В бурлаков рассказы о природе для начальной школы
Обновлено: 05.07.2024
Рассказ Владимира Бурлакова "Белым-бело" относится к тому редкому типу литературы, после которой остаются даже не столько мысли – ощущения. Подобные тексты не хочется препарировать, критиковать или ставить в ряд с другими – он всегда о чем-то сокровенном, даже если читателю кажется, что нет. Исповедальный тон, разработанный вековой русской литературой, рефлексирующий герой словно в кадре из хроники семейной жизни, теплые ассоциации – все это кажется одновременно таким архаичным и таким живым, что хочется верить, будто у современной литературы есть не только прекрасное вчера, но и уверенное, обнадеживающее завтра.
БЕЛЫМ-БЕЛО
Тётушке моей Марии Васильевне Смирновой (в девичестве Одинцовой)
посвящается этот рассказ с благодарностью за помощь в его создании.
Переходите в редактор и начните писать книгу прямо сейчас или загружайте готовую рукопись, чтобы опубликовать ее в нашем каталоге!
Белым-бело по всей земле. По всей России легли снега. А вчера еще я хлюпал сапогами по жидкой московской кашице, но – поезд на восток, и целые сутки за окнами белым-бело. Сто километров автобусом в сторону от железной дороги и вот: вьюга за окном раскачивает голую лампочку уличного фонаря, живой огонь в печи, над столом хлопочет мама.
Мир доживает от рождества Христова 1986 год.
Бабушка выставляет на стол банку сгущенки.
А под синий столбик сгущенки, чугунная сковорода с яичницей на сливочном масле и здешний хлеб. Пахнет хлебом. За окном метет. Лоскут света норовит оторваться от лампы под колпаком. Бросаю окурок в печь, поднимаюсь к выходу.
Сенцы маленькие, здесь ведро, если не помнить где, задену, опрокину, но пахнет деревом от шершавых стен, толкаю дверь на улицу, она срезает снег на крыльце. Светло от снега. Метла в углу, ее не замело. Выметаю порог, выхожу. Стужа вьется со всех сторон, проникает струями под одежду, гладит кожу на спине. Дальше – ступени. Над ними нет козырька, там небо. Оно навалилось на землю, и треплет все живое. Сколько смог смел, а тут слегка належалось, нарубаю снег на куски с четырех сторон, поддеваю снизу и бросаю подальше, очистил ступени, увлекся, пошел в снега до сараев. Один с лопатой, ушел по пояс! Не разгрести, не размахать. Безнадега. От взмахов лопаты летит пурга под вьюгу. Опомнился. По ложбинке, щупаю ступнею твердь, гребу назад. К теплу, к дому.
- С ума сошел? - Кричит с крыльца мама: Давай сюда!
И тянет руку, в мое снежное безумие. Затворяем все двери. Кухня окутала теплом. Стулья, стол, шкаф остались от прадеда Петра. Он выводил их красоту на токарном станке долгими зимними вечерами. Были у них еще мельница и кузница, жили они одним домом, работников не нанимали, сами справлялись, хватало сил.
Остывает яичница. Не открыт синий столбик сгущенки – памятник деду Григорию.
- Что вы ели в прежние времена, пока еще у вас все свое было, готовили что?
- Постились подолгу, – вспоминает бабушка, - Тогда бывало и свеколку, и капустку, и горох. Тюрю с лучком запаривали.
- Богато жили. Могли и пощадить себя в посты.
- Когда мельницей, да кузней владели, да вот еще прадед твой Петр успевал мебель мастерить, достаток хороший был.
- А в посты свеколку и тюрю?
- Так вот и щадили себя – поясняет бабушка, – жили-то в радость.
- Как советская власть пришла в деревню, помнишь?
Бабушка задумалась и тихо ответила:
- В двадцать восьмом, все-таки, они заметно пришли?
Ехал прадед в райцентр, умом своим проверить слухи, зашелестевшие среди людей. Вернулся и выслушал сына.
- Благослови, отец, жить хочу своим домом. Отдели мне кузню.
- А ты говоришь, незаметно, – укоряю бабушку.
- Подкрались незаметно. Жили-то мы хорошо: землица под нами, трудом и достаток прирастал. Зла от нас никому не было, ни от кого его и не ждали.
А в тридцать третьем родилась моя мама, она деда своего Петра на этой земле не застала. Запил непьющий Петр и какая-то неизлечимая хворь быстро иссушила его. Сын его Григорий так и остался при кузнице железо ковать за колхозные трудодни.
Ветер за окном стихает, снег валит крупными хлопьями. Лампа висит на столбе под своим колпаком, гладит светом снежинки.
- Ты, каким отца своего запомнила? – спрашиваю маму.
- В сорок первом тебе восемь лет было, – сочувствую я маме.
- В сорок первом папа недолго дома побыл, только с финской вернулся, тут и отечественная началась.
- В первом призыве ушел, – почти прошептала бабушка.
Писал он в январе сорок четвертого. Будто и не было между ними трех с половиной лет разлуки, и расстояния длинною в войну. Так мирно входит он душой в семью свою и ладит жизнь.
Тепло от писем. Мой теплый дед. Моя далекая правда. Ветхая бумага в пальцах моих. За окном ночь. В печи огонь.
На карте Ленинградской области, изданной в 1939 году нет деревни Синвернян, нет ее и на карте 1943 года – это выяснил мой однокашник Саша Сеплярский, коренной ленинградец.
Сука Гитлер. Очевидный урод. Не могу понять, как ему удалось одурманить такую массу народа, таких неглупых людей, как немцы? Что заставило их отозваться на амплитуду его голоса? От какой, открывшейся им тайны они так неистово плавили сталь, чертили чертежи, делали танки, строились в колонны, и шли убивать? 11 февраля 44 года убили моего деда.
- Бабушка, а дед курил?
- Нет, табаком они не баловались.
- Ну, ведь грешили как-то?
- В карты играли. Раз Григорий жеребенка проиграл.
- А что я? Он голова.
- Бабушка, я заберу эти письма себе?
- Куда же их еще? Забирай.
За окном в нежном свете тихой лампы падают снежинки.
- Спать пора,- говорит мама.
- Вы стелитесь. Я еще посижу.
- Бабушка, тебе хорошо?
- А как же? Тепло и чисто.
И никаких претензий. Тепло и чисто. Здесь все в ладу с миром. А мир наполнен тихим светом, в котором хочется жить, пребывать, не суетно, не шумно.
- Спокойной ночи, бабушка.
- Покойной ночи, ты не майся, приляг, поспи, с дороги.
Выхожу в проходную комнатку. Мама расстелила мне постель на железной кровати, сама погасила свет, присела на кухне у окна, смотрит на меня сквозь дверной проем. Окно за ее спиной роняет снежный свет на прибранный стол.
- Так неужели не от обезьяны? – вдруг серьезно спрашивает мама.
- Ты оглянись, разве все это может быть от нее?
Мама смотрит на улицу, будто вдыхает душой густой снегопад и, вдруг, тихо произносит:
- Неужто, бабка права и он есть?
- А его может не быть?
- Нас учили, что от обезьяны. Мы верили. И жили вот так.
- Оглянуться страшно, как жили.
- Нормально вы жили.
- Ты спи, я еще посижу, – говорит мама.
Бражис не обижается. Он уверен в том, что он европеец и с нами ему не по пути. А мне он, почему-то кажется самим себя сочинившим. Сам себя придумал, сам себя изображает. И ничего в нем ничего не весит, ни мысли, ни тело. И слова звенят пустотой. И мечты он излагает какие-то забавные. Ну, допустим, отделятся они от нас, что в результате? Виноватого потеряют! Придется в зеркало глядеть. Вот тут-то им не позавидуешь, когда на них из зеркала глянет реальный виноватый в их исторических бедах.
Мы-то, при всех наших сложностях, опираемся на русское дворянство, одарившее мир литературой, философией, музыкой, наукой. Кто на вас из вашего зеркала выглянет? Существо с лакейскими бакенбардами и в ливрее? Нож научился в правой руке держать, вилку – в левой? Кофе заваривать? Кильку в раскаленном масле жарить? Да и флаг вам в руки! Воняйте вы своими шпротами по всем берегам Балтийской лужи.
А пока за окнами 1986 год. Приятно засыпать под вьюгу. И сходит в мою дремоту чудесная девушка Карина. Присаживается на краешек кровати.
- Привет, ты откуда здесь?
- Ты позвал, я пришла.
- Ну, да, позвал, кажется. Просто подумал о тебе.
- О тебе подумал просто. Зачем ты тогда осталась у меня?
- Ты красивая. Скажи, ты смогла бы любить такой дом?
- Тебе не нравится, как пахнут стены? Деревом. А какой снег за окном!
- Почему тебе скучно?
- Мне кажется, что здесь все далеко, до всего далеко и от этого страшно. У нас море и все близко.
- Ну, ладно лети к своему морю. Я приеду к тебе в гости. Хочешь?
- А через много лет ты меня узнаешь?
- Узнаю. Потому что буду тебе рада. Всегда.
Карина тихо уходит в метель, остается на моей щеке тепло от ее ладони. Ты все видишь дед. Ты все знаешь. Да, я дошел до Германии. По-своему, как смог. И мне там будут рады. Я хотел позвать ее сюда, познакомить с мамой. Я представлял, как она будет щупать своими длинными дикими ногами наши ненадежные ступени, и виновато улыбаться, и пугливо подергивать плечами, потому что здесь ей всегда будет холодно, даже летом. Легкий озноб страха оттого, что здесь все далеко, не покинет ее никогда и потому она не сможет здесь жить. Действительно, как можно жить в самом центре материка, от всего далеко и не бояться собственной отдаленности? У нее море, по морю бегут корабли и все в мире становится близко. А по нашей снежной пустыне не ходят даже верблюды. Но в этой безнадежной обреченности я испытываю удовольствие быть собой. Мазохизм какой-то!
Утром будит меня солнечный свет. Он наполняет комнату, исходя отовсюду: С неба, с соседней крыши, с заснеженных веток рябины под окном. Голая лампа уличного фонаря погасла и стала беспомощной. Выхожу на крыльцо, умываюсь снежным пухом, вдыхаю чистоту морозного воздуха. В невероятной тишине расстилается снег до горизонта во все стороны света. Спасибо, дед, за то, что отстоял мне эту землю. Каждый год приходит время, когда небо щедро роняет на нее невероятные запасы чистейшей воды нежными кристаллами снежинок. Мы ступаем по поверхности этого океана. Мы привыкли, мы даже не думаем о том, что подобное доступно только богам. Мы настолько очевидно богаты, что не способны замечать этого. Беспечные, беззаботные, пьяные топчем бесценную пресную воду и тупо гордимся тем, что выворачиваем на продажу запасы из недр земных.
А на кухне пахнет блинами, мама разливает в чашки молоко. Приятно макнуть свежий блин в розетку со сметаной, с теплым топленым маслом, с вареньем. Бабушка вновь достает из буфета сгущенку, протягивает мне и тихо просит:
- Открой. Помянем дедушку.
Я вскрываю синюю банку ножом, выливаю в блюдце ее густое нежное содержимое. Каждый из нас обмакнул в него свой блин. Жуем. Ну, помянули!
Завтра поезд на запад. И круглые сутки за окнами белым-бело, пока не заскользит наш скоростной экспресс вдоль зимней слякоти перронов Ярославского вокзала.
© Владимир Бурлаков, 2017
Редактор Татьяна Всеволодовна Сурганова
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Белым-бело
Тётушке моей Марии Васильевне Смирновой (в девичестве Одинцовой) посвящается этот рассказ с благодарностью за помощь в его создании.
Белым-бело по всей земле. По всей России легли снега. А вчера ещё я хлюпал сапогами по жидкой московской кашице, но – поезд на восток, и целые сутки за окнами белым-бело. Сто километров автобусом в сторону от железной дороги, и вот – вьюга за окном раскачивает голую лампочку уличного фонаря, живой огонь в печи, над столом хлопочет мама.
– Вчера соседи откапывали, – говорит она.
– Учат, – признаюсь я.
Мир доживает от рождества Христова 1986 год.
– Ты с ней не шути, – улыбается мама. – Она мне тут со своим Богом плешь проела.
– Так ведь учат? – насторожилась бабушка.
– Учат, бабушка, учат.
– А у нас вон беда какая: Галька-то от обезьяны произошла.
– А то не от обезьяны? – торжествует мама. – Все от обезьяны. Это наукой доказано.
– От кого же, по вашей науке, бес произошёл? Тоже от обезьяны?
– Уж он-то точно от неё.
– Ты глянь, до чего умом доплутала, – обращается ко мне за сочувствием бабушка. – Уже и с бесом породнилась.
Бабушка выставляет на стол банку сгущёнки.
– За дедушку к Девятому мая выдали.
– Ну так ели бы сами.
– Открывай, – празднично подбадривает мама, – бабка тебе с весны берегла.
А под синий столбик сгущёнки чугунная сковорода с яичницей на сливочном масле и здешний хлеб. Пахнет хлебом. За окном метёт. Лоскут света норовит оторваться от лампы под колпаком. Бросаю окурок в печь, поднимаюсь к выходу.
– Ведро в сенях, – говорит мама.
Сенцы маленькие, здесь ведро, если не помнить где, задену, опрокину, но пахнет деревом от шершавых стен, толкаю дверь на улицу, она срезает снег на крыльце. Светло от снега. Метла в углу, её не замело. Выметаю порог, выхожу. Стужа вьётся со всех сторон, проникает струями под одежду, гладит кожу на спине. Дальше – ступени. Над ними нет козырька, там небо. Оно навалилось на землю и треплет всё живое. Сколько смог, смёл, а тут слегка належалось, нарубаю снег на куски с четырёх сторон, поддеваю снизу и бросаю подальше, очистил ступени, увлёкся, пошёл в снега до сараев. Один, с лопатой, ушёл по пояс! Не разгрести, не размахать. Безнадёга. От взмахов лопаты летит пурга под вьюгу. Опомнился. По ложбинке щупаю ступнёю твердь, гребу назад. К теплу, к дому.
– С ума сошёл? – кричит с крыльца мама. – Давай сюда!
И тянет руку в моё снежное безумие. Затворяем все двери. Кухня окутала теплом. Стулья, стол, шкаф остались от прадеда Петра. Он выводил их красоту на токарном станке долгими зимними вечерами. Были у них ещё мельница и кузница, жили они одним домом, работников не нанимали, сами справлялись, хватало сил.
– Ешь, – говорит бабушка. – Стынет.
Остывает яичница. Не открыт синий столбик сгущёнки – памятник деду Григорию.
– Что вы ели в прежние времена, пока ещё у вас всё своё было, готовили что?
– Постились подолгу, – вспоминает бабушка, – тогда, бывало, и свеколку, и капустку, и горох. Тюрю с лучком запаривали.
– Богато жили. Могли и пощадить себя в посты.
– Когда мельницей да кузней владели, да вот ещё прадед твой Пётр успевал мебель мастерить, достаток хороший был.
– А в посты свеколку и тюрю?
– Так вот и щадили себя, – поясняет бабушка, – жили-то в радость.
– Как советская власть пришла в деревню, помнишь?
Бабушка задумалась и тихо ответила:
– В двадцать восьмом, всё-таки, они заметно пришли?
– В двадцать восьмом у нас с Григорием первенец родился, дядя твой Михаил. – Бабушка вдруг слегка взволновалась. – Задумали мы тогда к отцу Петру обратиться. Чтобы просьбу нашу принял и благословил, а он как раз в райцентр собрался, погодить просил до его возвращения.
Ехал прадед в райцентр умом своим проверить слухи, зашелестевшие среди людей. Вернулся и выслушал сына.
– Благослови, отец, жить хочу своим домом. Отдели мне кузню.
Горько ответил прадед деду моему: – А жизнь-то, Гриша, кончилась.
– А ты говоришь, незаметно, – укоряю бабушку.
– Подкрались незаметно. Жили-то мы хорошо: землица под нами, трудом и достаток прирастал. Зла от нас никому не было, ни от кого его и не ждали.
А в тридцать третьем родилась моя мама, она деда своего Петра на этой земле не застала. Запил непьющий Пётр, и какая-то неизлечимая хворь быстро иссушила его. Сын его Григорий так и остался при кузнице железо ковать за колхозные трудодни.
Ветер за окном стихает, снег валит крупными хлопьями. Лампа висит на столбе под своим колпаком, гладит светом снежинки.
– Ты каким отца своего запомнила? – спрашиваю маму.
– В сорок первом тебе восемь лет было, – сочувствую я маме.
– В сорок первом папа недолго дома побыл, только с финской вернулся, тут и Отечественная началась.
– В первом призыве ушёл, – почти прошептала бабушка.
Писал он в январе сорок четвёртого. Будто и не было между ними трёх с половиной лет разлуки и расстояния длиною в войну. Так мирно входит он душой в семью свою и ладит жизнь.
Тепло от писем. Мой тёплый дед. Моя далёкая правда. Ветхая бумага в пальцах моих. За окном ночь. В печи огонь.
На карте Ленинградской области, изданной в 1939 году, нет деревни Синвернян, нет её и на карте 1943 года – это выяснил мой однокашник Саша Сеплярский, коренной ленинградец.
Сука Гитлер. Очевидный урод. Не могу понять, как ему удалось одурманить такую массу народа, таких неглупых людей, как немцы? Что заставило их отозваться на амплитуду его голоса? От какой открывшейся им тайны они так неистово плавили сталь, чертили чертежи, делали танки, строились в колонны и шли убивать? 11 февраля 44 года убили моего деда.
– Бабушка, а дед курил?
– Нет, табаком они не баловались.
– Ну, ведь грешили как-то?
– В карты играли. Раз Григорий жеребёнка проиграл.
– А что я? Он голова.
– Бабушка, я заберу эти письма себе?
– Куда же их ещё? Забирай.
За окном в нежном свете тихой лампы падают снежинки.
– Спать пора, – говорит мама.
– Вы стелитесь. Я ещё посижу.
– Бабушка, тебе хорошо?
– А как же? Тепло и чисто.
И никаких претензий. Тепло и чисто. Здесь все в ладу с миром. А мир наполнен тихим светом, в котором хочется жить, пребывать, не суетно, не шумно.
– Спокойной ночи, бабушка.
– Покойной ночи, ты не майся, приляг, поспи с дороги.
Выхожу в проходную комнатку. Мама расстелила мне постель на железной кровати, сама погасила свет, присела на кухне у окна, смотрит на меня сквозь дверной проём. Окно за её спиной роняет снежный свет на прибранный стол.
– Так неужели не от обезьяны? – вдруг серьёзно спрашивает мама.
– Ты оглянись, разве всё это может быть от неё?
Мама смотрит на улицу, будто вдыхает душой густой снегопад, и вдруг тихо произносит:
– Неужто бабка права, и он есть?
– А его может не быть?
– Нас учили, что от обезьяны. Мы верили. И жили вот так.
– Оглянуться страшно, как жили.
– Нормально вы жили.
– Ты спи, я ещё посижу, – говорит мама.
– Ну ты, Сусанин! – возражаю ему. – Не хиловатый проводник из вас получится? Сечение размером в один Райнис под какую культуру приспособлено? У нас, ыть, потребности толстовско-достоевские. Да и от нас есть что в Европу нести. Боюсь, размер у вас для проводников мелковат. Не годитесь вы нам. Придётся другую работёнку подыскивать.
Бражис не обижается. Он уверен в том, что он европеец и с нами ему не по пути. А мне он почему-то кажется самим себя сочинившим. Сам себя придумал, сам себя изображает. И ничего в нём ничего не весит, ни мысли, ни тело. И слова звенят пустотой. И мечты он излагает какие-то забавные. Ну, допустим, отделятся они от нас, что в результате? Виноватого потеряют! Придётся в зеркало глядеть. Вот тут-то им не позавидуешь, когда на них из зеркала глянет реальный виноватый в их исторических бедах.
Мы-то, при всех наших сложностях, опираемся на русское дворянство, одарившее мир литературой, философией, музыкой, наукой. Кто на вас из вашего зеркала выглянет? Существо с лакейскими бакенбардами и в ливрее? Нож научился в правой руке держать, вилку – в левой? Кофе заваривать? Кильку в раскалённом масле жарить? Да и флаг вам в руки! Воняйте вы своими шпротами по всем берегам Балтийской лужи.
А пока за окнами 1986 год. Приятно засыпать под вьюгу. И сходит в мою дремоту чудесная девушка Карина. Присаживается на краешек кровати.
– Привет, ты откуда здесь?
– Ты позвал, я пришла.
– Ну да, позвал, кажется. Просто подумал о тебе.
– О тебе подумал просто. Зачем ты тогда осталась у меня?
– Ты красивая. Скажи, ты смогла бы любить такой дом?
– Тебе не нравится, как пахнут стены? Деревом. А какой снег за окном!
– Почему тебе скучно?
– Мне кажется, что здесь всё далеко, до всего далеко, и от этого страшно. У нас море, и всё близко.
– Ну ладно, лети к своему морю. Я приеду к тебе в гости. Хочешь?
– А через много лет ты меня узнаешь?
– Узнаю. Потому что буду тебе рада. Всегда.
Карина тихо уходит в метель, остаётся на моей щеке тепло от её ладони. Ты всё видишь, дед. Ты всё знаешь. Да, я дошёл до Германии. По-своему, как смог. И мне там будут рады. Я хотел позвать её сюда, познакомить с мамой. Я представлял, как она будет щупать своими длинными дикими ногами наши ненадёжные ступени, и виновато улыбаться, и пугливо подёргивать плечами, потому что здесь ей всегда будет холодно, даже летом. Лёгкий озноб страха оттого, что здесь всё далеко, не покинет её никогда, и потому она не сможет здесь жить. Действительно, как можно жить в самом центре материка, от всего далеко и не бояться собственной отдалённости? У неё море, по морю бегут корабли, и всё в мире становится близко. А по нашей снежной пустыне не ходят даже верблюды. Но в этой безнадёжной обречённости я испытываю удовольствие быть собой. Мазохизм какой-то!
Утром будит меня солнечный свет. Он наполняет комнату, исходя отовсюду: с неба, с соседней крыши, с заснеженных веток рябины под окном. Голая лампа уличного фонаря погасла и стала беспомощной. Выхожу на крыльцо, умываюсь снежным пухом, вдыхаю чистоту морозного воздуха. В невероятной тишине расстилается снег до горизонта во все стороны света. Спасибо, дед, за то, что отстоял мне эту землю. Каждый год приходит время, когда небо щедро роняет на неё невероятные запасы чистейшей воды нежными кристаллами снежинок. Мы ступаем по поверхности этого океана. Мы привыкли, мы даже
И чистота языка, и глубина сюжета каждого рассказа пронизаны мелодией, которая звучит в душе при чтении этих текстов. А ещё в ней много любви, любви автора к своим вовсе не великим героям, а простым.
Шестой очерк со ссылками на тексты Библии рассказывает о Боге Я ЕСМЬ ТО ЧТО Я ЕСМЬ (Исх.3:14), и о том, что каждая человеческая душа имеет личного Христа и личное Я ЕСМЬ Присутствие, с которыми.
Читайте также: