Тайна сокровищ заколдованного ущелья краткое содержание
Обновлено: 03.07.2024
Для ювелирши побыстрее попасть в город было важно еще и потому, что она хотела навести справки о муже, да и о парнишке тоже. От мужа не было вестей с того самого дня, как обрушилась башня. Ювелирша понятия не имела, куда они с парнем подевались, хотя и притворялась, что сама послала их в город по делу и что скоро ждет назад. Но про себя думала, что ювелир, увидев издали, как рухнул дом, вероятно, решил, что все они погибли, и поспешил назад, к своей работе и прежней жизни, а также к оставшемуся после жены наследству и сейчас между ним и юношей идут споры на этот счет. Или, может быть, они объединились и вместе разгадывают тайну крестьянина, и вообще возможно, что именно они стали причиной разрушения того дома – с целью разорить мужика совершенно, а самим потом извлечь из-под развалин все, что только можно. Этого она боялась больше всего. Это было возможно. Все было возможно!…
Все могло быть, все можно было предположить, но никому и в голову не приходило, где они в действительности. Когда стало известно, что староста тоже пропал, никто не догадался связать между собой его отсутствие с исчезновением ювелира. А о жандарме и чайханщике и подавно никому не было известно. Староста имел обыкновение ездить в город и о своих отлучках обычно никому не сообщал, однако он отправлялся из деревни не пешком, а верхом – до чайханы; но на этот раз его кляча не покидала деревни. В полицейском участке никто пока не хватился жандарма – тот, бывало, по десять-пятнадцать дней проводил, инспектируя окрестные деревни. Подручный же в чайхане только радовался, когда чайханщик не возвращался вовремя, – если бы ему сказали, что тот не вернется никогда, он бы тысячекратно возблагодарил Бога, прищелкнул бы пальцами от удовольствия и ничего ни у кого не стал бы спрашивать.
Но ювелирша задавала себе множество самых различных вопросов, хотя ни на один из них не было ответа. Пока она не отыщет мужа в городе, ничего толком не решить. Пока все идет вкривь и вкось. Именно из-за этого она так спешила вернуться домой.
Крестьянин тоже хотел, чтобы они уехали. Прогнав Зейнальпура, он не обнаруживал никакого желания видеть жену ювелира, его самого или юношу. Или этого художника-пустослова. Поскольку жена ювелира твердила, что послала мужа в город, крестьянину и в голову не приходило, что они с юношей погибли. Максимум, до чего он мог додуматься – да и то лишь потому, что его заранее не предупредили о мнимой поездке в город, – что она связана с каким-то мелким жульничеством, представляет собой попытку урвать себе кусочек. Остальное было ему неизвестно, однако он знал, что дорога к сокровищу закрыта.
Надежды новобрачной были куда проще. Ее башня все еще стояла прочно, и дороги к сокровищам были открыты. Она уезжала в город и знала, что это означает.
Уехать в город – к этому сводились теперь все их мысли и усилия. Крестьянин же, чтобы поскорее выпроводить их, сам среди ночи отправился за лошадьми. Если бы староста был на месте, он поручил бы это дело ему, хоть и не слишком на него полагался, но все же староста не стал бы вести себя так, как эти… Однако от старосты не было ни слуху ни духу, поговаривали, что он укатил в город, хотя мула своего не брал. И крестьянин взгромоздился на мула старосты и поехал искать, где бы нанять других мулов и ослов.
И вот на рассвете у холма, посреди которого торчали вешки, обозначающие место земляных работ, они поджидали прибытия животных. Горы все еще были синими, и Зейнальпур, оглядывая окружающий пейзаж, гадал, что покажется раньше: ослы с мулами или солнце.
Художник курил сигарету, слушал щебет проснувшихся пташек и переводил взгляд с Зейнальпура, шагавшего взад-вперед или ковырявшего ногой песок, на пыльные столбики ограждения вокруг котлована, около которых, примостившись на чемодане, сидела жена ювелира, а новобрачная, обхватив себя руками, словно ей холодно, стояла возле нее. Ювелирша курила. Художник смотрел, как на соседнем холме проступают разбросанные останки разрушенного дома, упавшие и разбитые изваяния. Внизу по степи стелился туман, словно невесомый белый пух. Художник встал.
Зейнальпур, все так же расшвыривая ногой песок, подошел к нему и, словно сам с собой, заговорил:
– Одно осталось незаконченным, другое разрушено… Жаль! – И он показал на огороженный вешками котлован и дальше на соседний холм, где виднелись руины башни.
Художник молчал. Зейнальпур заговорил снова:
– Жаль, ей-Богу, жаль. Столько времени работаешь, стараешься, душу вкладываешь, чтобы что-то создать, а тут один толчок – из-за того, что дорогу на той стороне прокладывают, – и одним ударом все разрушено, все погибло, конец всему…
Художник знал, что затевать спор бесполезно, а злорадствовать он не хотел, но не удержался и сказал:
– Фундамент шаткий был. Неправильный.
Зейнальпур задрал подбородок, помотал головой:
– Земля не сама затряслась, ее потрясли, – настаивал художник.
– Какая разница? Толчок есть толчок, – пробормотал Зейнальпур, все так же отвернувшись.
Художник смотрел, как восходит солнце и в его лучах горы обретают объемность. Он произнес:
– Разница есть. Землетрясение – это стихия, катастрофа. Потрясение земли – дело рук человека.
– Ну и чем же они различаются? Результат-то один – разрушение.
Художник понимал, что спор не принесет пользы, но он понимал также, что не в пользе дело. Суть была в откровенном разговоре, в обмене мнениями. Если он не противопоставит собственную точку зрения точке зрения приятеля, то совершит своего рода грех. Это будет нравственный проступок, вина человека перед человеком. Он чувствовал, что молчание было бы равносильно низости или еще хуже: равносильно небытию. И он сказал:
– Различаются. В первом случае разрушение – это трагедия, катастрофа. Во втором – никакой трагедии нет, порой это просто фарс.
Зейнальпур, стоя прямо перед ним, смотрел на него в упор. Он хотел взглядом пристыдить, задеть приятеля, так как его самого эти слова задели. Но художник, подтверждая сказанное, кивнул головой и продолжал:
– Трагедия есть, вернее, есть повод к ней. Но в развязке нет ничего трагичного. Просто маленькие люди, попав в комические обстоятельства, склонны воображать себя героями трагедии.
Зейнальпур отступил от него, снова заходил взад-вперед.
– Кто они – маленькие? И кто большие?
Супруга ювелира посмотрела на них со своего места, потом снова затянулась остатком сигареты, выпустила дым. В спокойном чистом воздухе дымок мягко вился, озаренный первыми лучами солнца. Озябшая новобрачная смотрела, как возле нее на песке обретает контуры ее собственная длинная тень. Она поежилась:
– Вах! Что за характер! В такую рань умные разговоры вести. – Потом подошла к ювелирше, присела рядом: – Ох, надоело! Почему мы не отправляемся?
Не поворачиваясь, та буркнула:
– Пешком, что ли, пойдем? Девушка нетерпеливо сказала:
– Если надо, пойдем. Может, он и не найдет ослов-то.
– Найдет, не волнуйся, – возразила старшая женщина. – Ослы везде есть.
Крестьянин привел к подножию холма вереницу мулов. С ними были и погонщики. Зейнальпур сказал:
– Ну, насмехаться легко. А я с самого начала ставил перед собой одну цель – служить добру.
Художник, улыбнувшись про себя, покачал головой. Конечно, можно было сказать: попробуй в другой раз, с кем-нибудь другим. Можно было бы сказать по-иному: конечно, мол, но такова жизнь, всегда так получается… И он подумал, что Зейнальпур, возможно, прав. Начинается именно с благородного порыва. Но потом люди быстро увязают в обыденном, в рутине мелочей, постепенно успокаиваются душой, перестают себя утруждать, хотя полагают, что остались такими же, какими были. Да это еще те люди, которые не преследуют дурных целей. С этого они начинают, но начинания и намерения еще не составляют дела. Они – назначаемые жизнью орудия и инструменты, они определяются причиной. Но что проку говорить об этом теперь? То, что было необходимо, он уже сказал, больше говорить не желает. Только, улыбаясь про себя, покачивает головой. Потом он спросил:
– Теперь, когда здесь все кончено. Маджид, что ты собираешься делать?
– Что буду делать? Делать нечего – вот уезжаю сейчас.
Художник молчал. Зейнальпур, словно почувствовав крывшееся за молчанием возражение, сказал:
– А почему бы и нет? Что же мне – мусор здесь разгребать?
– Нет, зачем же мусор? Если здесь не вышло – в другом месте надо попробовать. По-настоящему, без всяких штучек-дрючек.
Мулы уже поднялись до середины склона. Встало солнце. Из-за холма показалась Нане-Али со свертком в руках. Ювелирша при виде ее просияла, она тотчас нацепила свои темные очки, любуясь под их прикрытием приближавшейся тоненькой фигуркой. Нане-Али тоже заметила ювелиршу, она стянула с головы платок и постаралась встретиться с ней взглядом. Ювелирша склонила голову, как будто выпрашивала положительный ответ, хотя само появление молодой женщины с узелком уже служило ответом. Нане-Али с минуту пристально смотрела на нее, потом кивнула и опустила ресницы. После этого она снова накинула платок на голову, завязала узлом под подбородком, подошла к ювелирше и стала около нее. Издали донеслось квохтанье куропаток. Туман над степью постепенно рассеивался. Наступал новый день. В. небе медленно кружил коршун. Колокольцы каравана мулов слышались уже за уступом холма. Зейнальпур видел, что пришла Нане-Али, понял, что она готова уехать. Но раздражение, вызванное словами друга-художника, или, быть может, обида парализовали в его душе все иные чувства. Ее приход лишь подчеркнул унижение от последних слов художника. Однако в конце концов он все же собрался с мыслями и сказал:
– Ты тоже не так уж далеко от нас ушел.
Художник следил за мулами, шагавшими по краю насыпи.
– Чего? – пробормотал он.
Зейнальпур расценил его рассеянность как нарочитое невнимание.
– Ты от меня не больно отличаешься, – настаивал он. – Приехал же ты картину писать.
– Ты сказал: приезжай, вот я и приехал. Зейнальпур понял, что настал удобный момент, и язвительно проговорил:
– Человек не должен кидаться всюду, куда его позовут.
– Я художник. Ты позвал меня, чтобы писать картину, – я приехал. Это моя работа. По твоим собственным словам, мы приятели. До этого момента все действительно было случайностью, профессиональной случайностью. Или, лучше сказать, профессиональным риском. А теперь наступает время выбора. С нынешнего дня я пойду лишь к тому, кого вижу, чтобы писать так, как я вижу.
– Но ведь ничего не вышло. Когда здание рухнуло, твоя картина тоже осталась незаконченной.
– Кто сказал, что не вышло? Что еще, что может быть лучше? Куда совершеннее моего первоначального замысла! Кисть скользнула по наброску лица, мольберт упал, сломался, краски все перемешались, даже потолок обвалился, и все, что там было, завалило мусором. Что может быть лучше? Что может быть более живым, жизненным? Да это же хэпенинг!
– Значит, если бы задание не рухнуло, картина осталась бы несовершенной?
– Если бы не рухнуло, твое предсказание не оправдалось бы.
– Что гадать на кофейной гуще? Я не делал ставки на вероятность. То, что видел перед собой, то и писал.
– На память? – издевательски усмехнулся Зейнальпур.
– Нет, чтобы жить. Жить настоящим. Жить по-настоящему.
Зейнальпур молча уставился на него. Потом тихо сказал:
– Неужели была надежда? Да только рухнула…
– Ну, всему свой срок. Сейчас есть, но не то, что надо, когда рушится – сожаления начинаются. Сегодня надежды рухнули – завтра не рухнут.
– Если бы не это крушение, если бы они остались, это послужило бы правильному развитию…
– Быть и оставаться вовсе не значит направлять и исправлять!
– Ах, да все это – пустые абстракции! Ты говоришь как неискушенный наблюдатель. Что такое правильное развитие? Что означает крушение? Строить дорогу – правильно? Вот и рассуди.
– При строительстве дороги возможны два исхода: либо ее построят, либо подрядчик разбогатеет. Да мало ли где дороги построили, а вот о благотворных изменениях что-то не слыхать. Нужно изменить к лучшему самого себя!
– Ну, это все запоздалые рассуждения!
Тут до них долетел похожий на стон голос крестьянина:
– Куда же ты уезжаешь?…
Она равнодушно отвернулась. Руинам и развалинам было не под силу тягаться с ароматической жвачкой. Чмоканье жвачки во рту женщины – вот и весь ответ. Она отстранилась, повернулась к нему спиной, продолжая жевать.
Забежав с другой стороны, крестьянин заголосил:
– Я не разрешаю! Ты моя жена…
И хотел опять схватить ее за рукав, но женщина высвободила руку, оттолкнула его и снова показала ему спину, бросив:
– Иди себе, дядя… Оставь меня! Крестьянин чуть не плакал:
– Я ведь женился на тебе, по закону! Сто тысяч человек тут были, все видели…
Женщина внезапно рассмеялась:
– Сто тысяч человек!
Теперь она отошла подальше и, когда крестьянин вновь приблизился к ней, сказала:
– Сто тысяч человек! Да что там они видели? Они плов ели – для того и пришли. Только и всего. Разошлись они все.
Крестьянин махнул рукой в сторону деревни:
На этот раз женщина повернула к нему голову, насмешливо и удивленно смерила его взглядом и с небрежной ужимкой, от которой мягко колыхнулось все ее тело, проговорила:
– Это из-за проволоки-то?
А проволока все еще оставалась на месте, и треугольные клочки разноцветной бумаги трепыхались на всем ее протяжении от легкого ветра. Разрушение и гибель не смогли одолеть колючей проволоки, и разукрашенная ограда по-прежнему стояла на посту.
Сквозь свои большие темные очки ювелирша наблюдала за происходящим, она беспокоилась. Она хотела как можно скорей уехать, уехать без шума.
– Ну ладно, хватит! Кончай скандалить, – сказала она. Слезы подступили к горлу крестьянина, но не пролились.
– Я на тебе женился, верно?
Бывшая служанка, правовые познания которой за время супружеской жизни расширились, по крайней мере в этой области, уверенно и быстро парировала:
– А я с тобой развожусь! Я сама имею право на развод – ты согласился, палец приложил к договору.
Жена ювелира с возрастающей тревогой сказала:
– Маджид, голубчик. Поторопись, похлопочи там.
Маджид Зейнальпур слышал, но ничего не ответил ей: он продолжал грузить поклажу на мулов, закреплять и завязывать веревками груз. Художник наблюдал за ним. В тишине только бубенцы на шеях животных чуть позвякивали. Потом художник улыбнулся, подошел к супруге ювелира. «Думаешь, он из благородства или из благодарности за хлеб-соль так смиренно молчит? – мысленно спросил он сам себя. И, снова взглянув на Зейнальпура, усмехнулся:
Крестьянин, словно собравшись с силами, оставил жену и присоединился к своему архитектору. Хотел тоже чем-то помочь, но все валилось у него из рук. Растерянно, в полном изнеможении он проговорил:
– Вот что ты натворил – на мою голову.
– Все готовы? – заорал погонщик.
Бубенцы зазвенели. И тогда крестьянин увидел, что прежняя жена тоже тут, и внезапно понял, что и она намерена уехать, уже собрала узелок. Он был окончательно сбит с толку. Ведь она-то не городская, долгие годы она была здесь, при нем. Одним прыжком он очутился возле нее, сердито закричал:
Жена молча смотрела на него.
– Я спрашиваю: куда ты?
Женщина сделала шаг к остальным. Крестьянин схватил ее за руку, заступил дорогу, негодующе прошипел:
Но женщина спокойно отодвинула его в сторону. И прошла мимо.
Крестьянин застыл на месте. Он слышал, как за его спиной она уходила. Теперь слух его улавливал только кряканье погонщиков, подсаживавших путников в седло, скрип кожи да звяканье бубенцов. Когда он поднял голову, то понял, что все это, все, что произошло, уже позади, у него за спиной. А перед ним далеко, очень далеко, дальше, чем посещавшие его сны или грезы, по всему склону разбросаны обломки крушения, черные в лучах утреннего солнца от собственной тени. Он повернулся. Все уже сидели в седле. Они словно ждали чего-то, но только художник смотрел на него. Потом погонщик сказал:
– Ну, скажем салават на дорожку!
К салавату присоединились одни погонщики. Все тронулись в путь. Художник ехал последним.
Один раз крестьянин заметил, что художник оборачивается и глядит на него. Мулы спускались вниз по склону, пока не скрылись в ущелье. Сначала слышалось лишь звяканье бубенцов и фырканье животных, потом донеслись голоса. Некоторое время крестьянин смотрел им вслед, потом, когда увидел, что они далеко, уже подходят к перевалу, повернулся и пошел. Он возвращался.
Караван мулов миновал перевал, добрался до гребня горы. Сначала до путников докатился шум, потом издали открылась панорама строящейся дороги. Большие ножи бульдозеров толкали перед собой кучи щебня и земли. Бульдозеров было не так много, они ползли медленно. Тяжелые, массивные, они с грохотом двигались вперед, потом разворачивались. Художник видел, как сверкали на солнце их ножи, на расстоянии казавшиеся такими острыми, светлыми, гладкими, хотя он знал, что вблизи они грязные и старые, зазубренные по краям.
Эбрахим Голестан - Тайна сокровищ Заколдованного ущелья краткое содержание
Эбрахим Голестан - Тайна сокровищ Заколдованного ущелья читать онлайн бесплатно
Эбрахим Голестан - Тайна сокровищ Заколдованного ущелья - читать книгу онлайн бесплатно, автор Эбрахим Голестан
Тайна сокровищ Заколдованного ущелья
Группа техников-геодезистов, ведущих топографическую съемку, вышла из ущелья на открытое место. Пока они брели по целине, а носильщики тащили за ними снаряжение, человек, шагавший первым, заговорил о том, как живописны окружающие холмы, а затем перевел речь на свою любовь к родине, столь обширной и обильной, наделенной колдовским очарованием. Он воспевал далекие тихие уголки и вольные просторы, текучие ручьи и летучие пески, сонные деревеньки и неподвижные громады гор, где речки укрыты облаками, летнюю жару, безмолвные валуны на равнине, вызывающие в памяти легенды о древних великанах, сраженных громом и молнией первых дней творения. Рассказывал о россыпях круглой мелкой гальки близ Сиалка, об огромной, раскаленной добела каменной чаше долины в горах Кухе-Манд, о тюльпановых коврах, покрывающих поля Хузестана накануне Ноуруза, и о палящем зное, который охватывает эти края после праздника, о зарослях душистых трав на Демавенде, о растрепанной гриве тамариска, склоняющегося, словно в отчаянии, под дуновением теплого, чуть пахнущего пылью ветерка в степях на побережье Персидского залива, о развалинах Бама и Бовин-Захры, о летних пастбищах, окаймленных стройными тополями, чьи листья весело пританцовывают на солнце, о старых, кряжистых дубах в теснинах Таморади, о серебристых метелках тростника на краю Амольской равнины: под порывами раннего осеннего ветра они так и рвутся к горам. Говорил он и о летних ночах в пустыне, когда лунное сияние заливает пейзаж, обрамленный невесомыми синими горами; и о свинцовых волнах миражей, что сонно плывут средь пустынного полуденного зноя, недосягаемые и равнодушные, являя путнику то бесконечные ряды ветхой кирпичной кладки, то кусты колючки, то кроны вязов; и о старых заброшенных караван-сараях, вспомнил их покосившиеся стены, ломаные двери да крепкий дух, оставшийся после ночевки кочевников, державших тут свои стада… А терпкий аромат листопада в долине Соханак, а белое зимнее безмолвие в предгорьях Эльборза!… Однажды он наблюдал с вертолета ливень, под которым багровела на глазах глинистая почва холмов. Цыплята, заслышав рокот винта, бросились врассыпную по кривым и узким улочкам деревушки. Собаки подняли истерический лай, который, однако, не долетал до кабины, а земля, намокая, все краснела и краснела. Он описывал гигантские газовые факелы Гачсарана, которые колышутся в ночи вдоль всей горной гряды, бросая вокруг то огненные отсветы, то зыбкие тени, так что кажется, будто сами горы приходят в движение. И селения, утопающие в цвету яблоневых и грушевых садов: их бело-розовое отражение, дрожа, плывет по воде ручья, приводя его в волнение, а на деревенских улицах даже от сточных канав пахнет весной… Так он говорил и говорил, а вся группа тем временем поднялась на холм и остановилась.
– Красивое местечко, да, жаль, далековато, – поглядев вниз, заметил мужчина, шедший рядом с говорившим. Он поднес к глазам бинокль и обвел взглядом мягкую линию холмов, ложбины с клочками обработанной земли, какую-то деревушку и толстенное старое ореховое дерево. Вдалеке маячила зазубренная горная вершина, покрытая снегом.
Подошли носильщики, тащившие тюки и ящики с землемерным инструментом. Мужчина чуть покачал головой:
– Когда закончат туннель и доведут дорогу до этих мест… – Тут он повернулся к носильщикам. – Давай сюда! – И они установили на склоне геодезическую треногу.
Мужчина извлек из ящика теодолит, закрепил его на треноге, заглянул в зрительную трубку и стал поворачивать прибор. В объектив был виден склон холма по другую сторону ущелья, какой-то мужичонка, понукая вола, пахал землю, но движения его казались странно замедленными, словно сонными.
Соха скребла почву. Жесткая глина была круто замешена с песком и камнями, так что волу и человеку приходилось продвигаться вперед медленно, с молчаливым упорством. Их движения за пахотой напоминали биение пульса, казались проявлением естественных функций организма, а не обдуманными, сознательными действиями. Приближаясь к какому-нибудь из крупных камней, разбросанных тут и там, вол сворачивал и огибал камень, как делали все волы, поколенье за поколеньем. Стоило волу поскользнуться или приостановиться – в тупом ли изумлении, от усталости ли, – он тотчас получал удар хлыстом и снова продолжал свой путь. Остановки и удары всегда совпадали, так же как столкновение со здоровенными скользкими глыбами, подвертывавшимися под копыта, совпадало с потерей равновесия, падением, болью.
На этот раз, когда вол поскользнулся, ноги его разъехались так сильно, что сошник врезался глубоко в почву, соха увязла по самую рукоятку, и чем больше животное напрягалось, тем сильнее скользило; человек понял – битьем тут не поможешь.
Он испугался, что сломается соха или дышло, – ведь они принадлежали не ему, а издольщику, через которого он получил землю, – подошел и снял с вола ярмо. Вол оказался на свободе, но привычка продолжала удерживать его на месте. Человек сначала руками, а потом острым концом палки, которой погонял вола, обкопал крупные гранитные осколки вокруг большого камня. Вытащил их из земли, чтобы ослабить тиски, сжимавшие сошник, и высвободить соху. Но когда он уперся изо всех сил и налег на рукоятку сохи, монолит стронулся с места, а щебень вокруг него будто потек куда-то вниз, в какую-то дыру… Сначала во все стороны зазмеились трещины, верхний слой земли зашевелился и стал осыпаться, камень тяжело сдвинулся с места и наконец перекатился на бок. Под ним открылось узкое, тесное, чуть больше кулака, отверстие, края которого были обложены тесаными плитами.
Человек, пораженный и испуганный, застыл на месте. Над дырой, на границе света и тени, на мгновение заплясали в солнечных лучах пылинки, но, вырвавшись в сияние дня, тотчас куда-то исчезли. Человек огляделся: никого. Только вол в изумлении косил на него глазом. Вол, солнце да белая заснеженная вершина вдалеке – больше, кажется, никто его не видел. Человек нагнулся и заглянул вниз, в круглую дыру. Там было темно и пахло сыростью.
Боясь, что в яме его подстерегает змея или еще какая-нибудь ядовитая тварь, человек медленно, с опаской потянулся к камням облицовки, выбирая который поменьше: он хотел расшатать его. Выломал одну плитку, выбрал крошку и сор. Потом заторопился, забыл о своем страхе, сложил совком руки и, погрузив их в мягкую почву, стал отбрасывать ее в сторону. Понемногу он расчистил отверстие, но при этом выгреб всю землю из-под большого камня, и тот внезапно заскользил под собственной тяжестью, покатился к отверстию, налетел с размаху на ограждение, проломил его и грохнулся в темную глубину скважины, наполнив ее гулом. Потом наступила тишина.
Все замерло в неподвижности. На этот раз даже легкая пыль не вилась над отверстием, словно стройная раззолоченная колонна пылинок растаяла по пути наверх, развалилась на части и исчезла. Теперь камень не скрывал больше устья колодца. Очевидно, он служил крышкой или, быть может, обозначал место, где прежде располагался маленький купол, защищавший колодец.
Боязливо и осторожно человек стал спускаться в колодец. Глубже, еще глубже… Когда голова его поравнялась с краем отверстия, под ногой, нащупывавшей опору, вдруг оказалась пустота. Стенки колодца отступили куда-то, и ноги свободно повисли. Человек испугался еще больше. Он хотел выбраться наверх, нога, все еще шарившая в воздухе, зацепилась за скобу, вывернула ее из стенки, и скоба рухнула вниз. По шуму падения можно было судить, что дно колодца, или как его там, совсем близко. Человек слегка подтянулся на руках, глянул вокруг: вол все так же пялил на него глаза, солнце сияло, горная вершина стояла на прежнем месте – далеко за холмами, темными с теневой стороны. Человек снова покачал ногой, ища, на что бы опереться. Нет, видно, придется прыгать. Он уже собирался соскочить вниз, когда стенка опять поползла, осыпалась, в колодце зашуршало. Руки человека ослабели, он не удержался, разжал пальцы и провалился в бездну. На самом деле яма была не такой уж глубокой, но от страха ему показалось, что он падал бесконечно долго и приземлился в самой преисподней.
Даже когда он, словно пробудившись от сна, открыл глаза, ему все еще казалось, что он во власти призрачных видений. Мир наверху был настолько светлее ямы, в которой он очутился, что сверху вообще нельзя было разглядеть, что творится внизу. А в яме, по мере того как глаз привыкал к темноте, все попадавшее в поле зрения выглядело нереальным, фантастическим. Все материальные предметы (если считать их материальными) от долгого пребывания под землей или от скудного света казались расплывчатыми, плоскими, неопределенными. Все, что там было (если признать, что оно было), располагалось по сторонам разветвленного коридора и чем дальше, тем больше теряло связь с действительностью, переходило в сон, в наваждение, в обман зрения. А еще дальше простиралась такая темнота и чернота, что глаз вообще ничего не воспринимал, не в силах свыкнуться с этой темью.
В предлагаемый читателям сборник одного из крупнейших иранских писателей Эбрахима Голестана вошло лучшее из написанного им за более чем тридцатилетнюю творческую деятельность. Заурядные, на первый взгляд, житейские ситуации в рассказах и небольших повестях под пером внимательного исследователя обретают психологическую достоверность и вырастают до уровня серьезных социальных обобщений.
В романе "Тайна сокровищ Заколдованного ущелья" автор, мастерски используя парадокс и аллегорию, гиперболу и гротеск, зло высмеивает порядки, господствовавшие в Иране при шахском режиме.
Комментирование доступно лишь зарегестрированным пользователям.
В предлагаемый читателям сборник одного из крупнейших иранских писателей Эбрахима Голестана вошло лучшее из написанного им за более чем тридцатилетнюю творческую деятельность. Заурядные, на первый взгляд, житейские ситуации в рассказах и небольших повестях под пером внимательного исследователя обретают психологическую достоверность и вырастают до уровня серьезных социальных обобщений.В романе "Тайна сокровищ Заколдованного ущелья" автор, мастерски используя парадокс и аллегорию, гиперболу и гротеск, зло высмеивает порядки, господствовавшие в Иране при шахском режиме.
Рецензии
"Тайна сокровищ Заколдованного ущелья" отзывы
Отзывы читателей о книге Тайна сокровищ Заколдованного ущелья, автор: Голестан Эбрахим. Читайте комментарии и мнения людей о произведении.
Читайте также: