Сказание о роскошном житии и веселии краткое содержание
Обновлено: 05.07.2024
Смех как мировоззрение Д. С. Лихачев
СМЕХОВОЙ МИР ДРЕВНЕЙ РУСИ
Разумеется, сущность смешного остается во все века одинаковой, однако преобладание тех или иных черт в “смеховой культуре” позволяет различать в смехе национальные черты и черты эпохи. /Древнерусский смех относится по своему типу к смеху средневековому.
Для средневекового смеха характерна его "направленность на наиболее чувствительные стороны человеческого бытия. Этот смех чаще всего обращен против самой личности смеющегося и против всего того, что считается святым, благочестивым, почетным.
Направленность средневекового смеха, в частности, и против самого смеющегося отметил и достаточно хорошо показал М. М. Бахтин в своей книге “Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса”. Он пишет: “Отметим важную особенность народно-праздничного смеха: этот смех направлен и на самих смеющихся”1. Среди произведений русской демократической сатиры, в которых авторы пишут о себе или о своей среде, назовем “Азбуку о голом и небогатом человеке”, “Послание дворительное недругу”, “Службу кабаку”, “Калязинскую челобитную”, “Стих о жизни патриарших певчих” и др. Во всех этих произведениях совершается осмеивание себя или по крайней мере своей среды.
Авторы средневековых и, в частности, древнерусских произведений чаще всего смешат читателей непосредственно собой. Они представляют себя неудачниками, нагими или плохо одетыми, бедными, голодными, оголяются целиком или заголяют сокровенные места своего тела. Снижение своего образа, саморазоблачение типичны для средневекового и, в частности, древнерусского смеха. Авторы притворяются дураками, валяют дурака, делают нелепости и прикидываются непонимающими. На самом же деле они чувствуют себя умными, дураками же они только изображают себя, чтобы быть свободными в смехе. Это их “авторский образ”, необходимый им для их “смеховой работы”, которая состоит в том, чтобы “дурить” и “воздурять” все существующее. “В песнях поносных воздуряем тя”,— так пишет автор “Службы кабаку”, обращаясь к последнему.
Смех, направленный на самих себя, чувствуется и в шуточном послании конца 1680-х гг. стрельцов Никиты Гладкого , и Алексея Стрижова к Сильвестру Медведеву.
Ввиду того, что “нелитературный” смех этот крайне редко встречается в документальных источниках, привожу это письмо полностью. Гладкий и Стрижов шутливо обращаются к Сильвестру Медведеву:
“Пречестный отче Селивестре! Желая тебе спасения и здравия, Алешка Стрижов, Никитка Гладков премного челом бьют. Вчерашния нощи Федора Леонтьевича проводили в часу 4-м, а от него пошли в 5-м, да у Андрея сидели, и от Андрея пошли за два часа до света, и стояли утренюю у Екатерины мученицы, близь церкви, и разошлись в домишки за полчаса до света. И в домишках своих мы спали долго, а ели мало. Пожалуй, государь, накорми нас, чем бог тебе по тому положит: меня, Алешку, хотя крупенею, а желаю и от рыбки; а меня, Никитку, рыбкою ж по-черкаски. Христа ради накорми, а не отказывай! Писал Никитка Гладков, челом бью.
Желая против сего писания, Алешка Стрижов челом бьет”.
Гладкий и Стрижов валяют дурака: требуют себе изысканных яств под видом обычной милостыни.
В древнерусском смехе есть одно загадочное обстоятельство: непонятно, каким образом в Древней Руси могли в таких широких масштабах терпеться пародии на молитвы, псалмы, службы, на монастырские порядки и т. п. Считать всю эту обильную литературу просто антирелигиозной и антицерковной мне кажется не очень правильным. Люди Древней Руси в массе своей были, как известно, в достаточной степени религиозными, а речь идет именно о массовом явлении. К тому же большинство этих пародий создавалось в среде мелких клириков.
Аналогичное положение было и на Западе в средние века. Приведу некоторые цитаты из книги М. Бахтина о Рабле. Вот они: “Не только школяры и мелкие клирики, но и высокопоставленные церковники и ученые богословы разрешали себе веселые рекреации, то есть отдых от благоговейной серьезности, и “монашеские шутки” (“Jоса monacorum”), как называлось одно из популярнейших произведений средневековья. В своих кельях они создавали пародийные и полупародийные ученые трактаты и другие смеховые произведения на латинском языке… В дальнейшем развитии смеховой латинской литературы создаются пародийные дублеты буквально на все моменты церковного культа и вероучения. Это так называемая “раrоdia sасrа”, то есть “священная пародия”, одно из своеобразнейших и до сих пор недостаточно понятых явлений средневековой литературы. До нас дошли довольно многочисленные пародийные литургии (“Литургия пьяниц”, “Литургия игроков” и др.), пародии на евангельские чтения, на церковные гимны, на псалмы, дошли травести различных евангельских изречений и т. п. Создавались также пародийные завещания (“Завещание свиньи”, “Завещание осла”), пародийные эпитафии, пародийные постановления соборов и др. Литература эта почти необозрима. И вся она была освящена традицией и в какой-то мере терпелась церковью. Часть ее создавалась и бытовала под эгидой “пасхального смеха” или “рождественского смеха”, часть же (пародийные литургии и молитвы) была непосредственно связана с “праздником дураков” и, возможно, исполнялась во время этого праздника… Не менее богатой и еще более разнообразной была смеховая литература средних веков на народных языках. И здесь мы найдем явления, аналогичные “раrоdia sacrа”: пародийные молитвы, пародийные проповеди (так называемые “sermons joieuх”, то есть “веселые проповеди” во Франции), рождественские песни, пародийные житийные легенды и др. Но преобладают здесь светские пародии и травести, дающие смеховой аспект феодального строя и феодальной героики. Таковы пародийные эпосы средневековья: животные, шутовские, плутовские и дурацкие; элементы пародийного героического эпоса у кантасториев, появление смеховых дублеров эпических героев (комический Роланд) и др. Создаются пародийные рыцарские романы (“Мул без узды”, “Окассен и Николет”). Развиваются различные жанры смеховой риторики: всевозможные “прения” карнавального типа, диспуты, диалоги, комические “хвалебные слова” (или “прославления”) и др. Карнавальный смех звучит в фабльо и в своеобразной смеховой лирике вагантов (бродячих школяров)” (Бахтин, с. 17–19).
Дело, по-моему, в том, что древнерусские пародии вообще не являются пародиями в современном смысле. Это пародии особые — средневековые.
“Краткая литературная энциклопедия” (т. 5. М., 1968) дает следующее определение пародии: “Жанр литературно-художественной имитации, подражание стилю отдельного произведения, автора, литературного направления, жанра с целью его осмеяния” (с. 604). Между тем такого рода пародирования с целью осмеяния произведения, жанра или автора древнерусская литература, по-видимому, вообще не знает. Автор статьи о пародии в “Краткой литературной энциклопедии” пишет далее: “Литературная пародия “передразнивает” не самое действительность (реальные события, лица и т. п.), а ее изображение в литературных произведениях” (там же). В древнерусских же сатирических произведениях осмеивается не что-то другое, а создается смеховая ситуация внутри самого произведения. Смех направлен не на других, а на себя и на ситуацию, создающуюся внутри самого произведения. Пародируется не индивидуальный авторский стиль или присущее данному автору мировоззрение, не содержание произведений, а только самые жанры деловой, церковной или литературной письменности: челобитные, послания, судопроизводственные документы, росписи о приданом, путники, лечебники, те или иные церковные службы, молитвы и т. д., и т. п. Пародируется сложившаяся, твердо установленная, упорядоченная форма, обладающая собственными, только ей присущими признаками — знаковой системой.
Нет, не о том говорю. По-другому сказка должна начинаться.
Скажем, так:
В некотором царстве-государстве, в некотором месте насиженном, жили-были два брата - Фома и Ерёма. За един человек лицом, а приметами разные.
Или, может, не были они братьями?
Да, скорее всего, что и не были!
Начнём по-другому:
Жил-был Ерёма…
Нет, лучше так:
Жил-был Фома.
Ничего себе жил, припеваючи.
Рос, как все растут: ходил ходуном, гонял голубей, обучался в гимназиях филькиной грамоте.
А как вырос Фома, так сделался купцом - покупал подешевле, чтобы продать подороже. Клиентов, конечно, дурил – как без этого? Но не шибко, а в меру.
В церковь ходил по престольным праздникам, на Пасху копейку дарил калеке убогому, потому и прослыл в народе человеком приличным и набожным.
Любил Фома бруснику, овсяный кисель и ватрушки с визигою.
А ещё любил в леса уходить, чтобы глядеть, как птицы витают, а звери скитаются.
Но пуще всего он маму свою обожал. А мама – божьего угодника Петра Дамиана, святого покровителя шахмат и шашек.
Так и жили они.
И вот, как-то раз…
Собрался Фома в далёкое странствие за три синих моря по делам коммерческой надобности. Взвалил рюкзак на плечи, нахлобучил картуз, взял мамашу за грудки и спрашивает:
- Матушка, что привезти вам из тридевятых земель? Чем порадовать вашу безгрешную душеньку?
А та ему в ответ:
- Никаких мне, голубчик, подарков не надо, а вот привези ты мне кусочек святых мощей божьего угодника Петра Дамиана. Больно люб он мне.
Обнял отзывчивый сын на прощанье мамашу, и говорит:
- Замётано!
Три года странствовал Фома по землям чужим.
Три года выспрашивал у встречных и поперечных про мощи Петра Дамиана, святого покровителя шахмат и шашек – всё бес толку.
А время идёт!
Ну, делать нечег - завил он горе-печаль верёвочкой и поплёлся в родные края.
А как к дому отчему стал подходить, совсем ему совестно сделалось.
Как же так?
Попросила мама пустяк привезти, а я с пустыми руками воротился?
Не хорошо!
Тут видит Фома – собака лежит на обочине. Дохлая.
Даже не собака, а так - смердящие мощи.
Подумал он, подумал, да и отломил кусочек от плоти скудельной. В тряпочку его обернул и в карман себе сунул.
Мамаша глазками скорбит - не почует подвоха.
Дамиан, не Дамиан… Какая ей разница?
Важен не сувенир, а внимание, верно?
И точно, так всё и вышло,
Мама, как кость увидала, чуть в обморок не брякнулась от содрогания радостных чувств. Спрятала реликвию в пузырёк и поставила в угол - к иконам, на самое почётное место.
Денно и нощно молилась она на святыню подложную.
Денно и нощно долбила доски паркетные набожным лбом, поклоняясь чудодейственной псине.
Словом - и смех и грех!
Миновал, значит, год.
Возвращался как-то Фома с гулянки. Припозднился слегка.
Кругом ночь Варфоломеевская, темно, как у чёрта в кишках - ни зги не видать.
Еле-еле дом сыскал.
А как в горницу зашёл – матерь Божья!
Коленки подкосились, ручонки задрожали, глаза затряслись.
И было с чего - горница вся как будто в огне.
Засияла собачья кость!
Заблистала.
Намолила мама Фомы сыновей сувенир, оживила мозглявый тлен непритворною верою.
Вот оно как…
Пустоозёрские старцы (а они, как известно, самые знатные пустобрёхи на свете) имели дерзость утверждать, будто миром правят два ангела – Холь и Лель.
Блаженных праведников ангелы эти балуют - холят почтительно и регулярно лелеют. А всякую шантрапу держат в ежовых рукавицах и время от времени кажут ей - шантрапе этой - кузькину мать.
Хотя, ну их к лешему, ангелов этих.
Я про братьев хотел рассказать.
Двое их было.
Я-то сперва забыл, а теперь вот припомнил – точно, двое.
И имена у них те же: Фома да Ерёма.
И жили они там же.
И мама, которая обожала Петра Дамиана, покровителя шахмат и шашек, у них тоже была.
Всё тютелька в тютельку!
Только в дальнее странствие за три синих моря Ерёма ходил, потому как был он купец, удалец и мореплаватель.
А Фома дома сидел - баклуши бил и попу отращивал.
Ужасный запечник был этот Фома. Разгильдяй и лежебока.
Словом, жил Фома вольготно, в своё удовольствие.
Однако же, не совсем припеваючи.
Имелся в его экзистенции муторный минус – мамаша с моралями.
Всю плешь она ему прокушала, все уши ему прожужжала: мол, братец его, Ерёма, и умница, и красавец, и за три моря таскается, а он, Фома, куль-кулём. Нос не дорос, зато зад шире плеч.
А как Ерёма мощи святого Петра Дамиана домой притаранил, совсем Фоме житья не стало.
На брата он зла не держал.
Брат, что – кулёма! Подкаблучник родительский.
А вот матушка набожностью своей хуже горькой редьки его задолбала.
И замыслил тогда Фома штуку одну – каверзу вероломную.
Купил за пятак у барышника фосфору и натёр втихаря косточку святого покровителя шахмат и шашек.
Матушка, как в горницу вошла да узрела сияние потустороннее - тут же охнула, на коленки бухнулась и окочурилась от восторга возвышенных чувств.
А бесчестному Фоме только того и надо. Стал себе дальше жить-поживать.
Даже в ус, наглая морда, не дул, потому что усы на харе его отродясь не водились.
А мощи святого Петра Дамиана в церковь отнесли.
И народ с округи стал в эту церковь приходить, чтобы реликвии сей поклониться.
Фома же в церковь совсем не заглядывал, только рядом гулял да посмеивался.
От того и прозвали его Фомою Неверующим.
Вот как всё было на самом-то деле.
А про райские земли, Аркадию и Егорию, я пошутил.
Нету таких земель!
И ангелов, Холя и Леля, тоже нет.
Набрехал я про ангелов.
Русская культура и литература в XVII в., особенно во второй его половине, значительно обогащается мирским содержанием и мирскими формами творчества. Россия в сфере общей и литературной культуры сближается с Западной Европой, но в тех случаях, когда она переносила на свою почву западный литературный материал, она использовала его не механически, а в зависимости от тех жизненных задач, какие диктовались всем ходом национальной истории и особенностями русского быта. Народно-поэтическая стихия и живой разговорный язык прочно укореняются в ту пору в большом количестве литературных памятников и в значительной мере определяют их стиль. Процесс демократизации литературы встречает ответную реакцию со стороны господствующих сословий. В придворных правительственных кругах насаждается искусственный нормативный церемониальный стиль, воспринявший элементы украинского барокко.
Барроко как стиль сформировалось в России во второй половине XVII века и обслуживало зарождающийся просвещенный абсолютизм. По своей социальной сущности стиль барокко был аристократическим явлением, противостоящим демократической литературе. Поскольку переход к барокко в русской литературе осуществляется не от Ренессанса, как на Западе, а непосредственно от средневековья, этот стиль был лишен мистико-пессимистических настроений и носил просветительсксий характер; его формирование шло путем секуляризации культуры.
Писатели русского барокко, однако, не отвергали полностью религиозных взглядов, но представляли мир усложненно, считали его таинственным непознаваемым, хотя и устанавливали причинно-следственные связи внешних явлений. Отходя от старого средневекового религиозного символизма, они пристально всматривались в дела мирские, живую жизнь земного человека и выдвигали требования разумного подхода к действительности, несмотря на признание идеи судьбы и воли бога в сочетании с дидактизмом. На этой системе взглядов строился вымысел, система аллегорий и символов, а также сложная, порой изощренная структура произведений.
Стиль барокко в русской литературе конца XVII — начала XVIII в. подготовил появление русского классицизма. Он получил наиболее яркое воплощение в стиле виршевой поэзии, придворной и школьной драматургии.
Силлабический стих утверждал себя в русской литературе XVII века постепенно. Сначала, по-видимому, он обслуживал лишь немногие жанры, в частности послания. В первой половине XVII века уже возникали целые сборники посланий, многие из которых становились образцовыми и попадали в письмовники, утрачивая конкретные приметы. В одном из таких сборников, в котором собраны стиховторения справщиков Печатного Двора – чернеца Савватия, Степана Горчака, Михаила Злобина, Михаила Татищева и др. – всего около пятидесяти посланий на разнообразные темы. Это и просьба о покровительстве, и порицания, и отповедь ученику.
Расцвет русской силлабической поэзии падает на последнюю треть XVII века и связан с именами Симеона Полоцкого, Сильвестра Медведева, Кариона Истомина и Андрея Белобоцкого.
Ты нас от нужды избавил,
Россию Белу на ноги поставил,
Прежде напастей бурею стемненну и оскорбленну.
О, родители, чадам не вручайте,
Всех богатств ваших,
Сами обладайте.
Во второй половине XVII века развивается и русская драматургия. В этот период особой популярностью пользуется придворный и школьный театры.
Первые пьесы русского придворного театра демонстрировали новое, дотоле неизвестное русскому читателю и зрителю отношение к прошлому. Если ранее о событиях давно минувших эпох рассказывалось, то теперь они показывались, изображались, оживали в настоящем.
Привыкнуть к сценической условности, овладеть ею было нелегко. Об этом говорят хотя бы сведения о костюмах и реквизите. Не театральная мишура, а дорогие настоящие ткани и материалы брались потому, что зрителям на первых порах было трудно понять сущность актерства, сущность настоящего художественного времени, трудно видеть в Артаксерксе одновременно и подлинного воскресшего государя, и ряженого немца с Кукуя.
Юным се образ старейших слушати,
На младый разум свой не уповати.
Во-вторых, мораль должно извлечь и старшее поколение:
Старим – да юных добре наставляют,
Ничто на волю младых не спущают.
И только лишь после этого говорится о том, что в Евангелии оказывается на первом – главном – месте, о прощении покаявшимся грешникам, в котором проявляется божественное милосердие:
Найпаче образ милости явися,
В нем же Божья милость вобразися.
После этого – по-барочному иронично и парадоксально – автор обращается к зрителям с призывом испробовать, хорошо ли они поняли преподанный им только что урок:
Да и вы Богу в ней подражаете,
Покаявшимся удобь прощаете.
Мы в сей притчи аще согрешихом,
Ей, огорчити никого мыслихом;
Обаче молим – изволте простити,
А нас в милости господстей хранити.
Изволте убо милость си явити,
Очеса и слух к действу приклонити:
Тако бо сладость будет обретенна,
Не токмо сердцам, но душам спасенна.
Таким образом, силлабическая поэзия и театр явились своеобразным откликом, родившимся в аристократической среде, на процесс демократизации литературы. Эти две литературных тенденции (демократическая и аристократическая) отчасти друг другу противостоят, но, с другой стороны, обе свидетельствуют о полной секуляризации литературы.
Большую роль в развитии древнерусской литературы всегда играли переводы с различных языков — древних и новых. В XVII в. особое значение приобретают переводы с польского и латинского языков. Однако различия с предшествующими периодами были и в существе этой переводной литературы. В отличие от переводной литературы предшествующих веков, в основном она была светской. Эта была литература с занимательными сюжетами, с эмансипированными героями, литература, где люди пускались в путешествия, смело встречали различные происшествия, где описывались любовь, воинские доблести, прославлялись ловкость и сообразительность.
Сборник поражает читателя огромным количеством самых разнообразных действующих лиц. Это небесные силы (Христос, Богородица, ангелы, апостолы, святые) и силы преисподней, духовные лица (епископы, монахи, отшельники, священники), представители практически всех общественных слоев (короли, купцы, судьи, воины, ремесленники, крестьяне, горожане), а также маргиналы (шуты, скоморохи, разбойники, нищие).
Одним из основных приемов, на которых строится и большая часть рассказов, и – шире – сборник в целом, является прием антитезы. Райское блаженство противопоставляется адским мучениям, праведники – грешникам, силы небесные – духам преисподней, кратковременность земной жизни – вечности за гробом.
Обобщая вышесказанное, отметим, что переводная литература XVII в. не замкнулась рамками своего времени. Она была в основном широко популярна и в XVIII, и в XIX вв. Переработки переводных произведений XVII в. можно встретить в XVIII в. у Чулкова, Левшина, Курганова. Отдельные сюжеты вошли в лубочные картинки и лубочную литературу, многие были обработаны в сказках. Некоторые сюжеты были использованы также В. Гаршиным, Л. Толстым, А. Толстым, а в XX в. — А. Ремизовым.
Возникнув в Средние века, по преимуществу в городской литературе, получив развитие иногда у Бокаччо, иногда у Шекспира, проникнув в разных вариантах в Россию, сюжеты переводной литературы XVII в. служили живой связью литератур и фольклора различных народов, связью между веками, между разнородными культурами, отвечая самым различным запросам национальных литератур в их движении к освобождению литературы от церковности, в укреплении прав личности в литературе и жизни.
Значение древнерусской литературы состоит, во-первых, в том, что она помогает нам понять достижения великой русской литературы XIX-XX вв. Древняя русская литература передала русской литературе нового и новейшего времени свою высокую идейность, свой огромный художественный опыт, гибкость и богатство литературного языка, образной системы.
В этот период религия продолжает играть важную роль в жизни человека, что также находит свое отражение и в литературе: в религиозной оболочке предстают общественно-политические идеи века, вмешательством божественной и нечистой силы объясняются многие перипетии в судьбах героев, с проявлением божественной воли соотносится исторический процесс. Не играя такой значительной роли, как раньше, продолжают существовать и развиваться традиционные жанры. Сама литература остается, в основном, анонимной.
Русская литература XVII века обращена к будущему. Ей присущ острый критицизм по отношению к старым нормам жизни, обусловленный приобщением к творчеству демократических слоев населения. Произведения демократической сатиры и старообрядческой публицистики, наиболее полно отразившие классовые противоречия и протест народных масс, направлены против богачей, против попов, феодального суда, пьянства. Наступательный, обличительный характер литературы находит выражение в таких способах сатирического изображения жизни, как ирония, гротеск, пародия, шутка. Критической направленностью литературы XVII века обусловлено появление вопроса о том, каким должен быть царь, что выразилось у Аввакума в гневном обличении царя-деспота, а у Симеона Полоцкого в создании идеального образа могущественного царя-просветителя. Именно в XVII веке в литературе для читателей открывается совершенно новая область художественного изображения – сфера частной жизни человека, мир человеческих чувств.
Именно в этот период происходит рождение литературы как самостоятельной области искусства. Она отделяется от деловой письменности и богослужебной литературы. Происходит осознание отдельными писателями их литературных позиций: Аввакум полемично избирает простоту и доходчивость стиля, Симеон Полоцкий тяготеет к формам барокко, первого литературного направления на Руси. Рождаются не только новые жанры, но и новые роды литературы – драматургия и поэзия, которым суждено будет играть основную роль в историко-литературном процессе XVIII века.
Не в коем государстве добры и честны дворянин вновь пожалован поместицом малым.
И то ево поместье меж рек и моря, подле гор и поля, меж дубров и садов и рощей избраных, езерь [*] сладководных, рек многорыбных, земель доброплодных. Там по полям пажити видети скотопитательных пшениц и жит различных; изобилны по лугам травы зеленящия, и разноцветущи, цветов сличных [*] прекрасных и благовонных несказанно. По лесам древес - кедров, кипарисов, виноградов, яблонь и груш и вишень и всякого плодного масличья - зело много; и толико премного и плодовито, что яко само древесие человеческому нраву самохотне служит, преклоняя свои вершины и розвевая свои ветви, пресладкия свои плоды объявляя.
Сказание о роскошном житии и веселии скачать fb2, epub бесплатно
Перевод Л.А. Дмитриева
Слово о великом князе Дмитрии Ивановиче и о брате его князе Владимире Андреевиче, как победили супостата своего царя Мамая
Князь великий Дмитрий Иванович со своим братом, князем Владимиром Андреевичем, и со своими воеводами был на пиру у Микулы Васильевича, и сказал он:
"Пришла к нам весть, братья, что царь Мамай стоит у быстрого Дона, пришел он на Русь и хочет идти на нас в Залесскую землю".
Легенда о граде Китеже, Китежская легенда, цикл преданий о городе, будто бы погрузившемся в озеро Светлояр (ныне Воскресенский район Горьковской области) и т. о. избежавшем разорения татарами. Название Китеж восходит к городку Кидекше (ныне — село в 4 км от Суздаля), разорённому татарами в 1237. По преданию, в тихую погоду можно слышать звон колоколов, а в глубине озера видеть здания утонувшего города. На материале легенды и древнерусской повести о Петре и Февронии создана опера Н. А. Римского-Корсакова "Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии" (1907).
Большая советская энциклопедия
В формате pdf A4 сохранен издательский дизайн.
Памятники русской публицистики
МОСКОВСКАЯ ПОВЕСТЬ О ПОХОДЕ ИВАНА III ВАСИЛЬЕВИЧА НА НОВГОРОД
(В сокращенном варианте)
ИЗ "ИСТОРИИ О ВЕЛИКОМ КНЯЗЕ МОСКОВСКОМ" А. М. КУРБСКОГО
МОСКОВСКАЯ ПОВЕСТЬ О ПОХОДЕ ИВАНА III
ВАСИЛЬЕВИЧА НА НОВГОРОД*
Царю, богом препрославленному и среди православных всех светлее являвшемуся, ныне же - за грехи наши - ставшему супротивным (пусть разумеет разумеющий), совесть имеющему прокаженную, какой не встретишь и у народов безбожных. И более сказанного говорить обо всем по порядку запретил я языку моему, но, из-за претеснений тягчайших от власти твоей и от великого горя сердечного решусь сказать тебе, царь, хотя бы немногое.
Читайте также: