда Бадретдин закончил играть, мы спросили у хозяев разрешения помолиться.

Дядя потёр свои залатанные колени, а Бадретдин, обернувшись к деду, сказал:

— Дедушка, шакирды просят благословения.

Дед кивнул головой, и мы поднялись.

Солнце уже клонилось к западу, но жаворонки, как будто не насытившись дневным светом, поднялись ещё выше, беспрерывно и ещё протяжнее и яростнее распевали и распевали. Мир широк, широк, широк, ой-ой-о-ой! Земля и небо спокойны, пусто и грустно… очень грустно мне. Ничего не могу с собой поделать. Перед глазами лицо матери, глядящей на сына из-за самовара, и я в душе начинаю плакать. Хочется кому-то погрозить кулаком и крикнуть: она ведь не уродливая, она красивая, красивая, красивая, мама Бадретдина!


17 февраля 1909 г., деревня Новые Каргалы Белебеевского уезда Уфимской губернии – 16 февраля 2000, Казань.

В 1911 г. семья переехала в деревне Давлекан.

А.Еники учился в сельском медресе .

С 1925 г. в Казани. В 1926 г. поступил на рабфак Казанского университета.

В 1927 г. уехал в Донбасс, где участвовал в ликвидации неграмотности среди шахтеров-татар.

До 1941 г. работал в различных учреждениях и на предприятиях Казани, Баку, учительствовал в городе Маргелан (Узбекская ССР), в 1931–1933 гг. заочно учился в Казанском институте научной организации труда.

Участник Великой Отечественной войны.

Творчество

Литературная критика отметила как положительные (внимание к внутреннему миру героев), так и отрицательные (налет книжности, излишний мелодраматизм) стороны творчества молодого автора.

Авторская философия основана на оптимистическом отношении к жизни, к будущему своего народа. Изображение взаимоотношений поколений отцов и детей в произведениях А.Еники дано на уровне четкой и принципиальной идейно-эстетической концепции.

Разоблачение мещанства, стяжательства, двуличия и эгоизма в его повестях порой вызывало разноречивые оценки, ожесточенные дискуссии. Но каждый раз жизнь подтверждала правильность взглядов и позиции автора.

Переживания героев А.Еники часто сопровождают музыка, песня, что позволяет говорить о последовательно проводимой традиционно романтической концепции.

А.Еники активно работал и в области художественного перевода. Автор переводов произведений Н.В.Гоголя, А.Н.Островского, М.С.Бубеннова, О.Гончара, К.Г.Паустовского, Э.Г.Казакевича, Ч.Айтматова.

Награды

Лауреат Государственной премии ТАССР им. Г.Тукая (1984 г.).


[Закрыть] сохранения и передачи культурного опыта, обеспечения непрерывности традиций в процессе национально-исторического развития.

Таким образом, в отличие от эстетически одномерного, ориентированного на эпос характера Акэби, характер поэта лишён внутренней целостности и эпической завершённости, по-романному противоречив и разомкнут. Однако неслучайно, что поэт, как, по сути, и Акэби, не имеет имени. Создавая образы этих персонажей, выступающих как хранители национальных традиций, писатель использует приёмы максимально широкого обобщения, символизации, акцентирования в изображаемых характерах их типологически-родовой сущности, определяемой в одном случае архетипом матери, в другом – пророческой миссией поэта.

Принципы реалистического изображения действительности (различные формы детерминизма, социально-бытовая типизация героев и их индивидуализация и др.) соединяются с поэтикой, характерной для нереалистических художественных форм. Эмпирическое содержание образов и сюжета расширяется и углубляется символическим подтекстом. В его формировании важную роль играет лирическая ориентация повествования. Наряду с объективным самораскрытием характеров героев важная роль отводится субъективной авторской активности. Она проявляется в разных формах и, прежде всего, в доминировании риторико-публицистической интенции и назидательной тенденции, в таких приёмах создания сферы персонажа-субъекта, как внутренние монологи, замещённая прямая речь, надгробное слово (монолог поэта на могиле Акэби).

[Закрыть] . Священным считался и огонь в очаге, воплощающий идею одухотворённости пространства дома[108] 108
Огонь и очаг рассматриваются в тюркской этнографии и фольклористике как символы жизни и преемственности поколений [Дампилова, Наева, 2010].

Читайте также: