Уснувший мальчик паустовский краткое содержание
Обновлено: 05.07.2024
Ваня Малявин – добрый, жалостливый, отзывчивый мальчик.
Дед Ларион Малявин – старый охотник, справедливый, добрый человек, любящий природу.
Карл Иванович – детский врач, который по доброте душевной вылечил зайца.
Анисья – добрая, отзывчивая женщина, пожалевшая Ваню и зайца.
Обратите внимание, ещё у нас есть:
Действительно далёкие годы. Более столетия отделяет нас теперь уже от событий, о которых пишет в книге Константин Паустовский. В первой из шести задуманных и написанных им автобиографических книг.
Повесть написана языком рассказчика. В том смысле, что во время чтения совершенно не задумываешься над тем, что ты читаешь книгу — так и кажется, что на самом деле ты просто слушаешь рассказ. Достигается это тем, что русский литературный язык, которым написана книга, чрезвычайно бытовой и повествовательный. В нём нет ни вычурностей, ни многомудростей, ни чрезмерно философских велеречивостей, ни изысканно красивых оборотов (так порой и хочется написать обормотов…) речи, метафор, гипербол и всего прочего литературного. Применение всего этого литературно-писательского инструментария зачастую украшает письменную литературную речь, но столь же нередко и отягощает её, делает такой переусложнённый язык чрезмерно специальным, специфическим, технологичным, искусственно выведенным — как овечка Долли. Иногда такая чрезмерная литературность автору и книге идёт, — и тогда мы говорим о собственном авторском стиле, — но часто книга становится тяжким бременем для читающего её.
Паустовский как раз относится к числу тех маститых и мастеровитых русских авторов, который всегда выступал за избегание искусственности в русском литературном языке. В его книгах, и в этой в том числе, практически невозможно найти что-то чрезмерное литературное специальное— если на улице смеркалось, то именно это слово он и употребит. Казалось бы такое строгое и требовательное отношение к собственному писательству делает книги Паустовского скучными, малообразными, мелкими и некрасивыми. Но думать так будет величайшей ошибкой, потому что в том-то и мастерство Писателя, в том-то и весь его гений, что искусно и мастерски сложенная из простых словесных кирпичиков книга и прочна, и устойчива ко всяким литературным сейсмическим колебаниям, и к придиркам любых изощрённых критиков и критиканов, и красива, гармонична и притягательна.
Говорить что-то по содержанию книги особого смысла нет, потому что можно легко свалиться в пересказ ключевых моментов книги или биографии Паустовского, но ведь всё это лучше узнать непосредственно из уст самого рассказчика и автора. Можно только сказать, что вот если бывают великолепные книги о детстве и юности мальчишки или девчонки, которые читаешь взахлёб и с полным погружением, то эта книга как раз к таким и принадлежит. Отчего удовольствие от чтения двойное.
Сюжет
Однажды к ветеринару пришел мальчик по имени Ваня Малявин, в руках у которого был заяц. Животное выглядело очень несчастным: у него слезились глаза, и были сильно обожжены лапы. Но ветеринар сказал, что не умеет лечить зайцев, и предложил зажарить его на закуску деду. Ваня заплакал, а жалостливая бабка Анисья предложила мальчику отнести зайца в город, к Карлу Ивановичу.
Утром Ваня с дедом и пострадавшим зайцем отправились пешком в город. В аптеке они узнали заветный адрес, но аптекарь предупредил, что их затея напрасна – Карл Иванович был лучшим специалистом по детским болезням, но он уже давно не принимал пациентов.
Дед с Ваней отыскали нужный дом, и оторвали доктора от игры на рояле. Узнав, по какому делу они пришли, Карл Иванович очень рассердился. Но дед стал умолять вылечить зайца, который, по сути, был тем же ребенком. Кроме того, этот заяц в свое время спас деду жизнь. Выслушав его сбивчивый рассказ, доктор согласился взяться за лечение.
История же была такова. Однажды дед отправился на охоту, и заметил зайчонка с рваным ухом. Он выстрелил, но промахнулся и побрел дальше. Неожиданно в лесу начался сильный пожар, который распространялся с невиданной скоростью. Дед увидел знакомого зайчишку и побежал вслед за ним, зная, что животные лучше человека знают, где спрятаться от огня. Так заяц вывел деда к озеру, на берегу которого они оба упали без сил. У зайца были сильно опалены лапки и живот. Дед не смог остаться равнодушным к своему спасителю. Он забрал зайца с собой и вылечил, и с тех пор они жили вместе: дед, Ваня и заяц.
Краткое содержание рассказа
Когда была война, через деревню Бережки проходили советские солдаты. У них был конь, которого ранило осколком. Кавалеристам пришлось оставить Мальчика, потому что он не мог идти дальше. На окраине села жил старый Панкрат, которого многие побаивались за суровый нрав. Старик был работящим, и даже зимой он нашёл себе занятие — чинить плотину. В тёплое время года Панкрат молол зерно, а из муки хозяйки пекли хлеб.
Завязка произведения
Военное время было сложным, еды не хватало даже людям, и старику приходилось несладко. Когда ученик будет делать пересказ, он должен обратить на это особое внимание: несмотря на голод, мельник заботился о лошади. Пожилой мельник был небогат, еды часто не было даже для себя, и вороной стал ходить по деревне в надежде, что его кто-нибудь покормит. Жители считали животное общим и подкармливали, жертвуя из своих и без того скудных запасов.
Кульминационная часть
Однажды, когда зима уже подходила к концу, Панкрат собрался молоть зерно. Вода в речке, протекавшей возле мельницы, не замёрзла, да и погода стояла подходящая. В этот день конь ходил по улицам, и вот он приблизился к калитке Филькиного дома.
Развязка
Поздно вечером, когда метель утихла, домой пришла бабушка. Пока мела метель, она не могла добраться. Передохнув, она рассказала, какая беда приключилась в деревне: река покрылась толстым слоем льда, и теперь мельник не сможет размалывать зерно на муку. Значит, будет голод, и людям не выжить.
Заплакала бабка, и вслед за ней заревел Филька. Он стал подозревать, что в случившемся есть его вина. Старушка подтвердила его догадку, рассказав историю, которая произошла очень давно. От человеческой злобы случилась сильная стужа, и человек, по вине которого всё произошло, умер.
Отзыв
Нужно быть благодарным тем, кто выручил тебя, даже если спасителем оказался маленький зайчишка. Дед оказался именно таким человеком. Он спас зайца, не поленился сходить ради него в город и найти хорошего врача. Его поступок стал отличным примером для маленького Вани.
Рисунок-иллюстрация к рассказу Заячьи лапы.
Книга о жизни. Далекие годы
| Вступление |
| Далекие годы: Глава: 1 |
| Беспокойная юность Начало неведомого века Время больших ожиданий Бросок на юг Книга Скитаний |
Смерть отца
Я был гимназистом последнего класса киевской гимназии, когда пришла телеграмма, что в усадьбе Городище, около Белой Церкви, умирает мой отец.
На следующий день я приехал в Белую Церковь и остановился у старинного приятеля отца, начальника почтовой конторы Феоктистова. Это был длиннобородый близорукий старик в толстых очках, в потертой тужурке почтового ведомства со скрещенными медными рожками и молниями на петлицах.
Кончался март. Моросил дождь. Голые тополя стояли в тумане.
Феоктистов рассказал мне, что ночью прошел лед на бурной реке Рось. Усадьба, где умирал отец, стояла на острове среди этой реки, в двадцати верстах от Белой Церкви. В усадьбу вела через реку каменная плотина — гребля.
Феоктистов долго соображал, кто же из белоцерковских извозчиков самый отчаянный. В полутемной гостиной дочь Феоктистова, гимназистка Зина, старательно играла на рояле. От музыки дрожали листья фикусов. Я смотрел на бледный, выжатый ломтик лимона на блюдечке и молчал.
— Ну что ж, позовем Брегмана, отпетого старика,- решил наконец Феоктистов.- Ему сам черт не брат.
Я знал отца, и потому эта фраза тревожила меня и смущала. Отец был атеист. У него происходили вечные столкновения из-за насмешек над ксендзами и священниками с моей бабкой, полькой, фанатичной, как почти все польские женщины.
Я догадался, что на приезде священника настояла сестра моего отца, Феодосия Максимовна, или, как все ее звали, тетушка Дозя.
Любимый человек обманул тетушку Дозю. Он бросил ее, но она была ему верна до смерти и все ждала, что он возвратится к ней, почему-то непременно больной, нищий, обиженный жизнью, и она, отругав его как следует, приютит наконец и пригреет.
Никто из священников не согласился ехать в Городище, отговариваясь болезнями и делами. Согласился только молодой ксендз. Он предупредил меня, что мы заедем в костел за святыми дарами для причащения умирающего и что с человеком, который везет святые дары, нельзя разговаривать.
На ксендзе было черное длиннополое пальто с бархатным воротником и странная, тоже черная, круглая шляпа. В костеле было сумрачно, холодно. Поникнув, висели у подножия распятия очень красные бумажные розы. Без свечей, без звона колокольчиков, без органных раскатов костел напоминал театральные кулисы при скучном дневном освещении.
В дыму дождя подымались, казалось — до самого неба, знаменитые Александрийские сады графини Браницкой. Это были обширные сады, равные по величине, как говорил мне Феоктистов, Версалю. В них таял снег, заволакивая холодным паром деревья. Брегман, обернувшись, сказал, что в этих садах водятся дикие олени.
— Эти сады очень любил Мицкевич,- сказал я ксендзу, забыв, что он должен молчать всю дорогу.
Мне хотелось сказать ему что-нибудь приятное в благодарность за то, что он согласился на эту трудную и опасную поездку. Ксендз улыбнулся в ответ.
В раскисших полях стояла дождевая вода. В ней отражались пролетавшие галки. Я поднял воротник шинели и думал об отце, о том, как мало я его знал. Он был статистиком и прослужил почти всю жизнь на разных железных дорогах — Московско-Брестской, Петербургско-Варшавской, Харьковско-Севастопольской и Юго-Западной.
Мы часто переезжали из города в город — из Москвы в Псков, потом в Вильно, потом в Киев. Всюду отец не уживался с начальством. Он был очень самолюбивый, горячий и добрый человек.
Год назад отец уехал из Киева и поступил статистиком на Брянский завод в Орловской губернии. Прослужив недолго, отец неожиданно, без всякой видимой причины, бросил службу и уехал в старую дедовскую усадьбу Городище. Там жили его брат Илько, сельский учитель, и тетушка Дозя.
Необъяснимый поступок отца смутил всех родственников, но больше всего мою мать. Она жила в то время с моим старшим братом в Москве.
Через месяц после приезда в Городище отец заболел и вот теперь умирает.
Дорога пошла вниз по оврагу. В конце его был слышен настойчивый шум воды. Брегман заерзал на козлах.
— Гребля! — сказал он упавшим голосом.- Теперь молитесь богу, пассажиры!
Гребля открылась внезапно за поворотом. Ксендз привстал и схватил Брегмана за красный вылинявший кушак.
Вода легко неслась, зажатая гранитными скалами. В этом месте река Рось прорывалась, беснуясь, через Авратынские горы. Вода шла через каменную плотину прозрачным валом, с грохотом падала вниз и моросила холодной пылью.
За рекой, по ту сторону гребли, как бы взлетали к небу огромные тополя и белел маленький дом. Я узнал усадьбу на острове, где жил в раннем детстве,- ее левады и плетни, коромысла колодцев-журавлей и скалы у берега. Они разрезали речную воду на отдельные могучие потоки. С этих скал мы когда-то с отцом ловили усатых пескарей.
Брегман остановил коней около гребли, слез, поправил кнутовищем сбрую, недоверчиво осмотрел свой экипаж и покачал головой. Тогда впервые ксендз нарушил обет молчания.
— Езус-Мария! — сказал он тихим голосом.- Как же мы переедем?
— Э-э! — ответил Брегман.- Откуда я знаю как? Сидите спокойно. Потому что кони уже трясутся.
Гнедые лошади, задрав морды, храпя, вошли в стремительную воду. Она ревела и сбивала легкую коляску к неогороженному краю гребли. Коляска шла боком, косо, скрежетала железными шинами. Лошади дрожали, упирались, почти ложились на воду, чтобы она не сбила их с ног. Брегман вертел кнутом над головой.
Посередине гребли, где вода шла сильнее всего и даже звенела, лошади остановились. Пенистые водопады бились около их тонких ног. Брегман закричал плачущим голосом и начал немилосердно хлестать лошадей. Они попятились и сдвинули коляску к самому краю гребли.
Тогда я увидел дядю Илько. Он скакал на серой лошади от усадьбы к гребле. Он что-то кричал и размахивал над головой связкой тонкого каната.
Он въехал на греблю и швырнул Брегману канат. Брегман торопливо привязал его где-то под козлами, и трое коней-двое гнедых и серый-выволокли наконец коляску на остров.
Ксендз перекрестился широким католическим крестом. Брегман подмигнул дяде Илько и сказал, что долго еще люди будут помнить такого балагулу, как старый Брегман, а я спросил, как отец.
— Еще жив,- ответил Илько и поцеловал меня, исцарапав бородой.- Ждет. А где мама — Мария Григорьевна?
— Я послал ей телеграмму в Москву. Должно быть, приедет завтра.
Дядя Илько посмотрел на реку.
— Прибывает,- сказал он.- Плохо, милый мой Костик. Ну, может быть, пронесет. Пойдемте!
На крыльце нас встретила тетушка Дозя, вся в черном, с сухими, выплаканными глазами.
В душных комнатах пахло мятой. Я не сразу узнал отца в желтом старике, заросшем серой щетиной. Отцу было всего пятьдесят лет. Я всегда помнил его немного сутулым, но стройным, изящным, темноволосым, с необыкновенной его печальной улыбкой и серыми внимательными глазами.
Сейчас он сидел в кресле, трудно дышал, смотрел не отрываясь на меня, и по сухой его щеке сползла слеза. Она застряла в бороде, и тетушка Дозя вытерла ее чистым платком.
Отец не мог говорить. Он умирал от рака гортани.
Среди ночи отец зашевелился, открыл глаза. Я наклонился к нему. Он попытался обнять меня за шею, но не смог и сказал свистящим шепотом:
— Боюсь… погубит тебя… бесхарактерность.
— Нет,- тихо возразил я.- Этого не будет.
— Маму увидишь,- прошептал отец.- Я виноват перед ней… Пусть простит…
Он замолчал и слабо стиснул мою руку.
Я не понял тогда его слов, и только гораздо позже, через много лет, мне стало ясно их горькое значение. Также намного позже я понял, что мой отец был по существу совсем не статистиком, а поэтом.
На рассвете он умер, но я не сразу об этом догадался. Мне показалось, что он спокойно уснул.
На острове у нас жил старый дед Нечипор. Его позвали читать над отцом псалтырь.
Нечипор часто прерывал чтение, чтобы выйти в сени покурить махорку. Там он шепотом рассказывал мне незамысловатые истории, потрясшие его воображение:
Он читал псалтырь весь день и всю следующую ночь, отщипывая черными ногтями нагар со свечи, засыпал стоя, всхрапывал и, очнувшись, снова бормотал невнятные молитвы.
Ночью на другом берегу реки кто-то начал махать фонарем и протяжно кричать. Я вышел с дядей Илько на берег. Река ревела. Вода шла через греблю холодным водопадом. Ночь стояла поздняя, глухая, ни единой звезды не было над головой. В лицо дуло дикой свежестью разлива, оттаявшей земли. И все время кто-то махал на том берегу фонарем и кричал, но слов за шумом реки нельзя было разобрать.
— Должно быть, мама,- сказал я дяде Илько. Но он мне ничего не ответил.
— Пойдем,- сказал он, помолчав.- Холодно на берегу. Простудишься.
Я не захотел идти в дом. Дядя Илько помолчал еще немного и ушел, а я стоял и смотрел на далекий фонарь. Ветер дул все сильнее, качал тополя, нес откуда-то сладковатый дым соломы.
Утром отца хоронили. Нечипор и дядя Илько выкопали могилу в роще на краю оврага. Оттуда были далеко видны леса за Росью и белесое мартовское небо.
Когда гроб вынесли на крыльцо, я увидел на том берегу реки старую коляску, распряженных и привязанных к ней лошадей и маленькую женщину в черном — маму. Она стояла неподвижно на берегу. Она видела оттуда, как выносили отца. Потом она опустилась на колени и упала головой на песок.
К ней подошел высокий, тощий извозчик, наклонился над ней и что-то говорил, но она все так же лежала неподвижно.
Потом она вскочила и побежала вдоль берега к гребле. Извозчик схватил ее. Она бессильно опустилась на землю и закрыла лицо руками.
Отца несли по дороге в рощу. На повороте я оглянулся. Мать сидела все так же, закрыв лицо руками.
Все молчали. Только Брегман похлопывал кнутовищем по сапогу.
Около могилы ксендз поднял серые глаза к холодному небу и внятно и медленно сказал по-латыни:
— Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpйtua luceat eis!
Ксендз замолчал, прислушался. Шумела река, и над головой в ветвях старых вязов пересвистывались синицы. Ксендз вздохнул и снова заговорил о вечной тоске по счастью и о долине слез. Слова эти удивительно подходили к жизни отца. У меня от них сжалось сердце. Потом я часто испытывал это стеснение сердца, сталкиваясь с жаждой счастья и с несовершенством человеческих отношений.
Шумела река, осторожно свистели птицы, и гроб, осыпая сырую землю и, шурша, медленно опускался на рушниках в могилу.
Мне было тогда семнадцать лет.
| Вступление |
| Далекие годы: Глава: 1 |
| Беспокойная юность Начало неведомого века Время больших ожиданий Бросок на юг Книга Скитаний |
Краткое описание рассказа
В Бережки объявился искалеченный конь. Его приютил и вылечил мельник Панкрат. Но у деда не было возможности кормить животное в тяжелое время. Животному приходилось ходить по деревушке, чтобы прокормиться. Жители делились с животным едой: кто хлебом, кто овощами.
Однажды конь пришел к дому Фильки, но вместо добродушного отношения к себе получил в ответ грубость и унижение. После этого в деревне начала бушевать метель. Мальчик с трудом дошел до крылечка, а к ночи на улице температура начала понижаться, стало невыносимо холодно. Река промерзла, водяная мельница перестала молоть муку. Из-за отсутствия хлеба жители могли оказаться на грани смерти.
Бабка Фильки поведала о том, что много лет назад был такой же сильный мороз, и часть жителей деревни вымерла. А случилось это из-за людской злобы.
Мальчишка пришел к Панкрату и рассказал, как повел себя по отношению к животному. Старик посоветовал найти решение.Тот в свою очередь решил собрал всех детей в деревне, и они начали долбить лед в ручную у мельницы, к ним присоединились жители. Вечером возле мельницы образовалась чистая вода в ледяном покрове реки, и Панкрат начал молоть муку. Мальчик пришел к коню со свежеиспеченным хлебом, попросил у животного прощения за свой поступок.
Автор в рассказе говорит о том, что главными в человеке должны быть милосердие и доброта, а добиться результата можно только совместными усилиями.
Творчество Константина Георгиевича Паустовского примечательно тем, что оно вбирает в себя большое количество жизненного опыта, который писатель старательно накапливал годами, путешествуя и охватывая различные сферы деятельности.
Первые произведения Паустовского, которые были написаны им еще во время учебы в гимназии, публиковались в различных журналах.
Важное место в библиографии писателя занимают также сказки и рассказы, написанные для детей. Каждое из произведений учит тому доброму и светлому, что так необходимо человеку во взрослой жизни.
Вклад Паустовского в литературу трудно переоценить, ведь он писал не только для людей, но и о людях: художниках и живописцах, поэтах и писателях. Можно смело говорить о том, что этот талантливый человек оставил после себя богатое литературное наследие. Читайте побольше таких интересных авторов.
Константин Георгиевич Паустовский – удивительный писатель, чьи произведения подкупают своей искренностью и глубиной, однако вместе с тем просты и понятны читателю.
Мальчик с самого детства мечтал о путешествиях, новых странах и очень любил истории о приключениях. После это, несомненно, отразилось на его творчестве. Первые попытки найти себя в писательстве были сделаны еще во время обучения в школе. Мальчик писал стихи, однако, как и многие начинающие, брал пример с творчества других поэтов. Возможно, именно поэтому И.Бунин посоветовал тогда еще начинающему литератору попробовать себя в прозе, что и подарило миру великого автора.
Но после того, как гражданская война подошла к концу, Паустовский исполнил мечту – он много путешествовал, вдохновляясь для создания удивительных образов, которые встретит будущий читатель на страницах его рассказов. Он только формировал свой неповторимый стиль, поэтому произведения и образы отличаются небольшой расплывчатостью, однако от этого не становятся менее талантливыми.
Скончался Константин Георгиевич 14 Июля 1968 года от тяжелой болезни в Москве и похоронен на местном кладбище.
С вокзала до пристани пришлось идти через весь городок. Недавно прошел лед, и река широко отблескивала желтой водой. Была самая ранняя весна — сухая и серая. Только на сирени в палисадниках уже зеленели почки.
Можно было, конечно, взять у вокзала дребезжащее, повидавшее виды такси, но времени до отхода речного катера оставалось еще много, и гораздо приятнее было медленно пройти через весь город — мимо сводчатых торговых рядов, по кирпичному мосту над оврагом, где шумел, пенясь, ручей и бродили, приглядываясь к замусоренной земле, надменные грачи, мимо маленькой электростанции, пыхтевшей мазутным дымом из высокой железной трубы, мимо домиков с такими чистыми окнами, что с улицы были хорошо видны освещенные утренним солнцем фикусы, олеографии запорожцев, пишущих письмо турецкому султану, горки с посудой и спящие на креслах коты.
Николай Акимов. Таруса. 2012
В голых окраинных садах сидели на покосившихся скворечнях и сипло посвистывали, отогреваясь, скворцы.
Возле пристани стоял катер, отдохнувший и умытый после зимней спячки, — свежевыкрашенный, с начисто протертыми стеклами и синей полосой на белой трубе.
Пассажиры подходили редко и медленно. Поэтому молодой капитан катера в сплюснутой блином форменной фуражке, женщина-матрос в ватнике и растрепанный моторист с неизменным пучком пакли в руке встречали каждого нового пассажира, как доброго родственника.
Даже появление угрюмой бабы с мешком на плече, где ходуном ходили и отвратительно визжали поросята, не вызвало у них обычного недовольства.
Потом пришла девица с копной светлых, завитых барашком волос, с непоправимо обиженным лицом. Но все попытка капитана и моториста заговорить с ней она сухо отвечала:
— Я в ваших разговорчиках, гражданин, не нуждаюсь.
Последним явился знакомый садовник из нашего городка, что расположен в тридцати километрах вверх по реке. Жители городка добродушно, но несколько насмешливо звали его Левкоем Нарциссовичем, хотя имя у садовника было Леонтий, а отчество Назарович.
Николай Акимов. Пристань в Тарусе. 2012
Каждый посаженный им куст акации или сирени, по его словам, был совершенно необыкновенного сорта, особо пышного цветения и дивного благоухания. На деле все это оказывалось не совсем так, но Леонтий Назарович этим не смущался, и благородный его пыл от этого не ослабевал.
Леонтий Назарович был человек разговорчивый, весьма быстрый и суетливый. Он носил и лето и зиму старую жокейскую кепку и, кроме того, сломанные очки. Одной дужки у них всегда не хватало. Леонтий Назарович заменял ее тесемкой. Купить новую оправу ему было некогда. На замечания знакомых по поводу сломанных очков Леонтий Назарович всегда торопливо отвечал:
— И не просите! Некогда! Я сейчас новый сквер разбиваю, едва вымолил разрешение у горсовета. Какие там, к черту, очки!
В этих словах была, конечно, какая-то доля рисовки, но ее Леонтию Назаровичу охотно прощали.
Виктор Борисов-Мусатов. На балконе в Тарусе.
Но больше всего воевал Леонтий Назарович с женой — рыхлой и сонной женщиной, весь день позевывавшей от скуки. Она считала, что Леонтий Назарович закис в ничтожном городке, тогда как мог бы работать садовником если не в Кремле, то по крайности в Летнем саду в Ленинграде.
С весны до поздней промозглой осени Леонтий Назарович возился в скверах и на прибрежном бульваре, а зимой писал историю своего городка. Он очень ею увлекался. Начал он эту историю со времени войны с Наполеоном, так как считал, что все, бывшее до этой войны, недостоверно.
Городок стоял высоко над Окой среди таких просторов, что от них иной раз захватывало сердце.
Василий Поленов. Золотая осень.
Живописность самого городка и окружающих лесов, рощ, полей и деревень издавна привлекала сюда художников, считавших все эти места наилучшим выражением русской природы. Поэтому в истории города самое видное место Леонтий Назарович отводил художникам. Живопись он любил, охотно читал книги по искусству и жадно собирал репродукции.
Сейчас Леонтий Назарович вез из областного города саженцы жасмина и семена однолетних цветов.
У Леонтия Назаровича была своя теория об исключительно благотворном влиянии растительности на человеческую психику. На катере он как раз завел разговор на эту тему к явному неудовольствию девицы в кудряшках. Она все время передергивала плечиками и насмешливо кривила губы.
Катер подвалил к бывшей усадьбе художника Поленова. Она стояла, как оазис, среди сухих берегов, разрушенных взрывами. По всем берегам реки рвали бутовый камень. На пыльных откосах от недавних сосновых лесов не осталось не то что деревца, но даже травинки.
Взрывы сотрясали всю округу, расшатывали постройки, заваливали судоходную реку щебенкой, съедали растительность, и казалось, что по берегам реки быстро расползается сухая экзема.
— Удручающая картина! — сказал мне Леонтий Назарович. — А все от скопидомства. Камня этого всюду достаточно. Однако беспощадно рвут берега, потому что отсюда вывозить камень на какие-то копейки дешевле.
Василий Поленов. Стынет. Осень на Оке близ Тарусы
Борисов-Мусатов любил этот косогор. С него он написал один из лучших своих пейзажей — такой тонкий и задумчивый, что он мог бы показаться сновидением, если бы не чувствовалось, что каждый желтый листок березы прогрет последним солнечным теплом.
В такие осенние дни, как на этой картине, всегда хочется остановить время хотя бы на несколько дней, чтобы медленнее слетали последние листья и не исчезала так скоро у нас на глазах прощальная красота земли.
И вот добрый горбун — художник Борисов-Мусатов остановил эту прелестную осень, чем-то светлыми и строгими глазами, обещающими горе и счастье.
Виктор Борисов-Мусатов. Осенняя песнь
На могиле Борисова-Мусатова поставлен надгробный памятник работы скульптора Матвеева — на плите из крупнозернистого красного песчаника лежит уснувший мальчик. Местные жители говорят, что это не уснувший, а утонувший мальчик. Скульптура сделана с необыкновенной силой и мастерством.
Когда я был последний раз на могиле Борисова-Мусатова, изгородь валялась сломанная, возле памятника паслись козы, и, поглядывая на меня желтыми наглыми глазами, сдирали начисто кору с соседнего куста бузины…
Виктор Борисов-Мусатов. Куст орешника
Я рассказывал об этом Леонтию Назаровичу, но он как будто пропустил мимо ушей мои слова и, чтобы переменить разговор, начал расспрашивать меня о моей недавней поездке на Запад.
— Был ли у вас, — спросил меня Леонтий Назарович, — какой-нибудь интересный случай, касающийся цветов и растительности? Очень я люблю такие истории.
Я рассказал ему о голландском рыбачьем поселке Шевенингене. Мы приехали туда в сумерки. Северное море шумело у широкой дамбы. Тусклый туман расползался над водой. Из этого тумана доносился печальный звон колоколов на плавучих бакенах. В тесной гавани на рыболовных ботах были развернуты для просушки разноцветные паруса, штабелями лежали пустые бочонки из-под рыбы, и женщины и дети, одетые во все черное, стучали по булыжной набережной деревянными туфлями — сабо.
Быстро темнело. На дамбе зажегся старый маяк и начал равномерно швырять по горизонту вертящийся луч своего огня. Вслед за маяком на дамбе невдалеке от поселка вспыхнул сотнями огней стеклянный ночной ресторан. Сюда приезжали кутить из Гааги, Амстердама и даже из Брюсселя. Мы подошли к ресторану. Около него стояла огромная грузовая машина, окруженная толпой детей. Лакеи во фраках выгружали из машины вазоны с гиацинтами.
Елена Корнийчук. Гиацинты
Свет маяка проносился над цветами, и они казались совершенно фантастическими по своей окраске. Там были гиацинты точно из воска и старого золота, из бирюзы и снега, из красного вина и черного бархата.
Дети смотрели на цветы как зачарованные. Высокий шофер стоял, прислонившись к капоту машины, и курил фарфоровую трубку. Он будто нечаянно толкнул одного из лакеев, похожего на Оскара Уайльда. Лакей уронил вазон. Шофер поднял золотой гиацинт с комом земли, отряхнул землю и протянул цветок худенькой девочке с длинной светлой косой, особенно заметной на ее черном платье.
Девочка присела, схватила цветок и побежала с ним к поселку. За ней бросились, смеясь и перекликаясь, все дети.
Луч маяка пронесся над головой бегущей девочки, рассеянный свет упал на ее волосы, и вся эта сцена представилась мне главой из еще не написанной сказки о бледно-золотом цветке, осветившем своим таинственным огнем рыбачью лачугу.
Gerda Roosval-Kallstenius Синий гиацинт в Париже.
Лакей в упор посмотрел на шофера. Шофер усмехнулся и пожал плечами. Потом они засмеялись, дружелюбно похлопали друг друга по плечу и разошлись.
А в ресторане за матовой стеклянной стеной пел джаз и пахло гиацинтами и травянистой весной.
— Да, — сказал Леонтий Назарович, выслушав этот рассказ, — у нас в жизни человеческой многое еще не обдумано.
— Что, например? — спросил я.
— Да я все об этих цветах, — ответил задумчиво Леонтий Назарович. — Жизнь человеческая должна быть украшена. Обязательно. Глупое выражение, что жизнь наша — жестянка, надо давно позабыть. Цветы и все прочее, отрадное для души и глаза, должно сопровождать нас на нашем житейском поприще. От этого человек становится не в пример великодушнее.
Катер подошел к нашему городку, ткнулся носом в скользкий после разлива берег, и мы с Леонтием Назаровичем сошли по узким сходням.
Николай Крымов. Пейзаж с луной.
— Вы давно были на могиле Борисова-Мусатова? — спросил меня Леонтий Назарович, остановившись со мной под вековой ивой. Она казалась не деревом, а мощным архитектурным сооружением, каким-то кряжистым собором, облицованным серой корой.
— Что же это вы! — сказал с упреком Леонтий Назарович. — Знаменитых своих земляков забываете. А за компанию на катере — спасибо. Утешили вы меня этим рассказом о девочке.
Мы распрощались. Я решил зайти на могилу Борисова-Мусатова сейчас, благо она была недалеко от пристани.
Еще издали, подходя к могиле, я заметил, что она окружена новой изгородью. Внутри все было прибрано, и большой полукруг недавно посаженных кустарников замыкал фигуру спящего мальчика, отмытую от глины.
Через два дня я встретил Леонтия Назаровича на бульваре у реки, где он высаживал кусты жасмина. Мы сели покурить на скамейку над рекой. С огородов тянуло навозом, дымком, и непрерывно горланили петухи — радовались теплой весне.
И я рассказал Леонтию Назаровичу еще одну маленькую историю о гробнице Рафаэля в Риме и о старом стороже этой гробницы, который каждую неделю покупал из своего скудного заработка цветы и клал их на гробницу. Там было погребено нежное и доброе сердце великого итальянца.
Гробница Рафаэля в Пантеоне в Риме.
— Я так понимаю, — сказал мне Леонтий Назарович, — что вы это специально для меня рассказали. Спасибо на добром слове. В поступке этого бедняка итальянца я вижу большую человечность в обширном понимании этого слова. Большую человечность, — повторил он и вздохнул. — На ней только и может держаться наша всеобщая жизнь.
Конечно, он не сказал ни слова о том, что украсил могилу Борисова-Мусатова.
Из-за дальнего лесистого поворота реки показался знакомый катер. Издали он казался отраженным в реке одного из облаков, проплывающих над нами в весеннем небе.
Эта повесть, в которой отражены все воспоминания из детства маленького мальчика мечтателя, его влекло море, такое красивое и непонятное. Он повествует о событиях и людях, которых он когда-то встречал. Все это, несомненно, наложило отпечаток на его судьбу и повлияло на его выбор.
Среди людей были и его близкие и просто интересные личности, которые каким — то образом оказали на него влияние, были воплощением его мечты и ее представлением. Конечно, на первый взгляд это совершенно простые ничем не выделяющиеся люди, но все же они восхищали его и заставляли воображать все новые и новые мысли, истории. Когда он повстречал гардемарина, то очень долго шел за ним и восхищался, он мечтал стать моряком, ходит в море, покорять новые горизонты. Гардемарин подарил ему фотографию корабля, и он был под таким впечатлением. Спустя время он понимает, что он сделал это из жалости, но, тем не менее, это не повлияло на его мечту. Мальчик продолжал рассматривать атласы, мечтать о море и корабля, лелеять свою мечту, что когда – нибудь и он будет ходить на корабле за горизонт. Все люди очень тесно переплетаются с описаниями красивейшей природой Кавказа, морских приключений и походов, путешествий в лес.
Спустя длительное время мальчик вспоминает обо всем с улыбкой и благодарностью, о тех людях и увлечениях, которые, конечно, смогли научить его чему – то, и повлиять на дальнейшей выбор в его жизни.
Можете использовать этот текст для читательского дневника
Паустовский. Краткие содержания произведений
- Акварельные краски
- Бакенщик
- Барсучий нос
- Белая радуга
- Бриз
- Дремучий медведь
- Желтый свет
- Жильцы старого дома
- Заботливый цветок
- Заячьи лапы
- Золотая роза
- Золотой линь
- Исаак Левитан
- Квакша
- Колотый сахар
- Корзина с еловыми шишками
- Кот ворюга
- Мещерская сторона
- Повесть о жизни
- Подарок
- Похождения жука-носорога
- Прощание с летом
- Разливы рек
- Растрепанный воробей
- Рождение рассказа
- Сказочник
- Скрипучие половицы
- Снег
- Собрание чудес
- Стальное колечко
- Старый повар
- Телеграмма
- Тёплый хлеб
Повесть о жизни
Утром прошёл дождь, но сейчас над нами блистало чистое небо весны. Только с сирени слетали запоздалые капли дождя.
Девочка с бантами в волосах остановилась против нас и начала прыгать через верёвочку. Она мне мешала читать. Я потряс сирень. Маленький дождь шумно посыпался на девочку и на Галю. Девочка показала мне язык и убежала, а Галя стряхнула с книги капли дождя и продолжала читать.
Продолжение после рекламы:
И вот в эту минуту я увидел человека, который надолго отравил меня мечтами о несбыточном моем будущем.
По аллее легко шёл высокий гардемарин с загорелым спокойным лицом. Прямой чёрный палаш висел у него на лакированном поясе. Чёрные ленточки с бронзовыми якорями развевались от тихого ветра. Он был весь в чёрном. Только яркое золото нашивок оттеняло его строгую форму.
Гардемарин прошёл мимо, хрустя по песку. Я поднялся и пошёл за ним. Галя по близорукости не заметила моего исчезновения.
Вся моя мечта о море воплотилась в этом человеке. Я часто воображал себе моря, туманные и золотые от вечернего штиля, далёкие плаванья, когда весь мир сменяется, как быстрый калейдоскоп, за стёклами иллюминатора. Боже мой, если бы кто-нибудь догадался подарить мне хотя бы кусок окаменелой ржавчины, отбитой от старого якоря! Я бы хранил его, как драгоценность.
Брифли существует благодаря рекламе:
Я шёл за ним по Елизаветинской улице, потом по Институтской и Николаевской. Гардемарин изящно и небрежно отдавал честь пехотным офицерам. Мне было стыдно перед ним за этих мешковатых киевских вояк.
Несколько раз гардемарин оглядывался, а на углу Меринговской остановился и подозвал меня.
— Мальчик, — спросил он насмешливо, — почему вы тащились за мной на буксире?
Я покраснел и ничего не ответил.
— Все ясно: он мечтает быть моряком, — догадался гардемарин, говоря почему-то обо мне в третьем лице.
— Я близорукий, — ответил я упавшим голосом. Гардемарин положил мне на плечо худую руку.
— Дойдём до Крещатика.
Мы пошли рядом. Я боялся поднять глаза и видел только начищенные до невероятного блеска крепкие ботинки гардемарина.
На Крещатике гардемарин зашёл со мной в кофейную Семадени, заказал две порции фисташкового мороженого и два стакана воды. Нам подали мороженое на маленький трёхногий столик из мрамора. Он был очень холодный и весь исписан цифрами: у Семадени собирались биржевые дельцы и подсчитывали на столиках свои прибыли и убытки.
Продолжение после рекламы:
Мы молча съели мороженое. Гардемарин достал из бумажника фотографию великолепного корвета с парусной оснасткой и широкой трубой и протянул мне.
— Возьмите на память. Это мой корабль. Я ходил на нем в Ливерпуль.
Он крепко пожал мне руку и ушёл. Я посидел ещё немного, пока на меня не начали оглядываться потные соседи в канотье. Тогда я неловко вышел и побежал в Мариинский парк. Скамейка была пуста. Галя ушла. Я догадался, что гардемарин меня пожалел, и впервые узнал, что жалость оставляет в душе горький осадок.
После этой встречи желание сделаться моряком мучило меня много лет. Я рвался к морю. Первый раз я видел его мельком в Новороссийске, куда ездил на несколько дней с отцом. Но этого было недостаточно.
Часами я просиживал над атласом, рассматривал побережья океанов, выискивал неизвестные приморские городки, мысы, острова, устья рек.
Конечно, я сидел у себя в пароходной конторе, в дыму сигар, среди пёстрых плакатов и расписаний. Широкие окна выходили, естественно, на набережную. Жёлтые мачты пароходов торчали около самых окон, а за стенами шумели добродушные вязы. Пароходный дым развязно влетал в окна, смешиваясь с запахом гнилого рассола и новеньких, весёлых рогож.
Брифли существует благодаря рекламе:
Я придумал список удивительных рейсов для своих пароходов. Не было самого забытого уголка земли, куда бы они не заходили. Они посещали даже остров Тристан да-Кунью.
Для того чтобы руководить таким обширным пароходным предприятием, мне понадобилось много знаний. Я зачитывался путеводителями, судовыми справочниками и всем, что имело хотя бы отдалённое касательство к морю.
— Он дойдёт бог знает до чего со своими играми, — сказала однажды мама. — Как бы все это не кончилось менингитом.
Я слышал, что менингит — это болезнь мальчиков, которые слишком рано научились читать. Поэтому я только усмехнулся на мамины страхи.
Все окончилось тем, что родители решили поехать всей семьёй на лето к морю.
Теперь я догадываюсь, что мама надеялась вылечить меня этой поездкой от чрезмерного увлечения морем. Она думала, что я буду, как это всегда бывает, разочарован от непосредственного столкновения с тем, к чему я так страстно стремился в мечтах. И она была права, но только отчасти.
Однажды мама торжественно объявила, что на днях мы на все лето уезжаем на Чёрное море, в маленький городок Геленджик, вблизи, Новороссийска.
Нельзя было, пожалуй, выбрать лучшего места, чем Геленджик, для того чтобы разочаровать меня в моем увлечении морем и югом.
Геленджик был тогда очень пыльным и жарким городком без всякой растительности. Вся зелень на много километров вокруг была уничтожена жестокими новороссийскими ветрами — норд-остами. Только колючие кусты держи-дерева и чахлая акация с жёлтыми сухими цветочками росли в палисадниках. От высоких гор тянуло зноем. В конце бухты дымил цементный завод.
Но геленджикская бухта была очень хороша. В прозрачной и тёплой её воде плавали, как розовые и голубые цветы, большие медузы. На песчаном дне лежали пятнистые камбалы и пучеглазые бычки. Прибой выбрасывал на берег красные водоросли, гнилые поплавки-балберки от рыбачьих сетей и обкатанные волнами куски темно-зелёных бутылок.
Море после Геленджика не потеряло для меня своей прелести. Оно сделалось только более простым и тем самым более прекрасным, чем в моих нарядных мечтах.
В Геленджике я подружился с пожилым лодочником Анастасом. Он был грек, родом из города Воло. У него была новая парусная шлюпка, белая с красным килем и вымытым до седины решётчатым настилом.
Анастас катал на шлюпке дачников. Он славился ловкостью и хладнокровием, и мама иногда отпускала меня одного с Анастасом.
Однажды Анастас вышел со мной из бухты в открытое море. Я никогда не забуду того ужаса и восторга, какие я испытал, когда парус, надувшись, накренил шлюпку так низко, что вода понеслась на уровне борта. Шумящие огромные валы покатились навстречу, просвечивая зеленью и обдавая лицо солёной пылью.
Я схватился за ванты, мне хотелось обратно на берег, но Анастас, зажав трубку зубами, что-то мурлыкал, а потом спросил:
— Почём твоя мама отдала за эти чувяки? Ай, хороши чувяки!
Он кивнул на мои мягкие кавказские туфли — чувяки. Ноги мои дрожали. Я ничего не ответил. Анастас зевнул и сказал:
— Ничего! Маленький душ, тёплый душ. Обедать будешь с аппетитом. Не надо будет просить — скушай за папу-маму!
Он небрежно и уверенно повернул шлюпку. Она зачерпнула воду, и мы помчались в бухту, ныряя и выскакивая на гребни волн. Они уходили из-под кормы с грозным шумом. Сердце у меня падало и обмирало.
Неожиданно Анастас запел. Я перестал дрожать и с недоумением слушал эту песню:
От Батума до Сухума -Ай-вай-вай!
От Сухума до Батума -Ай-вай-вай!
Бежал мальчик, тащил ящик -Ай-вай-вай!
Упал мальчик, разбил ящик -Ай-вай-вай!
Под эту песню мы спустили парус и с разгона быстро подошли к пристани, где ждала бледная мама. Анастас поднял меня на руки, поставил на пристань и сказал:
— Теперь он у вас солёный, мадам. Уже имеет к морю привычку.
Однажды отец нанял линейку, и мы поехали из Геленджика на Михайловский перевал.
Сначала щебёнчатая дорога шла по склону голых и пыльных гор. Мы проезжали мосты через овраги, где не было ни капли воды. На горах весь день лежали, зацепившись за вершины, одни и те же облака из серой сухой ваты.
Мне хотелось пить. Рыжий извозчик-казак оборачивался и говорил, чтобы я повременил до перевала — там я напьюсь вкусной и холодной воды. Но я не верил извозчику. Сухость гор и отсутствие воды пугали меня. Я с тоской смотрел на тёмную и свежую полоску моря. Из него нельзя было напиться, но, по крайней мере, можно било выкупаться в его прохладной воде.
Дорога подымалась все выше. Вдруг в лицо нам потянуло свежестью.
— Самый перевал! — сказал извозчик, остановил лошадей, слез и подложил под колеса железные тормоза.
С гребня горы мы увидели огромные и густые леса. Они волнами тянулись по горам до горизонта. Кое-где из зелени торчали красные гранитные утёсы, а вдали я увидел вершину, горевшую льдом и снегом.
— Норд-ост сюда не достигает, — сказал извозчик. — Тут рай!
Линейка начала спускаться. Тотчас густая тень накрыла нас. Мы услышали в непролазной чаще деревьев журчание воды, свист птиц и шелест листвы, взволнованной полуденным ветром.
Чем ниже мы спускались, тем гуще делался лес и тенистее Дорога. Прозрачный ручей уже бежал по её обочине. Он перемывал разноцветные камни, задевал своей струёй лиловые цветы и заставлял их кланяться и дрожать, но не мог оторвать от каменистой земли и унести с собою вниз, в ущелье.
Мама набрала воды из ручья в кружку и дала мне напиться. Вода была такая холодная, что кружка тотчас покрылась потом.
— Пахнет озоном, — сказал отец.
Я глубоко вздохнул. Я не знал, чем пахло вокруг, но мне казалось, что меня завалили ворохом веток, смоченных душистым дождём.
Лианы цеплялись за наши головы. И то тут, то там на откосах дороги высовывался из-под камня какой-нибудь мохнатый цветок и с любопытством смотрел на нашу линейку и на серых лошадей, задравших головы и выступавших торжественно, как на параде, чтобы не сорваться вскачь и не раскатить линейку.
— Вон ящерица! — сказала мама. Где?
— Вон там. Видишь орешник? А налево — красный камень в траве. Смотри выше. Видишь жёлтый венчик? Это азалия. Чуть правее азалии, на поваленном буке, около самого корня. Вон, видишь, такой мохнатый рыжий корень в сухой земле и каких-то крошечных синих цветах? Так вот рядом с ним.
Я увидел ящерицу. Но пока я её нашёл, я проделал чудесное путешествие по орешнику, красному камню, цветку азалии и поваленному буку.
— Тут рай! — повторил извозчик, сворачивая с шоссе на травянистую узкую просеку в лесу. — Сейчас распряжём коней, будем купаться.
Мы въехали в такую чащу и ветки так били нас по лицу, что пришлось остановить лошадей, слезть с линейки и идти дальше пешком. Линейка медленно ехала следом за нами.
Мы вышли на поляну в зелёном ущелье. Как белые острова, стояли в сочной траве толпы высоких одуванчиков. Под густыми буками мы увидели старый пустой сарай. Он стоял на берегу шумной горной речонки. Она туго переливала через камни прозрачную воду, шипела и уволакивала вместе с водой множество воздушных пузырей.
Пока извозчик распрягал и ходил с отцом за хворостом для костра, мы умылись в реке. Лица наши после умывания горели жаром.
Мы хотели тотчас идти вверх по реке, но мама расстелила на траве скатерть, достала провизию и сказала, что, пока мы не поедим, она никуда нас не пустит.
Я, давясь, съел бутерброды с ветчиной и холодную рисовую кашу с изюмом, но оказалось, что я совершенно напрасно торопился — упрямый медный чайник никак не хотел закипать на костре. Должно быть, потому, что вода из речушки была совершенно ледяная.
Потом чайник вскипел так неожиданно и бурно, что залил костёр. Мы напились крепкого чая и начали торопить отца, чтобы идти в лес. Извозчик сказал, что надо быть настороже, потому что в лесу много диких кабанов. Он объяснил нам, что если мы увидим вырытые в земле маленькие ямы, то это и есть места, где кабаны спят по ночам.
Мама заволновалась — идти с нами она не могла, у неё была одышка, — но извозчик успокоил её, заметив, что кабана нужно нарочно раздразнить, чтобы он бросился на человека.
Мы ушли вверх по реке. Мы продирались сквозь чащу, поминутно останавливались и звали друг друга, чтобы показать гранитные бассейны, выбитые рекой, — в них синими искрами проносилась форель, — огромных зелёных жуков с длинными усами, пенистые ворчливые водопады, хвощи выше нашего роста, заросли лесной анемоны и полянки с пионами.
Боря наткнулся на маленькую пыльную яму, похожую на детскую ванну. Мы осторожно обошли её. Очевидно, это было место ночёвки дикого кабана.
Отец ушёл вперёд. Он начал звать нас. Мы пробрались к нему сквозь крушину, обходя огромные мшистые валуны.
Отец стоял около странного сооружения, заросшего ежевикой. Четыре гладко обтёсанных исполинских камня были накрыты, как крышей, пятым обтёсанным камнем. Получался каменный дом. В одном из боковых камней было пробито отверстие, но такое маленькое, что даже я не мог в него пролезть. Вокруг было несколько таких каменных построек.
— Это долмены, — сказал отец. — Древние могильники скифов. А может быть, это вовсе и не могильники. До сих пор учёные не могут узнать, кто, для чего и как строил эти долмены.
Я был уверен, что долмены — это жилища давно вымерших карликовых людей. Но я не сказал об этом отцу, так как с нами был Боря: он поднял бы меня на смех.
В Геленджик мы возвращались совершенно сожжённые солнцем, пьяные от усталости и лесного воздуха. Я уснул и сквозь сон почувствовал, как на меня дохнуло жаром, и услышал отдалённый ропот моря.
С тех пор я сделался в своём воображении владельцем ещё одной великолепной страны — Кавказа. Началось увлечение Лермонтовым, абреками, Шамилем. Мама опять встревожилась.
Сейчас, в зрелом возрасте, я с благодарностью вспоминаю о детских своих увлечениях. Они научили меня многому.
Но я был совсем не похож на захлёбывающихся слюной от волнения шумных и увлекающихся мальчиков, никому не дающих покоя. Наоборот, я был очень застенчивый и со своими увлечениями ни к кому не приставал.
Две жизни
Читайте также: