Сидни защита поэзии краткое содержание
Обновлено: 05.07.2024
Филип Сидни и Джордано Бруно: эстетические представления Северного Возрождения и маньеризма второй половины XVI в.
Настоящая статья посвящена довольно узкому кругу вопросов, относящихся к деятельности Джордано Бруно во время его пребывания в Англии в 1583–85 гг. и его произведениям, преимущественно тем, что были изданы в Лондоне в этот период. При этом нас в основном интересует не общефилософский контекст этих трудов, а отраженные в них эстетические представления конца XVI в., а также и представления самого Ноланца о прекрасном. Безусловно, вопросы эстетики не являлись доминирующими в философии Бруно, однако эпоха, столь плотно пропитанная искусством, не могла не оставить следов в его сочинениях.
Культурная ситуация второй половины XVI века в Северной Европе
С конца XV в. наступает период раннего Нового времени, когда устоявшийся средневековый мир вдруг вновь пришел в движение. Достижения ренессансного гуманизма, открывшего наследие античности, выплеснулись за пределы Италии и расширили представления как о философии и искусстве древних, так и об истории нелинейного эсхатологического времени, простиравшегося ранее от Грехопадения до Страшного суда. Все чаще стали привлекаться иные исторические примеры, отличные от библейских. Неоплатонизм раздвинул рамки аристотелевской схоластики. Книжность, умножаемая печатными станками, распространялась по всей Европе с невиданным доселе размахом.
31 октября 1517 г. Мартин Лютер вывешивает на дверях Замковой церкви в Виттенберге 95 тезисов, касающихся покаяния и индульгенций, выражая таким образом свое неприятие политики папского престола. В бесплодных попытках разрешить конфликты веры Европа на протяжении практически всего XVI века, погружается в кровавые религиозные войны, лишь ненадолго прерванные Аугсбургским миром 1555 года. Этот мир только закрепил конфессиональное размежевание, превратив европейскую территорию в лоскутное одеяло, состоящее из территорий, заселенных сторонниками различных форм исповедания христианства.
Отныне мир не был един – ни географически, ни духовно, ни в представлениях о Космосе, ни в заботе о душе.
Это был новый, неведомый, совершенно незнакомый средневековому человеку мир, требовавший нового изучения и новых инструментов познания.
К концу XVI в. ситуация в Европе сложилась таким образом, что основными культурными и научными центрами стали королевские и княжеские дворы. Воспитанные ренессансным гуманизмом правители проявляли огромный интерес к наукам и искусствам и оказывали покровительство в равной степени как музыкантам и художникам, так и философам и математикам. Это период интернационального маньеризма в искусстве, натурфилософии и алхимии, астрологии и математики. Ученые, поэты и художники кочевали между европейскими дворами в поисках нового знания, выгодного места, спасаясь от гонений инквизиции, и по множеству других причин. Это был своеобразный круговорот идей, знаний и навыков, который очень быстро разносил все новое по всей территории Европы. Итальянцы двигались на север, англичане и немцы отправлялись на юг.
«И вот Ноланец, пересекший воздушное пространство, проникнув в небо, пройдя меж звездами за границы мира, заставил исчезнуть фантастические стены первой, восьмой, девятой, десятой и прочих, каких бы еще ни прибавили, сфер, согласно рассказам суетных математиков и слепых вульгарных философов.
Так перед лицом здравого смысла он ключом тщательнейших исследований открыл те убежища истины, которые могут быть нами обнаружены, обнажил скрытую под покровом природу, раскрыл глаза у кротов, излечил слепых, которые не могли поднять глаза, чтобы поглядеть на свой образ в зеркалах, со всех сторон окружавших их, развязал язык у немых, не умевших и не осмеливавшихся объяснять смутные чувства, излечил хромых, которые не могли совершить то движение духа вперед, к которому не способен человек, состоящий из неблагородной и разложимой материи; это он заставил людей находиться на Солнце, Луне и других названных светилах, как если бы люди были их первоначальными обитателями .
Филип Сидни (1554–1586)
Путешествия по Европе оставили значительный след на характере Сидни. Впечатления были весьма разнообразны – от общения с интеллектуалами до страшных реалий религиозных войн. Будучи свидетелем событий Варфоломеевской ночи в Париже, Филип становится непримиримым врагом католичества. В 1577 г. Сидни находится в Праге при дворе Рудольфа II в составе дипломатической миссии, однако все его попытки подвигнуть Елизавету на активные действия против Испании терпят неудачу.
В 1585 г. он получил разрешение Елизаветы на участие в войне в Нидерландах, где и умер от тяжелого ранения 17 октября 1586 г.
В ней он рассуждает о месте поэзии среди других наук и искусств, об исторических и классических корнях поэзии, приводит ее основные типы, а также определяет задачи поэзии.
Философия также первоначально существовала в виде поэзии, и многие философы преподносили свои рассуждения в чисто литературной форме:
Подражание, а именно подражание природе относится ко всем упомянутым искусствам без исключения:
Сидни утверждает этическую ценность поэзии. Она показывает и путь к добродетели, и исторические примеры, но делает это не посредством насильственного втолковывания истин, а через удовольствие, полученное от восприятия литературного произведения.
Получается, что для Сидни главной основой творчества является способность представить наглядно некие умозрительные идеи и истины, причем в той форме, которая понятна, доступна и доставляет эстетическое и интеллектуальное удовольствие, чем приводит читателя к пониманию добродетели.
В посвящении к первому из этих текстов философ обращается к добродетелям Сидни, вознося его достоинства на самый высокий уровень.
«Слеп, кто не видит солнца, глуп, кто его не познает, неблагодарен, кто не благодарит. Не оно ли и свет, что светит, и благо, что возвышает, и благодеяние, что радует, учитель чувств, отец сущего, творец жизни.
Так что не знаю, светлейший Синьор, куда бы я сам годился, если бы не уважал ваш ум, не чтил ваши обычаи, не прославлял ваши заслуги.
В тексте второго трактата Бруно указывает причины, подвигнувшие его на такой шаг:
«. Никому не должны быть посвящены и представлены прежде, нежели Вам, Превосходный Синьор, дабы мне не пришлось делать то, что, думается, иногда я делал по недостаточной внимательности, а многие другие делают почти по обыкновению, преподнося лиру глухому, а зеркало слепому.
То есть Бруно был абсолютно уверен в том, что Сидни вполне способен не только понять, но и оценить все тонкости новой философии. Более того, он представляется философу наиболее достойной фигурой для такого посвящения как по степени образованности, так и по моральным и душевным качествам.
Английская исследовательница Ф. Йейтс рассматривает это сочинение как чисто герметический текст Однако, очевидно, что хотя и этот смысловой пласт там наверняка присутствует,это сочинение не столь однозначно. Скорее всего, ему присуща характерная для многих произведений периода интернационального маньеризма многослойность, а также игра смыслов и трактовок. Уже в посвятительном тексте Бруно пишет:
Эстетика маньеризма в работах Джордано Бруно
Так же, как и Сидни, итальянский философ почитает искусства и ремесла как этическую основу совершенствования человеческого разума. Без осмысленной деятельности человек и доселе пребывал бы в звериной косности:
Как уже говорилось, в своих сочинениях Бруно широко использует художественный язык, сложившийся в среде поэтов-петраркистов. Такого рода символический арсенал был широко распространен в придворной культуре того времени. Как художественный образ используется и традиционная аллегорическая космография:
Иногда даже кажется, что Бруно откровенно смеется над характерной для религиозной философии и придворной культуры склонностью к символическому эмблематизму. Вот что он пишет о религиозной зооморфной символике:
Точно так же достается и аристократической культуре с ее пышной и причудливой геральдической традицией:
Если сравнивать две рассмотренные в данной работе фигуры этой эпохи, то можно отметить некоторые моменты. Сидни, будучи человеком широко образованным, получает, тем не менее, достижения ренессансного гуманизма как бы из вторых рук, потому его трактат представляет собой попытку заново осмыслить тот путь, который прошли эстетические представления в рамках достижений гуманизма. Его трактат – это чисто ренессансная попытка обоснования своих представлений в исторической и культурной перспективе. Бруно (не говоря сейчас о масштабах этой личности в целом), в свою очередь, является природным носителем ренессансной философии и, будучи глубоко укорененным в этой культуре, легко и непринужденно использует весь арсенал эстетико-символических категорий в целях достижения необходимой ему образности.
Между этими двумя авторами – своего рода культурная ступенька. Там, где Сидни только осваивается в рамках ренессансной традиции, Бруно свободно оперирует всем ренессансным и средневековым культурным багажом, исходя из творческой задачи, а не из устоявшейся формы.
- ЖАНРЫ 360
- АВТОРЫ 282 219
- КНИГИ 669 845
- СЕРИИ 25 798
- ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 621 076
Перевод Л. И. Володарской
Когда благородный Эдвард Уоттон и я находились при императорском дворе , искусству верховой езды нас обучал Джон Пьетро Пульяно, который с великим почетом правил там в конюшне . И, не разрушая нашего представления о многосторонности итальянского ума, он не только передавал нам свое умение, но и прилагал усилия к тому, чтобы обогатить наши умы размышлениями, с его точки зрения, наиболее достойными. Насколько я помню, никто другой не наполнял мои уши таким обилием речей, когда (разгневанный малой платой или воодушевленный нашим ученическим обожанием) он упражнялся в восхвалении своего занятия. Он внушал нам, что они и хозяева войны, и украшение мира, что они стремительны и выносливы, что нет им равных ни в военном лагере, ни при дворе. Более того, ему принадлежит нелепое утверждение, будто ни одно мирское достоинство не приносит большей славы королю, чем искусство наездника, в сравнении с которым искусство управления государством казалось ему всего только pedanteria . В заключение он обычно воздавал хвалу лошади, которая не имеет себе равных среди животных: она и самая услужливая без лести, и самая красивая, и преданная, и смелая, и так далее в том же роде. Так что не учись я немного логике до того, как познакомился с ним, то подумал бы, будто он убеждает меня пожалеть, что я не лошадь. Однако, хоть и не короткими речами, он все же внушил мне мысль, что любовь лучше всякой позолоты заставляет нас видеть прекрасное в том, к чему мы причастны.
Итак, если Пульяно с его сильной страстью и слабыми доводами вас не убедил, я предложу вам в качестве другого примера самого себя, который (не знаю, по какому несчастью) в нестарые и самые свои беззаботные годы внезапно оказался в звании поэта, и теперь мне приходится защищать занятие, которого я для себя не желал, потому если в моих словах окажется более доброй воли, нежели разумных доводов, будьте к ним снисходительны, ибо простится ученику, следующему за своим учителем. Все же должен сказать, поскольку я считаю своим печальным долгом защищать бедную Поэзию , которая раньше вызывала чуть ли не самое большое уважение у ученых мужей, а теперь превратилась в посмешище для детей, то я намереваюсь привести все имеющиеся у меня доводы, потому что если раньше никто не порочил ее доброе имя, то теперь против нее, глупенькой, зовут на помощь даже философов, что чревато великой опасностью гражданской войны между Музами.
Во-первых, мне кажется справедливым напомнить всем тем, кто, исповедуя познание, поносит Поэзию, что очень близки они к неблагодарности в стремлении опорочить то, что самые благородные народы, говорящие на самых благородных языках, почитают как первый источник света в невежестве, как кормилицу, молоком своим укрепившую их для более труднодоступных наук. И не уподобляются ли они ежу , который, пробравшись в чужую нору как гость, выжил оттуда хозяина? Или ехидне, рождением своим убивающей родительницу? Пусть просвещенная Греция с ее многочисленными науками покажет мне хотя бы одну книгу, созданную до Мусея, Гомера и Гесиода , - а ведь эти трое были только поэтами. Нет, никакой истории не под силу найти имена сочинителей, которые бы, живя раньше, творили другое искусство, нежели искусство Орфея, Лина и прочих, которые первыми в этой стране, думая о потомстве, поручили свои знания перу и могут по справедливости быть названы отцами в познании: ибо не только по времени они первые (хотя древность всегда почтенна), но также и потому, что первыми стали чарующей красотой побуждать дикие, неукрощенные умы к восхищению знанием. Рассказывают, что Амфион с помощью поэзии двигал камни, когда строил Фивы, и что Орфея заслушивались звери - на самом деле бесчувственные, звероподобные люди. У римлян были Ливии Андроник и Энний . Поэты Данте, Боккаччо и Петрарка первыми возвысили итальянский язык, превратив его в сокровищницу науки. В Англии были Гауэр и Чосер , и за ними, восхищенные и воодушевленные несравненными предшественниками, последовали другие, украшая наш родной язык как в этом, так и в других искусствах.
И столь это было очевидно, что философы Греции долгое время отваживались являть себя миру не иначе, как под маскою поэта. Фалес, Эмпедокл и Парменид пели свою натурфилософию в стихах, так же поступали Пифагор и Фокилид со своими нравоучениями, Тиртей - с военным делом и Солон - с политикой; вернее сказать, будучи поэтами, они прилагали свой талант к таким областям высшего знания, которые до них оставались скрытыми от людей. То, что мудрый Солон был истинным поэтом, явствует из знаменитого сказания об Атлантиде, написанного им стихами и продолженного Платоном .
Воистину даже у Платона каждый, вчитавшись, обнаружит, что хоть содержание и сила его творений суть Философия, но одеяние их и красота заимствованы им у Поэзии, ибо все зиждется у него на диалогах, в которых многих честных граждан Афин он заставляет рассуждать о таких материях, о которых им нечего было бы сказать даже на дыбе; кроме того, если поэтические описания их встреч - будь то на богатом пиру или во время приятной прогулки - с вплетенными в них простыми сказками, например о кольце Гигеса , не покажутся кому-то цветами поэзии, значит, никогда нога этого человека не ступала в сад Аполлона .
И даже историографы (хотя на устах у них события минувшие, а на лбах начертана истина) с радостью заимствовали манеру и насколько возможно влияние поэтов. Так, Геродот дал своей Истории имена девяти Муз; он, подобно другим, последовавшим за ним, присвоил себе принадлежащие Поэзии пылкие описания страстей, подробные описания сражений, о которых не дано знать ни одному человеку, но если тут мне могут возразить, то уж ни великие цари, ни полководцы никогда не произносили те пространные речи, которые вложены в их уста.
Ни философ, ни историограф, разумеется, не смогли бы в те давние времена войти в ворота народных суждений, не будь у них могущественного ключа - Поэзии, которую и теперь легко обнаружить у тех народов, у которых еще не процветают науки, однако и они уже познали Поэзию.
99 Пожалуйста дождитесь своей очереди, идёт подготовка вашей ссылки для скачивания.
Скачивание начинается. Если скачивание не началось автоматически, пожалуйста нажмите на эту ссылку.
Все книги на сайте размещаются его пользователями. Приносим свои глубочайшие извинения, если Ваша книга была опубликована без Вашего на то согласия.
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Описание книги "Защита поэзии"
Описание и краткое содержание "Защита поэзии" читать бесплатно онлайн.
Перевод Л. И. Володарской
Когда благородный Эдвард Уоттон и я находились при императорском дворе , искусству верховой езды нас обучал Джон Пьетро Пульяно, который с великим почетом правил там в конюшне . И, не разрушая нашего представления о многосторонности итальянского ума, он не только передавал нам свое умение, но и прилагал усилия к тому, чтобы обогатить наши умы размышлениями, с его точки зрения, наиболее достойными. Насколько я помню, никто другой не наполнял мои уши таким обилием речей, когда (разгневанный малой платой или воодушевленный нашим ученическим обожанием) он упражнялся в восхвалении своего занятия. Он внушал нам, что они и хозяева войны, и украшение мира, что они стремительны и выносливы, что нет им равных ни в военном лагере, ни при дворе. Более того, ему принадлежит нелепое утверждение, будто ни одно мирское достоинство не приносит большей славы королю, чем искусство наездника, в сравнении с которым искусство управления государством казалось ему всего только pedanteria . В заключение он обычно воздавал хвалу лошади, которая не имеет себе равных среди животных: она и самая услужливая без лести, и самая красивая, и преданная, и смелая, и так далее в том же роде. Так что не учись я немного логике до того, как познакомился с ним, то подумал бы, будто он убеждает меня пожалеть, что я не лошадь. Однако, хоть и не короткими речами, он все же внушил мне мысль, что любовь лучше всякой позолоты заставляет нас видеть прекрасное в том, к чему мы причастны.
Итак, если Пульяно с его сильной страстью и слабыми доводами вас не убедил, я предложу вам в качестве другого примера самого себя, который (не знаю, по какому несчастью) в нестарые и самые свои беззаботные годы внезапно оказался в звании поэта, и теперь мне приходится защищать занятие, которого я для себя не желал, потому если в моих словах окажется более доброй воли, нежели разумных доводов, будьте к ним снисходительны, ибо простится ученику, следующему за своим учителем. Все же должен сказать, поскольку я считаю своим печальным долгом защищать бедную Поэзию , которая раньше вызывала чуть ли не самое большое уважение у ученых мужей, а теперь превратилась в посмешище для детей, то я намереваюсь привести все имеющиеся у меня доводы, потому что если раньше никто не порочил ее доброе имя, то теперь против нее, глупенькой, зовут на помощь даже философов, что чревато великой опасностью гражданской войны между Музами.
Во-первых, мне кажется справедливым напомнить всем тем, кто, исповедуя познание, поносит Поэзию, что очень близки они к неблагодарности в стремлении опорочить то, что самые благородные народы, говорящие на самых благородных языках, почитают как первый источник света в невежестве, как кормилицу, молоком своим укрепившую их для более труднодоступных наук. И не уподобляются ли они ежу , который, пробравшись в чужую нору как гость, выжил оттуда хозяина? Или ехидне, рождением своим убивающей родительницу? Пусть просвещенная Греция с ее многочисленными науками покажет мне хотя бы одну книгу, созданную до Мусея, Гомера и Гесиода , - а ведь эти трое были только поэтами. Нет, никакой истории не под силу найти имена сочинителей, которые бы, живя раньше, творили другое искусство, нежели искусство Орфея, Лина и прочих, которые первыми в этой стране, думая о потомстве, поручили свои знания перу и могут по справедливости быть названы отцами в познании: ибо не только по времени они первые (хотя древность всегда почтенна), но также и потому, что первыми стали чарующей красотой побуждать дикие, неукрощенные умы к восхищению знанием. Рассказывают, что Амфион с помощью поэзии двигал камни, когда строил Фивы, и что Орфея заслушивались звери - на самом деле бесчувственные, звероподобные люди. У римлян были Ливии Андроник и Энний . Поэты Данте, Боккаччо и Петрарка первыми возвысили итальянский язык, превратив его в сокровищницу науки. В Англии были Гауэр и Чосер , и за ними, восхищенные и воодушевленные несравненными предшественниками, последовали другие, украшая наш родной язык как в этом, так и в других искусствах.
И столь это было очевидно, что философы Греции долгое время отваживались являть себя миру не иначе, как под маскою поэта. Фалес, Эмпедокл и Парменид пели свою натурфилософию в стихах, так же поступали Пифагор и Фокилид со своими нравоучениями, Тиртей - с военным делом и Солон - с политикой; вернее сказать, будучи поэтами, они прилагали свой талант к таким областям высшего знания, которые до них оставались скрытыми от людей. То, что мудрый Солон был истинным поэтом, явствует из знаменитого сказания об Атлантиде, написанного им стихами и продолженного Платоном .
Воистину даже у Платона каждый, вчитавшись, обнаружит, что хоть содержание и сила его творений суть Философия, но одеяние их и красота заимствованы им у Поэзии, ибо все зиждется у него на диалогах, в которых многих честных граждан Афин он заставляет рассуждать о таких материях, о которых им нечего было бы сказать даже на дыбе; кроме того, если поэтические описания их встреч - будь то на богатом пиру или во время приятной прогулки - с вплетенными в них простыми сказками, например о кольце Гигеса , не покажутся кому-то цветами поэзии, значит, никогда нога этого человека не ступала в сад Аполлона .
И даже историографы (хотя на устах у них события минувшие, а на лбах начертана истина) с радостью заимствовали манеру и насколько возможно влияние поэтов. Так, Геродот дал своей Истории имена девяти Муз; он, подобно другим, последовавшим за ним, присвоил себе принадлежащие Поэзии пылкие описания страстей, подробные описания сражений, о которых не дано знать ни одному человеку, но если тут мне могут возразить, то уж ни великие цари, ни полководцы никогда не произносили те пространные речи, которые вложены в их уста.
Ни философ, ни историограф, разумеется, не смогли бы в те давние времена войти в ворота народных суждений, не будь у них могущественного ключа - Поэзии, которую и теперь легко обнаружить у тех народов, у которых еще не процветают науки, однако и они уже познали Поэзию.
В Турции, за исключением законодателей-богословов, нет других сочинителей, кроме поэтов. В соседней нам Ирландии, где настоящая ученость распространяется скудно, к поэтам относятся с благоговейным почтением. Даже у самых варварских и невежественных индейцев, которые еще не знают письменности, есть поэты, и они слагают и поют песни - areytos - о деяниях предков и милости богов. Возможно, что образование придет и к ним, но после того, как нежные услады Поэзии смягчат и изощрят их неповоротливые умы, ибо, пока не находят они удовольствия в умственных упражнениях, никакие великие посулы не убедят их, не познавших плодов познания. Достоверные источники рассказывают о том, что в Уэльсе, на земле древних бриттов, поэты были и в далеком прошлом и там их называли bards; они пережили все нашествия и римлян, и саксов, и датчан, и норманнов, стремившихся уничтожить даже самое память о знаниях, и живы поныне. Раннее рождение Поэзии не более замечательно, чем ее долгая жизнь.
Но коль скоро творцами новых наук были римляне, а прежде них греки, то и обратимся мы к ним за названиями, которые они давали опороченному ныне ремеслу.
Римляне называли поэта vates, что значит прорицатель, предсказатель, как это явствует из родственных слов vaticinium и vaticinari : высокий титул даровал прекрасный народ пленительному познанию. И так далеко зашли римляне в поклонении Поэзии, что полагали, будто даже случайное замечание, заключенное в стихе, содержит великое предсказание будущего. Выражение "Sortes Vergilianae" обрело жизнь, когда, открывая наугад книгу Вергилия , они стали искать в его стихах потаенный смысл; об этом свидетельствуют и жизнеописания императоров, например правителя нашего острова Альбина , который в детские годы прочитал такую фразу:
Arma amens capio nec sat rationis in armis ; и в свое время воплотил ее в действительность. Но хотя это все было пустым и греховным суеверием, равно как и убеждение, что стихи правят умами, все же слово "чары" есть производное от "carmina" , и это говорит о великом почтении тех людей к Поэзии. И небеспричинного, ибо дельфийские пророчества и Сивиллины предсказания изрекались только стихами , поскольку присущие поэту совершенное чувство меры и пропорции в речи и способность его воображения к высокому полету, казалось, и вправду обладали священной силой.
И могу ли я не осмелиться на большее и не доказать справедливость слова vates? Я утверждаю, что священные Псалмы Давида - это божественная поэма . И если я осмеливаюсь утверждать это, то не без оглядки на великих ученых мужей, древних и современных. Даже самое слово "псалмы" говорит в мою пользу, так как в переводе оно означает не что иное, как песни; и написаны они стихами, с чем соглашаются все сведущие в европейском языке, хотя еще не познаны законы, которым эти стихи подчиняются. Последнее же и самое главное - то, что пророчествует он в истинно поэтической манере. Ибо что еще бодрствующие музыкальные инструменты, частая и вольная смена персонажей, его знаменитые prosopopeias , в которых воочию зришь Бога в его божественном величии и слышишь рассказ о веселых играх зверей и скачущих холмах, как не божественная поэзия, через которую Давид являет себя страстно влюбленным в несказанную и бессмертную красоту, доступную лишь очам ума, просветленного верой? Но, называя его сейчас, я искренне боюсь осквернить святое имя, связав его с Поэзией , которая в наше время влачит столь жалкое существование. Однако же те, которые в беспристрастии заглянут чуть глубже, обнаружат, что цель ее и действие, должным образом примененные, таковы, что не заслужила она изгнания плетьми из божьей церкви.
Читайте также: