Студент бенедиктов краткое содержание зайцев
Обновлено: 08.07.2024
Зайцев “Легкое бремя”, это воспоминание некого полковника.
Речь в рассказе идёт от первого лица, самого рассказчика. Он вспоминает о том, как возили русскую пшеницу в Марсель. Какой был каторжный труд, таскать мешки на себе, разгружая баржи. Мешки были очень тяжёлые, сгибали в три погибели и поэтому единственное желание было, на тот момент, скорее добежать до места и скинуть эту тяжесть с себя.
Было очень много русских, целая артель все работали.
Полковник говорит о том, что пока ждали разгрузку и погрузку навидались всякого, не приведи Господь — как он выразился.
Пьяные матросы, падшие женщины и голодные дети попрошайки.
Очень ему было тяжело на чужбине.
Особенно когда в православные праздники. Вспоминал березки, леса, речки и воздух свой, сладкий, ароматный. Всё ему было чуждо на чужбине. Доходило до того, что мужики просто падали в пшеницу и нюхали, чтобы уловить родимый запах родной земли русской.
Чему учит данное произведение?
Проблематика состоит в том, что человеческий труд самый тяжелый. Но надо было кормить семьи. Ради заработка, люди шли на самые тяжелые работы, оставляя там своё здоровье. Подолгу находились в чужих краях, где им всё не нравилось, но приходилось терпеть.
Главные герои — это сам рассказчик. Который рассказывает как он был в Марселе на заработках. И не любовался там соборами, не ходил прогулкой по набережной или дорогие рестораны посещал. А работал, не разгибая спины, таская тяжёлые мешки с пшеницей.
Отзыв о прочитанном:
Рассказ не понравился. Слишком непонятен. Читается очень тяжело. Нет такого в рассказе, что могло бы зацепить, привлечь внимание.
Борис Зайцев - Все написанное мною краткое содержание
Все написанное мною - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
' Скиталец. Повести и рассказы. Воспоминания. М., I960, с. 363. 2 Белый Андрей. Символизм и современное русское искусство. "Весы", 1908, No 10, с. 44.
ковского книгоиздательства, в члены коего я, вероятно, вступлю, вы, как мне думается, осведомлены неверно. Махалов - это Разумовский, автор книги о Гамлете и нескольких пьес. К" - Телешов, Бунин, Найденов, Зайцев, Вересаев, Юшкевич и т. д. Все они - члены-вкладчики, компания, как видите, не дурная"'.
В этом книгоиздательстве, в сборниках "Слово", Зайцев печатает такие произведения, ставшие в его творчестве веховыми, как повесть "Голубая звезда", рассказы "Мать и Катя", "Студент Бенедиктов", "Путники". Здесь же начинает выходить его первое Собрание сочинений в семи томах, а также продолжают издаваться однотомники его рассказов, повестей, пьес.
8 апреля 1912 года Зайцев принял участие в благотворительном спектакле "Ревизор", поставленном членами литературно-художественного кружка (сбор в пользу пострадавших от неурожая). Почти все роли исполняли журналисты и литераторы, в их числе: Брюсов (Коробкин), Телешов (Держиморда), Зайцев (купец). В журнале "Рампа и жизнь" затем в трех номерах появились рецензия на этот спектакль, фотоснимки, рисунки, шаржи.
В этом же году, наконец, официально оформляется его брак с Верой Алексеевной: ей удалось добиться развода со своим первым мужем, от которого у нее был сын Алексей. А 16 августа рождается дочь Наташа. На фоне этих событий личной жизни Зайцев завершает напряженную работу над первым своим романом "Дальний край" - итог многолетних раздумий над судьбами романтически-восторженных молодых людей, загоревшихся идеей революционного переустройства жизни России.
К этому времени относится вспыхнувшее в нем под влиянием многочисленных поездок в Италию увлечение "Божественной комедией" Данте,- увлечение, захватившее его на всю жизнь. Он начинает переводить "Ад". В дальнейшем Зайцев напишет о великом флорентийце и его поэме книгу, которая выйдет в 1922 ГОДУ в московском издательстве "Вега" и в 1929 году в парижском журнале "Современные записки". В парижской газете "Возрождение" в 1928 году будут опубликованы его переводы третьей и пятой песен "Ада", а в парижском сборнике "Числа" (1931) - песнь восьмая. В 1961 ГОДУ Зайцев издаст свой
' Архив А. М. Горького. Письмо Муйжелю, датированное августом 1912 года. 15
перевод "Ада" и статью - размышление о гениальной поэме Данте отдельной книгой.
К 1913 году относится одна из серьезных размолвок Зайцева с Буниным, в которой каждый был по-своему прав, поскольку исходил из принятых для себя эстетических канонов. Едва ли не самый крупный художник начала века, названного в русской литературе "серебряным", Бунин до конца своих дней оставался убежденным приверженцем того пути, который был утвержден достижениями наших классиков "золотого" XIX столетия: ему чуждо было то, что создавали, например, его великие современники Блок и Андрей Белый, не говоря уж о Леониде Андрееве, Бальмонте, Брюсове, Сологубе и других ярких представителях литературы поиска и эксперимента. Скандал разразился 6 октября 1913 года, когда Бунин на юбилее "Русских ведомостей" выступил не с традиционной юбилейно-елейной -- речью, каких немало успели произнести тут до него, а заявил, что за последние двадцать лет "не создано никаких новых ценностей, напротив, произошло невероятное обнищание, оглупение и омертвение русской литературы", "дошли до самого плоского хулиганства, называемого нелепым словом "футуризм". Это ли не Вальпургиева ночь!"'
"Прав ли Бунин?" - под таким заголовком газета "Голос Москвы" провела среди писателей анкетный опрос. Вот ответ - возражение Бориса Зайцева, опубликованное 13 октября: "При всем моем глубоком уважении к И. А. Бунину, решительно не могу согласиться с его оценкой литературы (и культуры) нашего времени. Для того, кто осведомлен и не предубежден, ясно, что настоящая твердыня современной русской литературы - именно ее лирическая поэзия, давшая в лице Бальмонта, Бунина, Блока, Сологуба, Андрея Белого и некоторых других образцы искусства, очень далекие от улицы и хулиганства"2. Эта же газета опубликовала решительные несогласия с Буниным Бальмонта, Балтрушайтиса, Брюсова, Арцыбашева.
В. Брюсов заявил, что речи не слышал, так как в этот момент выходил из зала, но в изложении газет "речь была просто вздорной, потому что обнаруживала полное незнакомство с задачами литературы вообще и с развитием русской литературы за последнее время. По этому изложению выходит, будто И. Бунин смешал в одно все то, что составляет гордость нашей литературы за последнее десятилетие, чем обусловлен, например, давно небывалый у нас (с эпохи Пушкина) расцвет лирики, с явлениями действительно уродливыми и случайными. Но, зная И. А. Бунина как человека умного и следящего за литературой, я не могу допустить, чтобы его речь была передана правильно".
Однако оправдательные ссылки на неточности газетного изложения никому не помогли: Бунин в следующем же номере "Голоса Москвы" категорично отвел критику в свой адрес каждого из высказавшихся о его речи. Спор о ценностях истинных и мнимых в литературе того времени, вспыхнувший по конкретному поводу, не погас. Ему суждено было
' Бунин Иван. Литературное наследство. М., 1983, т. 84, кн. I, с. 319-320.
продолжаться еще долго. Более того, волны его докатились и до наших дней, разделяя так же решительно сторонников и противников того нового, что рождалось в искусстве начала века.
Под десятками произведений Зайцева стоит пометка: "Притыкино". Начиная с 1905 года, если не ранее, до 1922 года в этом живописном приокском краю - в Каширском уезде Тульской губернии, в отцовском доме, Зайцев подолгу живет и работает. Здесь застала его весть о начавшейся первой мировой войне, здесь через два года, летом 1916-го, получает повестку о мобилизации. Тридцатипятилетний писатель, с первых своих рассказов выступивший против жестокости и насилия, гуманист, боровшийся за торжество светлого и разумного в человеке, по прихоти судьбы надевает вместе с безусыми юнцами погоны курсанта Александровского военного училища в Москве, а в апреле 1917го он офицер запаса 192-го пехотного полка Московского гарнизона.
Защитник мой от суда, молодой человек, говорил, что я убил жену в припадке ревности. Господин прокурор сказал все ему наперекор, но не очень на меня наседал. Потом меня спросил председатель:
– Не имеете ли чего сказать, подсудимый?
Я перед этим задумался и не расслышал его слов.
Он еще раз спросил. Я вскочил, понял, что невежливо обошелся, и растерялся немного. Я ничего не приготовил ответить и замялся. А затем сразу успокоился. Поклонился низко присяжным и говорю:
– Виноват кругом. Моя вина!
И сел. Присяжные недолго совещались и приговор вынесли: виноват, но со снисхождением. Вышло мне – на четыре года в каторгу, а потом на поселение.
Помню, когда из суда меня выводили, ясный был мартовский день. На асфальте у подъезда лужа блестела, воробьи бесились. Какая-то старушонка подала мне две копейки. Я ей тоже поклонился, как присяжным, в пояс.
После этого меня довольно скоро с партией отправили в Сибирь, через Москву. Там нас почему-то задержали, два дня мы прожили в Бутырках. Уже была весна, тепло, и, когда из Бутырок нас гнали на Курский вокзал, пыль подымалась на Долгоруковской. Мы шли в кандалах, цепочки наши позванивали. Хоть никого у меня в Москве не было своих, кроме мамаши на кладбище, все же мне казалось, что кого-нибудь встречу из знакомых. Но никого не встретил. Когда подошли к Страстному, вдруг мне захотелось на минуту свернуть к Тверскому бульвару, взглянуть на дом, где я родился, рос, с мамашей ко всенощной ходил к Иоанну Богослову, с отцом вздорил: но нельзя было, понятно. Мы взяли налево, вдоль бульваров. Я взглянул на главы Страстного монастыря, снял шапочку и перекрестился.
На Курском вокзале, оказалось, с нами отправляют партию политических из нашего же города, только они позже выехали. Между прочим, здесь и Марья Петровна была. Я этому очень обрадовался, она меня узнала и из окна платочком помахала.
Мы и дальше весь путь, можно сказать, рядом совершили. Долгий это путь – ехали и по железной дороге, и на барке плыли, и пешком шли. Зашли мы очень далеко, почитай, на край света.
Но меня трудно был уже раздражить упреком. Я очень изменился. И на каторге я старался держаться образованных, политических, а когда поселенцем стал, то сошелся с ними еще ближе. Много помогала мне Марья Петровна. Я иногда вспоминал наши разговоры с ней в госпитале, и хотя очень ясно понимал, как неправильна была жизнь, которую вел в молодости и которая привела меня сюда, хотя очень даже жалел покойную Настасью Романовну и осуждал себя в высшей степени за насилие над ней – все же смыть своего греха я не мог. Я чувствовал, что Андрей Иваныч, Марья Петровна, Никифоров (это ее жених был) – пришли сюда с открытой душой, за правду, а на мне навсегда останется тягота. Это и не может быть иначе, понятно. Я не могу сейчас смеяться беззаботно, как малое дитя, потому что во мне нет святой невинности этого дитяти.
Жил на свете рыцарь бедный…
Дождь кончился. В проглянувшем солнце летели еще редкие капли, сияя и блестя. Из сада в комнату Бенедиктова потянуло тем нежным, очаровательным запахом, что бывает после июньского дождя.
– Лева, – сказал Бенедиктов и снял очки. – Вы можете идти, на сегодня довольно.
Светловолосый мальчик Лева, ученик Бенедиктова, сложил свои тетрадки и захлопнул латинскую грамматику.
– Вечером едем на пикник, ловить раков, – сказал он. – Зина собирается верхом. Вы тоже с нами?
Бенедиктов слегка нахмурился.
– Нет, – ответил он, с неестественной внимательностью поправляя письменный прибор. – Я сегодня не поеду.
Через минуту он встал, надел ветхую студенческую фуражку, взял палку и, слегка сгорбившись, вышел. Тяжелая юность, одиночество, работа давали себя знать: Бенедиктов выглядел старше своих лет. Лоб его был велик, и небольшие глаза, сидевшие глубоко, – хотя и близорукие, – выдавали страстность характера и склонность к экстазу.
Он шел по узенькой аллейке в вишеннике, среди сиявшей каплями чащи. С вишен срывались воробьи, его обрызгивало жемчугами, алмазами. Налево, с площадки лаун-тенниса, доносились голоса. Бенедиктов знал, что это играет Зина с приезжим лицеистом. И он ускорял шаг: хотелось пройти, пока они не кончили, чтобы не встретиться.
Дорожка провела его вблизи лужайки. Сквозь поредевшие кустарники он видел, как за сеткой бегала в белом платье Зина, раскрасневшаяся и горячая. Его же не заметили.
Бенедиктов перелез через канаву и вышел в луга. Эти луга были необозримы. Они тянулись на десятки верст, как нередко бывает в Рязанской губернии, и сейчас по ним стояли копны – знаменитейшее русское воинство. От великих лугов, как от неба и моря, в душе остается ощущение покоя. Но Бенедиктов его не чувствовал. Он шел не затем, чтобы наслаждаться вечерней прелестью равнины. У него была цель. Он направлялся к корнету Гавронскому, хуторок которого виднелся в двух верстах, племяннику его хозяев, человеку беспутному, нелепому, пьянице и собачнику.
Смущался он не напрасно. Все произошло не так, как он предполагал. Во-первых, на него бросилась пара борзых. Они атаковали его с жаром, и, если бы не Гавронский, выскочивший в одних рейтузах из денника, где мыл любимую кобылу, ему пришлось бы плохо. Гавронский громоносно заорал на собак, не сразу сообразил, кто пришел, но, догадавшись, вскрикнул:
В цифре не найдёте, только бумажный вариант. Если в библиотеке, то спросите Зайцев Б. К. Дальний край. Повести. Рассказы. – М. : Дрофа: Вече, 2002.Лучше возьмите для анализа другие рассказы, вот здесь есть разбор [ссылка заблокирована по решению администрации проекта] “Волки”, “Мгла”, “Сон”, “Тихие зори”.
Мы постоянно добавляем новый функционал в основной интерфейс проекта. К сожалению, старые браузеры не в состоянии качественно работать с современными программными продуктами. Для корректной работы используйте последние версии браузеров Chrome, Mozilla Firefox, Opera, Microsoft Edge или установите браузер Atom.
Читайте также: