Трава забвения катаев краткое содержание

Обновлено: 30.06.2024

Творческие искания достигают успеха: В. Катаев создает поэтику наибольшей выразительности, той’ образной емкости, которая гармонирует с чувствами, переживаниями и коллизиями, порожденными революционной эпохой. И одновременно: страсти, переживания, немыслимые в обычном течении жизни, рисуются как человечески земные, естественные, подлинные. При этом нет превращения одних качеств в другие, усреднения или противопоставления земного, обычного великому, неземному. Мысль автора упорно бьется над разгадкой тайны человеческого характера, в котором все прекрасно (Маяковский), романтично и молодо, как сама революция (Клавдия Заремба), соткано из противоречий, а подлинные черты — человека стойкого в своих заблуждениях, прихотливого в поступках, доброго и саркастичного — скрыты под личиной академика, барина (Бунин).

Книга открывается размышлениями о возможностях человеческого сознания понять, разгадать окружающий мир, сохранить в памяти яркое, живое содержание прошлого и о его ограниченности, слабости, зависимости от тысяч причин, а главное — скованных краткостью самой жизни человека. Ирония, юмор, лиризм, сопровождающие медитации, смягчают суровость иных рассуждений, снимая порой присущую им абстрактность, делая возвышенно-философские мысли близкими нам, конкретными, такими, каким предстает окружающий предметный мир. «В силу своей постоянной житейской занятости мы давно уже перестали удивляться многообразию форм среды. Но стоит отвлечься хотя бы один день от земных забот, как сейчас же к нам возвращается чувство принадлежности ко вселенной, или; другими словами, чувство вечной свежести и новизны бытия.

Рюрик Пчёлкин, альтер эго Катаева – это молодой, добродушный, открытый миру, невероятно одарённый человек. Катаев цитирует с умилением, с упоением свои ранние стихи:

Пшеничным калачом заплетена коса

Вкруг милой головы моей уездной музы;

В ней сочетается неяркая краса

Крестьянской девушки с холодностью медузы.

О чём нам говорить? Я думаю, куря.

Она молчит, глядит, как в окна лепит вьюга.

Всё тяжелей дышать. И поздняя заря

Находит нас опять в объятиях друг друга.

В рубашке из сурового холста,

Бежит Весна в степях необозримых,

И ядовитой зеленью озимых

За ней горит степная чернота.

Все эти ранние импрессионистические стихи – это отражение гигантского взрыва, который происходит вокруг. И революция в это время – явление не социальное, это какой-то невероятный взрыв любви, таланта, ненависти, ярости, невероятный пик русской жизни, вслед за которым наступила долгая череда отупения, предательства и вырождения. Так, во всяком случае, получается.

Каждый вечер ходит кто-то

Утомлённый и больной,

В голубых глазах дремота

Греет вещей теплотой.

И в плаще ночей широком

Плещет, плещет на реке,

След копытом на песке.

Валентин Катаев - Трава забвенья краткое содержание

Трава забвенья - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок

Валентин Петрович Катаев

. а может быть, это были всего лишь маленькие звукоуловители, напряженно повернутые в мировое пространство к источнику колебаний, недоступных для человеческого уха.

Однажды я уже говорил или даже, кажется, писал, что обнаружил у себя способность перевоплощения не только в самых разных людей, но также в животных, растения, камни, предметы домашнего обихода, даже в абстрактные понятия, как, например, вычитание или что-нибудь подобное.

Я, например, как-то был даже квадратным корнем.

Я думаю, что это свойство каждого человека.

Во всяком случае, все то, что я вижу в данный миг, сейчас же делается мною или я делаюсь им, не говоря уже о том, что сам я - как таковой непрерывно изменяюсь, населяя окружающую меня среду огромным количеством своих отражений.

По всей вероятности - будучи, как все существующее в мире, грубо матерьяльным, - я так же бесконечен, как материя, из которой состою. Отсюда моя постоянная взаимосвязь со всеми матерьяльными частичками, из которых состоит мир, если, конечно, он матерьялен, в чем я глубоко убежден.

В силу своей постоянной житейской занятости мы давно уже перестали удивляться многообразию форм окружающей нас среды. Но стоит отвлечься хотя бы один день от земных забот, как сейчас же к нам возвращается чувство принадлежности ко вселенной, или, другими словами, чувство вечной свежести и новизны бытия.

Предметы обновляются и получают новый, высший смысл. Например, тот цветок, который в данный момент попал в поле моего зрения. Я обратил на него особенное внимание не случайно. Он давно уже тревожил меня своей формой.

Такими пучками растут, например, грибы опенки. Гнездо длинных трубок, вышедших из одного растительного узла. Сосисочки. Даже обмороженные пальчики. Пучок молоденькой тупоконечной морковки каротели. Потом они подрастают, меняют цвет. Из оранжевых, шафрановых делаются красными. Их концы лопаются и раскрываются венчиком. Но это совсем не общеизвестные вьющиеся граммофончики, ничего общего. Их удлиненные тельца - узкие колокольчики - и мягко округлые отверстия, окруженные фестончиками лепестков, светятся каким-то тигрово-абрикосовым цветом, зловеще воспаленным в середине цветка, куда, как загипнотизированные, медленно вползают на казнь насекомые.

Эти цветы быстро вырастают и так же быстро увядают, съеживаются, сохнут и выпадают из созревшей цветоножки, оставляя после себя длинное полупрозрачное тельце с зеленой тугой каплей завязи.

И вот, вместо того чтобы работать, я наблюдаю за цветами, радуясь, что они напоминают мне целый ряд предметов, между прочим те резиновые полупрозрачные соски, которые надевают на горлышко бутылочки с детским молоком, а затем отправляюсь искать садовника, для того чтобы узнать, как называется растение. Все мои чувства сосредоточены на этом праздном вопросе. В самом деле - не все ли мне равно, как оно называется, это чем-то мучительно для меня знакомое растение, чьи полувьющиеся, крепкие стебли поднимаются по столбам над верандой и постоянно как бы сознательно протягивают к самому моему лицу шафранно-красные соцветия, напоминающие мне что-то чрезвычайно для меня дорогое и важное, причем я делаю еще одно наблюдение: в этом соцветии имеются цветки всех возрастов, от совсем маленьких, как недоразвившийся желудь, цветков-ублюдков, уродцев размером с ноготок - до бархатисто-бордовых красавцев в полном расцвете цветов-королей - и, наконец, до цветов-трупов, чьи обесцвеченные пустые чехольчики являют страшный вид коричневого гниения. И все они - вся кисть, все их семейство, живые и мертвые, - расположены строго параллельно перилам террасы, как бы обращенные в одну сторону - к вечно заходящему солнцу, уже коснувшемуся гористого горизонта.

Садовник сказал, что это растение называется "бигнония". Тем лучше.

Высунувшаяся из пыльного горячего куста длинная горизонтальная ветка с перистыми, супротивными листьями протянула мне соцветие, и самый крупный цветок, подобный маскарадному колпачку Пьеретты, остановился перед моими глазами, и тогда я легко и без усилий вспомнил точно такое же знойное июльское утро, башню Ковалевского и открытую веранду с гипсовыми помпейскими вазами, которые тогда воспринимались мною как мраморные, а дача - по меньшей мере древнеримской виллой в духе живописца Семирадского; даже скромная полоса не слишком красивого Черного моря, откуда доносились резкие восклицания купальщиков, представлялась мне пламенным Неаполитанским заливом с красными парусами. И все это происходило потому, что я должен был увидеть человека, перед талантом которого преклонялся и который представлялся мне существом почти что сказочным.

- Ваня, к тебе! - крикнул толстячок московской скороговоркой.

Мы сразу поняли, что это старший брат Ивана Алексеевича, тоже литератор, пишущий на педагогические темы.

- Кто именно? - послышался голос из-за двери.

И на пороге террасы, пристегивая заграничные подтяжки, появился сам академик Бунин, мельком взглянул на нас и тотчас скрылся, а через минуту снова вышел уже в другом ритме и вполне одетый.

Многие описывали наружность Бунина. По-моему, лучше всего получилось у Андрея Белого: профиль кондора, как бы заплаканные глаза, ну и так далее. Более подробно не помню.

Потом я слышал, что глаза у Бунина были прелестно-голубые, но я этого не заметил. Хотя вполне допускаю.

Перед нами предстал сорокалетний господин - сухой, желчный, щеголеватый - с ореолом почетного академика по разряду изящной словесности. Потом уже я понял, что он не столько желчный, сколько геморроидальный, но это не существенно.

Хорошо сшитые штучные брюки. Английские желтые полуботинки на толстой подошве. Вечные. Бородка темно-русая, писательская, но более выхоленная и заостренная, чем у Чехова. Французская. Недаром Чехов называл его в шутку господин Букишон. Пенсне вроде чеховского, стальное, но не на носу, а сложенное вдвое и засунутое в наружный боковой карман полуспортивного жакета - может быть, даже в мелкую клеточку.

Крахмальный воротник - или, как тогда говорилось, воротнички, - высокий и твердый, с уголками, крупно отогнутыми по сторонам корректно-лилового галстука, подобно уголкам визитных карточек из наилучшего бристольского картона. В 20-х годах я бы непременно написал: бристольский воротничок. Это у нас тогда называлось переносом эпитета. Кажется, я сам изобрел этот литературный прием и ужасно им злоупотреблял. Нечто вроде инверсии. Так-то, братцы!

Валентин Петрович Катаев давно признан классиком русской литературы XX века. Его автобиографическая проза "Алмазный мой венец" и "Трава забвенья" в 1970-е годы буквально потрясла и читателей, и критиков. Было ясно: в мемуарной литературе сказано новое слово. Необычная форма изложения, яркий образный язык, "зашифрованность" многих персонажей, флер тайны, окутывающий дилогию, придают произведениям В.П.Катаева неповторимое очарование. Показать

По волнам его памяти

Читать мемуары, это как разговаривать со стариками. С одной стороны, интересно послушать свидетеля эпохи, очевидца событий, а с другой стороны, старики как начнут заговариваться, растекаться мыслью и повторять одно и тоже разными словами, то и загрустишь от таких рассказов. А еще старички любят приукрасить свои воспоминания, умолчать о чем-то не очень красивом или просто приврать.

От книги у меня остались очень неоднозначные впечатления.

Язык. Красивый, правильный, звучащий. Но вместе с тем, настолько нарочито витиеватый, настолько много затянутых, переходящих одно в другое описаний, что он начинает не столько доставлять удовольствие, сколько раздражать. Автор отпускает мысли, начинает про одно, плавно переходит на другое, цепляется за третье. Следя за описаниями, стараясь их почувствовать, теряешь смысл, и к концу предложения его начало уже стерто и затянуто паутиной красивостей.

Поэзия. Здесь очень много поэзии. Катаев очень интересно рассказывает, как Бунин учил его писать, как он мог легко подобрать такой эпитет к предмету или явлению, что уже невозможно было представить себе более точное описание. Но в тоже время автор начинает упиваться какими-то своими стихами, цитируя несколько раз одни и те же строки, что просто утомляет. Стихов он цитирует очень много, и своих, и чужих. Для меня это был перебор, так как я небольшой любитель поэзии, особенно лирических размышлений о тщете всего сущего.

Что для меня действительно ценно, так это дух эпохи, который, несмотря на все словесные кружева, передал Катаев. Получилось что-то эфемерное, ускользающее, как во сне. Словно вот проснулся и помнишь сон, помнишь ощущения, что-то зыбкое, а вот ясности и четкости нет.

Маяковский у Катаева совсем не такой, как обычно его представляют – громогласный певец революции. Он получился талантливый, остроумный, ранимый, неприкаянный, несчастный и одинокий.

Я хочу быть понят родной страной,
а не буду понят —
что ж?!
По родной стране
пройду стороной,
как проходит
косой дождь.

Через всю книгу проходит красной нитью история Клавдии Зарембы. Катаев вспоминает про первую встречу с ней, еще в детстве, влюбленность в нее в юности и встречи в старости. Подробно рассказывает о любви Клавдии, искренней революционерки, к молодому человеку, оказавшемуся руководителем контрреволюционной сети в городе. Любовь или долг? Любовь или дело всей жизни? Любовь или друзья? Любовь или жизнь? Клавдия сделала свой выбор.

Очень показательна история Рюрика Пчелкина. Символична даже. Меня несколько покоробило поведение Рюрика на похоронах отца. Он стоя у могилы отца, виновником смерти которого невольно стал, чувствует свободу. Он тут же продает все вещи, включая альбом с семейными фото и портрет матери, и уезжает в Москву. Мне вообще было неприятно читать то, что и как пишет Катаев об отце. Он стесняется отца, особенно это проявилось в сцене визита Бунина к Катаевым. Ему стыдно за потертые отцовские брюки, за кулеш на окне, за квартиру, недостаточно шикарную для того, чтобы в ней мог квартировать Алексей Толстой. Хотя мне не очень было понятно, чем не угодил отец. Образованный человек. вырастивший один двух сыновей, давший им образование и любивший их так, что прочитав в газете о смерти одного из них, умер от сердечного приступа. Может это сыновний эгоизм, избалованность, неспособность понять? Не знаю. Пепельницу Бунина Рюрик-Валентин всю жизнь помнил, а портрет матери продал старьевщику. Мне этого не понять.

В общем, осталось у меня от книги не очень приятное впечатление. Вот словно спелое сладкое яблоко откусила, а там внутри что-то слегка подгнивать начало. Совсем чуть-чуть, неуловимо, в самой сердцевине.

Знания, информацию я получила, удовольствие – нет.

Святой колодец. Трава забвения, Валентин Катаев - рейтинг книги по отзывам читателей, краткое содержание

Автор:

Категория:

Классическая и современная проза

О книге

Краткое содержание

"Святой колодец" не похож на все, что написал до сих пор В.Катаев. Это открыто экспериментальная книга, в ней нет обычных героев, обычного сюжета, обычного хода действия. Главное в ней - не изображение внешнего мира, а запечатление внутреннего мира человека, и действующие лица тут - не живые люди, а настроения, переживания, воспоминания героя, потоки его эмоциональной и интеллектуальной жизни. "Трава забвенья" - это и рассказ о юности писателя, о его жизни в двадцатые годы, и воспоминания о Бунине и Маяковском. Две непохожие фигуры стоят рядом в повести: Бунин - резкий и желчный, острый и зоркий, осеняющий своим влиянием первые литературные шаги В.Катаева; Маяковский - уже в конце двадцатых годов - громоздкий, остроумный, полный жизненных сил, и задумчивый, печальный, грустящий. "Трава забвенья" тоже не традиционна по своей форме, и это роднит ее со "Святым колодцем".

Другие художественные книги

Впечатляющее видео

В 2 года родители купили малышу баскетбольное кольцо и мяч, посмотрите, что умеет этот малыш в 5 лет!

Читайте также: