Сенчин полоса краткое содержание
Обновлено: 05.07.2024
Ольга чувствовала себя всё хуже и хуже и в конце концов решила лечь в больницу. Вениамин Маркович, её врач на протяжении уже лет семи, выписал направление с готовностью — Ольга замучила его частыми визитами, звонками, так что он был вынужден раза два-три намекнуть, что он не психолог, а психиатр… Да, с готовностью выписал направление, но посчитал нужным выразить сочувствие, хотя бы формально оправдать это своё решение:
— Месяц стационара вам, Ольга, необходим. Понимаю, что это тяжело.
Ольга покачала головой, губы старалась держать загнутыми книзу, хотя в душе была рада. Конечно, для статуса это не на пользу — лежать в психушке, — отношение к тебе меняется, люди начинают воспринимать тебя как не очень-то полноценную, относиться с осторожностью. Но Ольга была художницей, а не, скажем, учительницей или бухгалтером. Людям творческим — тем более обладающим талантом, который признан, оценён, — сам бог, как говорится, велел и обладать своеобразной психикой, и время от времени отъединяться от этого грубого, суетного мира в лечебницах, спрятанных в берёзовых рощах и сосновых борах. К тому же их больница напоминала санаторий — люди там скорее отдыхали, приходили в себя, чем зависели от препаратов. Исцелялись покоем… По крайней мере, прошлые лежания оставили у Ольги такое ощущение.
— Надеюсь, я попаду в ваше отделение, — сказала Ольга.
И на следующий день она входила в приёмный покой, словно в терминал аэропорта. Катила большой чемодан с вещами.
Оформление состоялось довольно быстро и легко — в кабинете была знакомая Ольге врачиха, которая в свою очередь узнала Ольгу и даже приветливо улыбнулась:
— Снова к нам, милочка?
— Да, нужно перезагрузиться.
— Хорошо. Очень хорошо…
— Мне к Вениамину Марковичу. Во второе отделение.
— Я в курсе. Всё будет хорошо, не волнуйтесь.
Но, когда уже бумаги были написаны и подписаны, врач сказала:
— Вещи оставьте провожающим, а они потом отнесут медсёстрам. С собой вам вносить нельзя.
— Да? — Ольга удивлённо подняла брови. — Раньше можно было.
— Раньше — можно. А теперь, к сожалению…
— А меня никто не провожает.
Врач посмотрела на Ольгу с подозрением. И менее приветливым тоном посоветовала:
— Можете вон Александру Григорьевичу оставить. — Кивнула на стоящего у двери санитара.
Санитар был высокий, крепкий, с лицом боксёра.
— А… — Ольга перешла на шёпот, — а это надёжно? У меня там ценное…
Врач хмыкнула, а санитар многозначительно кашлянул.
Делать было нечего — дошли до нужного корпуса, Ольга катнула санитару чемодан. Санитар катнул обратно:
— А халат, тапки? Их с собой надо взять.
Пришлось открыть чемодан, рыться в нём на глазах постороннего.
— И шубу тоже давайте, — сказал санитар, когда она закончила.
— Но я ведь не на острое, я сама, по направлению.
Санитар стал сердиться.
— Я, что ли, порядки устанавливаю? Так положено. Вещи и верхнюю одежду провожающим, а они — дальше.
Ольга сняла шубу, отдала её, мягкую, душистую, чужому мужику в сероватом халате. А потом полчаса, пока оформляли теперь уже в отделении, пока переодевалась, заселялась в палату, дрожала, что там с вещами.
Медсёстры были молодые, незнакомые. И борзые до предела. Вопросы задавали рыкающе, не просили, а приказывали… Ольга, конечно, никогда не бывала в тюрьмах, но, судя по фильмам, именно так ведут себя надзирательницы. Она растерялась, как-то быстро сдалась, и руки сами собой потянулись за спину, словно у зэчки.
Ввели в палату, где уже обитали четыре женщины: две — примерно возраста Ольги, в районе тридцати пяти, одна — лет слегка за двадцать, а четвёртая — пожилая.
Встретили её затравленными взглядами. Лица голые, ненакрашенные… Не поздоровались, даже не кивнули.
— Добрый день! — сказала Ольга и улыбнулась.
— Добрый? — вопросительно отозвалась одна из её ровесниц; остальные промолчали.
Раньше было иначе. Каждая палата — маленький женский клуб. Постоянный щебет, перебирание косметики, нарядов, советы, споры, а теперь — гнобящая тишина. Надавила на уши, будто Ольга нырнула глубоко под воду.
Присела на свою кровать, разглядывала соседок. Не в упор, но внимательно. И тревога всё росла, росла, стала колоть, жечь. Женщины были неживые…
Потом принесли чемодан.
— Зачем тебе шуба? — спросила старшая медсестра, но по возрасту явно младше Ольги.
— Шуба — где надо. А кто слишком у нас волнуется, тех на острое переводим.
— А что вы хамите?
— Хамлю? — Медсестра посмотрела на неё ледяными глазами. Вернее, с какой-то ледяной злобой. Особь с такими глазами не будет орать, даже голоса не повысит, а просто возьмёт и задавит. В прямом смысле слова. Потом скажет, что суицид…
Ольга открыла чемодан. Он был почти пуст.
— А где платья? Косметичка? Туфли? Плойка? Сигареты где? Что за фигня-то такая происходит?!
Возмутилась громко, открыто — медсестра уже вышла.
— А что произошло? Почему так. Как вас зовут, извините?
— Ксюша, — с рефлекторной кокетливостью ответила та, и тут же голос снова стал горестным: — Ну что, поменялись порядки. Это их любимое объяснение. Сегодня самая свирепая смена.
— Да уж, как из тюрьмы строгого режима… А вы здесь не первый раз?
— Все не первый, — подала голос пожилая. — И никто с таким не сталкивался.
— Надо жаловаться тогда.
— Жаловались. Только хуже.
Но Ольга пожаловалась. После первого обыска — настоящего шмона. Через три дня её жизни в больнице, утром, после завтрака, в палату влетели те самые медсёстры-надзирательницы и чуть не в шею выгнали всех в коридор. Ольга чудом успела прихватить ноутбук, в котором делала наброски новой картины.
Стояли в коридоре, а за дверью слышался стук выдвигаемых ящиков в тумбочках, скрип панцирных кроватей, шуршание пакетов. Что-то падало, хрустело.
Минут через пятнадцать их запустили обратно. Вещи не валялись, постельное бельё не сброшено на пол, но сразу стало понятно, что каждая мелочь, каждая тряпочка ощупана чужими руками… Медсёстры торжественно выносили сигареты, ножницы, пилочки для ногтей.
— По какому праву всё это происходит? — стараясь не сбиться на визг, спросила Ольга.
— По праву правил больницы, — дёрнула плечами старшая. — Это вам не курорт, а больница. И вас тут должны лечить, а не развлекать.
Заправив постель, наведя порядок в тумбочке — кое-что протерев влажными салфетками, — Ольга пошла к завотделению. С ним, как она считала, у неё были особые отношения.
Нет, ничего такого, просто то участие, какое проявлял к её здоровью Вениамин Маркович — всегда сразу принимал её или давал советы по телефону, случалось, звонил сам, — не могло не вызывать у неё чувства, что он её выделяет. Ей хотелось в это верить…
Как-то Ольга подарила ему свою картину, и Вениамин Маркович искренне благодарил. Сейчас она сидела в его кабинете и говорила плачуще:
— Это… это беспредел самый настоящий… извините за слово. Выдают утром четыре сигареты на весь день, а если находят спрятанные — отбирают. Пользоваться ножницами, пилочками, краситься — только в присутствии сестёр. А они смотрят как звери. Особенно эта, которая сегодня старшая.
— Алина Борисовна, — уточнил врач.
Ольга на некоторое время оторопело замолчала — не могла осознать, что у этой стервозины тоже есть имя и отчество.
— Наверное, — кивнула наконец. — Она… Это просто возмутительно. Как в тюрьме какой-то… строгого режима. — Сравнение со строгим режимом не выходило у неё из головы.
— Да, я понимаю вас, Ольга Евгеньевна. Понимаю и сочувствую. Не вы первая приходите ко мне с этим.
Вениамин Маркович протяжно вздохнул, и Ольга увидела, какой он усталый, измотанный. А ведь немногим старше неё — скорее всего, сорока нет. Она знала, что у него жена, дети; наверняка, кроме профессиональных, донимают и домашние заботы и проблемы. Ещё вот и такие разговоры — о хамках медсёстрах. Бедненький…
— Режим, — он усмехнулся, и от усмешки его усталость стала очевидней, — режим ужесточился, это правда. Я ничего не могу сделать — медсёстры действуют в соответствии с регламентом. Так что прошу вас, Ольга Евгеньевна, потерпеть. Пожалуйста. И не беспокойтесь. Хорошо? Иначе наш курс не принесёт никакой пользы… Как ваша живопись? Что читаете? Посоветуйте что-нибудь стоящее…
— Мы скоро ларёк табачный откроем, — шутили те. — Все полки забиты.
Но смирение разрушало Ольгу — она чувствовала, что опускается. Скоро станет как эти её соседки — посмотришь на их почти насекомое существование и реально с ума начинаешь сходить… Вспомнились соседки прежних лежаний.
Те с раннего утра начинали чистить перья, выбирать, в чём пойдут на завтрак, а в чём примут на обходе Вениамина Марковича. Красились, перекрашивались. Сколько было жизни…
Помнится, Ольгу они бесили, а теперь хотела, умоляла какие-то силы, чтоб случилось чудо и вернулась та атмосфера.
Чуда не происходило: в палате, как ядовитый туман, висела зеленющая тоска. Наряды, косметички, плойки были заперты у медсестёр; женщины чахли.
Спасаясь, Ольга погуглила ближайший салон красоты и во время прогулки, когда дежурила не очень злая смена, отправилась делать маникюр. Если опоздает, эти вряд ли набросятся.
Вошла в салон — переоборудованную квартирку на первом этаже пятиэтажки — смело, гордо, всячески стараясь вернуть то ощущение, какое было до больницы: ощущение, что она подарок этому миру, она — победительница. И то, что оказалась в нынешнем положении — чуть ли не заключённой, у которой отобрали почти все вещи, заставили жить по унижающим её регламентам, — случайность. Скоро эта случайность будет исправлена.
— Добрый день! — сказала громко и широко улыбнулась, распахнула глаза.
И так застыла, окаменела с этой улыбкой, которая стала постепенно оползать к подбородку: перед ней стояла Алина. Та самая Алина Борисовна.
На лице надзирательницы мелькнуло замешательство, но быстро сменилось выражением приветливости и чего-то такого, что бывает у официанток, горничных, консультанток в бутиках.
— Здравствуйте! — ответила. — Проходите, пожалуйста. Что будем делать? Стрижка, маникюр, педикюр?
— Я… Я хотела маникюр. — Ольга услышала в своём голосе виноватость, собралась и повторила увереннее, жёстче: — Маникюр.
— Отлично! Классический? Французский? Бразильский? Френч? Можно сделать кружевной…
— Мне нужен шеллак. — Ольга решила выбрать посложнее. — Есть такая услуга?
— Конечно! Раздевайтесь, вот вешалка…
В салоне были ещё девушки, но в те полтора часа, пока происходило снятие старого лака, остригание отросших ногтей, накладка нового, сушка под УФ-лампой, она видела только Алину. Как вошла, влипла в неё и взглядом, и сознанием, так и не могла оторваться. Испуг, недоумение скоро испарились, осталось любопытство: Ольге было интересно наблюдать за хамкой, чуть не садисткой в другой обстановке. И практически ничего общего с той Алиной у этой не было. Взгляд другой, голос другой, даже движения. Словно добрая близняшка.
Но Алина рассказывала не о сериалах и звёздах, а о своей жизни. Как-то так ненавязчиво начала, и потекло, потекло неспешно, без нервов и рыданий в горле. Словно делилась сюжетом неоригинального, вторичного, но всё же цепляющего за душу фильма.
Ей двадцать семь. Дочка и сын, больная мать. Живут здесь, недалеко, в двухкомнатной квартире. Мужа нет и не было. Мужчины появляются, конечно, но до свадьбы не доходит. Зато детей оставляют. С детства хотела стать врачом, правда, в школе училась неважно, поэтому пришлось уйти после девятого. Окончила медучилище, стала работать медсестрой. Сначала в тубдиспансере, а потом перешла в эту больницу — и к дому ближе, и опасность заразиться туберкулёзом или ещё чем минимальная.
В ответ Ольга рассказала, что художница. О выставках, поездках, заказах портретов богатых людей, даже мэра…
Расстались чуть ли не подругами, и Ольга как-то летяще, как в старой песне поётся — летящей походкой, не чувствуя своего веса, дошла до корпуса, возле крыльца выкурила сигаретку. Поднялась в отделение. Сигареты решила не сдавать — спрячет под тумбочку. Остальные бригады медсестёр, кроме Алининой, обыскивают формально, а чаще не обыскивают вовсе; Алина же вряд ли теперь будет свирепствовать. По крайней мере, по отношению к ней… Откровенный рассказ, двести рублей сдачи, которые Ольга не взяла, имели какое-то значение.
Но она ошиблась. На следующий день шмон случился раньше, чем обычно, — во время завтрака. Обитательницы отделения были в столовой, а в это время Алина со своей напарницей переворачивали постельное бельё, рылись в тумбочках, двигали нехитрую мебель.
— Как вы можете… Как вы можете так? — Ольга говорила с усилием, будто её душили, изумлённая не самой грубостью, а грубостью после душевной близости. — Мы ведь вчера так хорошо… Как вы можете так меняться, Алина?
— Могу. А что? Сегодня — не вчера. Сегодня у меня другая функция: не давать вам тут курорт устраивать. Нашли тёпленькое местечко: лежать, покуривать… Психика у них тонкая! Паразитки.
— Заткнись! — проорала Ольга, готовая вцепиться в волосы медсестры. — Мразь! Я тебя уничтожу, скотина!
Алина отступила на шаг и спокойно сказала напарнице:
— Настя, у нас приступ. Физическая угроза персоналу. Вызывай санитаров — необходим перевод на острое.
Роман Сенчин — родился в 1971 году в городе Кызыле. Проза публиковалась в журналах “Дружба народов”, “Новый мир”, “Знамя”, “Континент” и других изданиях. Автор книг “Афинские ночи”, “Минус”, “Ничего страшного”, “Иджим”, “Елтышевы”, “Информация”. Живет в Москве.В сентябре 2010 года у самолёта Ту-154, летевшего из Якутии в Москву, отказала система электроснабжения. Лётчикам чудом удалось посадить самолёт на заброшенном аэродроме посреди тайги. Кажется, этот реальный случай лёг в основу рассказа Р.Сенчина, но главным героем истории стал вовсе не пилот…
Поднять фигуру писателя
- В своё время Горький говорил, что нужно учить писателей, направлять. На это ему возражали: писатель - путь индивидуальности, таланту не научишь. Может ли помочь стать писателем литературный институт?
- Литературный институт имени А. М. Горького был создан, чтобы в такой огромной стране, как Россия, собирать талантливую молодёжь, давать ей образование, вводить в литературную атмосферу, чтобы они потом отправлялись обратно к себе и оттуда писали о том, что происходит на местах, присылали свои повести, рассказы, романы, стихи в журналы, издательства. Я по тому же принципу попал в литинститут. Жил в Абакане, было довольно беспросветно. В 1996 году местная поэтесса и председатель правления Союза писателей Хакасии Наталья Ахпашева предложила: пошли рукописи в литинститут. Там меня приняли.
Сенчин пишет о деревнях, ушедших под воду после очередного перекрытия Ангары Фото: АиФ/ Ирина Якунина
- Может, потому не идут в литературу, что раньше роль писателя была более значимой? Сегодня же у всех на виду медийные персоны.
- У тех, кто уходит, значит, не было такого призвания. Образованный человек может написать нормальное хорошее сочинение; проза, поэзия - это совсем другое. Поэзия - не рифмованные строчки. Если кто-то разочаровывается, что делать? Авторитет писателя надо поднимать своей литературной деятельностью, а не так, как многие пожилые писатели: давно не пишут, а надувают щёки, так сказать, чтобы показать, что они значительные фигуры. Только литературным - как бы избито это ни звучало - трудом, его плодами можно поднять фигуру писателя.
- А есть у вас любимое произведение?
Дело Распутина
Людей переселяли, разбрасывали по разным городам, посёлкам, туда, где есть квартиры. Землю не давали практически никому, только санитарные 18 квадратных метров на человека. А у деревенских жителей, знаете сами, какие бывают дворы огромные. Стояло две-три избы, баня, сарай, всё построено очень добротно, на века, срубы настоящие. Всё это погибло, сгорело. Некоторые просили, чтобы помогли перенести сруб, другие говорили, что сами перенесут, только выделите землю. Им отвечали: не положено. Это большая трагедия. И с кем бы я ни встречался, когда уже сюжет выстроился, хотелось найти человека, который был бы рад переселению, у которого всё хорошо. Но не нашёл такого. Сложилась из нескольких историй книга. Сюжет там есть, стержень - судьбы нескольких людей.
- В романе присутствует власть. Вы прописывали героев, исходя из личных знакомств?
- В принципе, все фрагменты имеют документальную основу. Я ничего от себя не выдумывал. Умышленно это делал, потому что на литературу снова стали обращать внимание, подают в суды. Чтобы подстраховаться, я имею на всё газетные публикации, есть документальная основа. Прототипы есть, где-то очень узнаваемые, где-то нет.
- Я не знаю - писал и писал. У меня практически все вещи на злобу дня. Я не боюсь этой злобы дня, отходов в публицистику, мне это интересно. Бессобытийная литература об абстрактном человеке, терзаемом абстрактными, но очень важными мыслями, - такой у нас предостаточно, я думаю, должна быть и другая.
- А что происходит? Дожили до беспросветности?
- В советское время кино и литература были мрачными и проблемными. Это не зависит, беспросветно или есть просвет. Искусство и литература должны заниматься проблемами. Посмотрите на настоящий американский кинематограф, на кино почти всех благополучных стран Европы. Французские фильмы в основной массе мрачные и проблемные. Не думаю, что наше время очень беспросветное. Хотя этот капитализм порождает сюжет довольно мрачный и, наверное, даже беспросветный. Странный капитализм, в котором мы живём, без нормальных капиталистов.
- А где-то можно найти позитивный взгляд? Ведь не всё так плохо у нас.
Я остановлюсь на некоторых фактах биографии писателя, может быть, не все из присутствующих хорошо знакомы с этим автором. Роман Сенчин – представитель реалистического направления в современной литературе, он – один из лидеров поколения 30-40-летних писателей, среди которых З. Прилепин, А. Иванов, Д. Гуцко, Г. Садулаев, М. Тарковский, чуть более молодой С. Шаргунов.
Отзыв этот прочитала жена Романа Сенчина – Елизавета Емельянова-Сенчина, она тоже человек творческой профессии, закончила Литинститут, поэт, да к тому же – заядлый блогер. Елизавета отслеживает всю информацию о своём муже-писателе, которая появляется в интернете. Видимо, ей понравился мой отзыв, она выложила его в своём ЖЖ и мы даже вступили в переписку.
То, что я почерпнула из их ЖЖ – это как ещё одна книга. Мне хочется поделиться с вами своими впечатлениями об этой паре. Роман Сенчин – это человек, который живёт своим литературным творчеством, но помимо всего прочего – у него бурная биография, он сменил множество профессий в поисках себя и как писателя, и как человека. Он всё время подчёркивает, что так до конца и не нашёл себя, что он в каком-то смысле ещё не повзрослел. Инфантилизм, вялость, дефицит жизненной энергии и воли – это, по мнению Сенчина, не только его личная проблема, это проблема его поколения, родившихся на рубеже 60-70-х годов. Но Сенчину очень повезло, у него есть муза – жена, друг, соратник, которая защищает его в интернете как тигрица.
В. Криушина, доцент каф. отечественной истории ВятГГУ: «У меня, в отличие от Татьяны Семёновны, не было, к сожалению, возможности напрямую пообщаться с писателем Романом Сенчиным. Я знакома с ним только через его тексты: публицистические, литературно-критические, художественные. Я планировала начать своё выступление совсем с другого, но буквально сейчас мне в голову пришли некоторые мысли, которые я всё-таки хочу озвучить.
Эта встреча, в общем традиционная по форме, меня привела к внутреннему согласию с Романом Валерьевичем в его определении сущности писательства в современной России. Не буду перечислять статьи, которые я у него прочитала, но, честно признаюсь, что когда я познакомилась с его публицистикой, то она понравилась мне едва ли не больше его художественной прозы. Примерно так же высоко (не будучи особо искушённой в филологии) я отзовусь и о его литературной критике. Так вот, Роман Сенчин очень интересно определяет сущность писательства в современной России – это, по его мнению, не удовольствие от выведения букв, рассчитанное на обретение какого-то жизненного комфорта. Это долг, рядышком с которым живёт совесть. Вот эти два понятия, о которых говорит Сенчин, две нравственные категории – долг и совесть, – меня тоже очень волнуют.
Так вот, мне кажется, у Сенчина есть эта способность открыть сердце и наполнять чашу до того предела, когда человек рискует и высказывается в формате, не очень востребованном сегодня, не сериальном, в формате, который не пользуется успехом у сегодняшних тридцатилетних вообще. Прилепин, Ильин, открытые глаза, открытое сердце – вот такая неожиданная параллель возникла у меня прямо сейчас.
Сенчин не раз признавался в том, что он человек, который редко где подолгу задерживался и, тем не менее, он уже более 10 лет живёт в Москве, которую называет тяжёлым городом. Почему он остановился? Почему он не меняет точку в пространстве? В своих произведениях он достаточно точно и определённо отвечает на этот вопрос. И здесь мне кажется путь к пониманию его творчества.
Конечно, у Сенчина отчаянно смелая публицистика, он признаётся, что у нас сегодня можно критиковать только до определенного предела, до уровня министров, выше – нельзя. Вариант – жизнь без выбора или с выбором, который за нас сделали другие, – это его категорически не устраивает. Его не устраивает, что мы ищем пути выхода, пути решения проблем не в себе самих, а ждём эту защиту и помощь от кого-то ещё. Не мы, а кто-то – это, конечно, горькое ощущение.
…Не берусь утверждать, что стихи Логвиновой талантливы…, что они грамотны с точки зрения поэтической традиции, законов жанра. Но они, как говорится, цепляют. И мне было радостно, но и как-то тревожно наблюдать, как отзывается зал на каждое её стихотворение. Струйка прозрачных, невесомых и в то же время таких осязаемых, болезненных даже, словно вытянутые из раны жилки строк, а потом – аплодисменты. Искренние, долгие, как в хронике о Политехническом.
Под простынкой не в полоску
и не в клетку, а в цветочек,
чистый хлопок, сто процентов,
спит мужчина, настоящий,
интересно, неужели
это правда, сяду рядом,
он глаза приоткрывает,
смотрит дико, пахнет мёдом.
То, что у Романа Сенчина доброе, открытое сердце я поняла, когда читала этот текст и другие тексты, где он пишет о своих коллегах, молодых писателях.
Вечный спор, который историки ведут между собой: что достойно объективного и субъективного отражения. Сенчин в своём отзыве на книгу Л. Млечина о Гитлере цитирует Дмитрия Писарева – критика второй половины XIX века, которого сегодня уже почти никто не помнит и не читает. Так вот, Писарев писал, что смысл занятия историей – рассуждать о титанах, титанах порока и добродетели. Главный вывод, который делает Сенчин по поводу популярной исторической литературы, таков: копание в личности, в её пороках и добродетелях, даже если они на потребу толпе, никогда не заменят размышлений об историческом опыте и о тех исторических обстоятельствах, которые позволили личности стать такой.
В. Криушина: «Вы поймите меня правильно, у меня нет никакого национализма и предвзятого отношения к тем же китайцам. Я хочу сказать только одно: история России развивалась как история колонизации русскими, славянскими народами огромной территории под названием Евразия. Это и та самая территория, которую была вынуждена покинуть семья Романа Сенчина. Освоение этого географического пространства – суть исторической миссии русского народа, и сегодня, когда мы говорим о съёживающемся пространстве, о том, что фактически без боя отдаём те земли, в которые был вложен труд многих поколений наших предков, – это нас ни в коей мере не украшает.
Я его ответ перенесла на Сенчина, родившегося в Азии и проживающего сегодня в центре России, сам Роман Валерьевич как-то сказал, что я – акын, поэт, поэтому пою, что вижу. По-моему, очень точное определение того, чем занимается писатель Роман Сенчин.
Я процитировала героя из романа Вишневского потому, что мне кажется, что герои Сенчина в большинстве своём тоже к бунту не склонны. Почему это происходит? Потому что, как мы уже говорили, пространство съёживается, время повернулось в обратную сторону, и мы даже свою национальную природу утратили.
Я после этого для себя написала: герои Сенчина – это, видимо, те самые другие, которые остались после того, как погибли самые талантливые и неординарные. Мне эту мысль было интересно прочитать ещё и потому, что это перекликается с тем, что я не раз слышала от своей мамы. Она объясняет все беды России тем, что у нас никогда не было в стране трепетного отношения к человеческой жизни, люди гибли миллионами и гибли – лучшие, а оставались – другие.
И ещё, сегодня перед нашей встречей мы беседовали с Ириной Николаевной, и я поймала себя вот на какой мысли по поводу надежды. Мне вспомнился древний античный миф о ящике Пандоры. Прекрасная женщина была сотворена богами и послана на землю к человеку в отмщение за то, что он осмелился стоять на земле сам, своими ногами и делать свой собственный выбор. Когда любопытная Пандора открыла ларец, из него вырвались наружу и пошли гулять по земле болезни, несчастья, беды и смерть. Если мне не изменяет память, этот миф дошёл до нас в двух вариантах: в пересказе Гомера и Гесиода. Версии эти отличаются одним маленьким нюансом: прочтением мотива надежды – добро она или зло? Ежели пришла она в мир людей вместе с болезнью и страданием, но не отправилась вместе с ними гулять по миру, а осталась в захлопнутом ящике.
И. Крохова: «Спасибо Вера Александровна, я хотела бы в подтверждение того, что прозвучало в Вашем выступлении, привести несколько цитат:
Очень мне понравилось, как Сенчин описывает природу, его пейзажи немногословны, двумя-тремя предложениями он умеет нарисовать картину. Знаете, как в театре: поставили декорацию, и у тебя уже заработало воображение.
Не хочу проводить какие-то явные параллели, их нет. Просто в моём сознании по силе произведённого впечатления и по некоторым другим моментам эти две книги перекликаются.
Для меня Роман Сенчин стал открытием. Он пишет о стране и людях критически, но меня это не раздражает и не вызывает отторжения – до той поры, пока это искренне, с любовью. Нет ощущения, что человек пишет на заказ, с оглядкой на кого бы то ни было. Я думаю, очень важно быть честным и с читателем, и, в первую очередь, с собой; и надеяться на лучшее.
Т. Лалетина, врач: «У Ёлтышевых нет чувства ответственности, это абсолютно инфантильные люди и роман вовсе не о жителях деревни, это, конечно, роман о каждом из нас. Вот тут говорили о патернализме, о том, что мы русские ощущаем себя детьми, которые не в состоянии нести ответственности за свои поступки. Может быть, в прошлом такая модель поведения была и возможна, но сейчас другие времена: надо учиться жить своим умом, принимать решения самостоятельно, а не перекладывать это на государство.
Я когда прочитала первую часть романа, тоже подумала: о чём говорить? Вот перед нами человек – абсолютно инфантильный, не желающий отвечать за свои поступки, не сумевший воспитать даже собственных сыновей, оба они – никакие. Потом прочитала вторую часть и увидела, как автор абсолютно в классической традиции, показывает нам процесс деградации человеческой личности. Герой теряет всё, он идёт против мира людей, против совести, против себя, против будущего своих собственных детей. Проблема Ёлтышевых в том, что они не в состоянии взглянуть на себя со стороны, открыть глаза, как сегодня уже говорили.
М. Селезнёва, преподаватель химии ВГСХА: «Я для начала хочу процитировать Пушкина:
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны;
Мы сердцем хладные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы…
Конечно, законы, принимаемые в белых домах и за красными кремлёвскими стенами, очень верные, правильные и полезные, только вот когда применять эти законы приходится вне белых домов и красных стен с зубцами, то почему-то геноцид получается. То есть у Романа Сенчина наглядно показано, как сегодня существуют две разных России, и как одна другую по сути убивает.
ПОСЛЕ ДИСКУССИИ:
Читайте также: