Условия доставки и оплаты
Дополнительно: Отправка почтой: пересылка одной книги по России - примерно 150 руб.
Если вы берете книгу для подарка или на замену в библиотеку и для вас имеет большое значение ее состояние, напишите об этом в форме заказа.
Не все книги могут быть высланы наложенным платежом.
Вопросы можно задавать в форме заказа. Фото книг по запросу. Отвечу всем.
Если вы случайно заказали ненужную вам книгу, просто сообщ. [подробнее]
Условия доставки и оплаты
Дополнительно: Самое важное - если есть сомнения в нужности лота, лучше заказа не делать вообще!
В подарок к покупке от 500 руб. любая книга по выбору стоимостью до 50, бесплатные лоты - по запросу при покупке других лотов (NB! Просьба НЕ ВПИСЫВАТЬ их в сам заказ, а только в условия "доставки/встречи/оплаты" или через кнопку СПРОСИТЬ до заказа. Как правило, на одну книгу - один бонус).
![Подстриженными глазами: Книга узлов и закрут памяти]()
Первое прижизненное издание.
Алексей Михайлович Ремизов (1877 — 1957) — русский писатель. Один из наиболее ярких стилистов в русской литературе. В настоящем издании представлена автобиографическая книга А. Ремизова `Подстриженными глазами`. Из предисловия: `В человеческой памяти есть узлы и закруты, и в этих узлах-закрутах `жизнь` человека, и узлы эти на всю жизнь. Пока жив человек. `Смерть` это только какой-то срыв, но никакой конец — ведь и самое слово `конец` тоже из беллетристики. Узлы памяти человеческой можно проследить до бесконечности. Темы и образы больших писателей — яркий пример уходящей в бездонность памяти. Но не только Гоголь, Толстой, Достоевский, но и все мы — постоянные или просто сотрудники, гастролеры и иногородние, и те, кто выпускает свои книги в издательстве, и те, кто за свой счет, и те, кто, как я, терпеливо переписывает без всякой надежды на издание, все равно, все мы в какой-то мере на своих каких-то пристрастиях, на вдруг напахивающих мотивах ясно видим по явной их беспричинности нашу пропамять, и кто же не чувствует, что о каком-то конце можно говорить только в рассказах, искусственно ограниченных. Узлы сопровождают человека по путям жизни: вдруг вспомнишь или вдруг приснится: в снах ведь не одна только путаница жизни, не только откровение или погодные назнамена, но и глубокие, из глуби выходящие, воспоминания. Написать книгу `узлов и закрут` значит написать больше, чем свою жизнь, датированную метрическим годом рождения, и такая книга будет о том, `чего не могу позабыть`.
Разваливается блок на тетради, лопнул корешок, пятно на обложке.
В истории этой книги – не столько даже текста как такового, а именно этого экземпляра – такое количество совпадений, рифм и странных пересечений, что трудно выбрать нить, за которую нужно потянуть сначала. Но раз уж речь зашла о Сосинском, начнем с него.
![]()
Владимир Брониславович Сосинский (Владимир Бронислав Рейнгольд Брониславович Сосинский-Семихат) родился в 1900 году в семье инженера, выходца из Венгрии. В 1918 году был призван в Белую армию (семья в тот момент жила в Бердянске), воевал, был ранен в грудь навылет и награжден орденом Николая Чудотворца лично генералом Врангелем. В 1920 году покинул Крым и оказался в Константинополе. Там он поступил в уникальное учебное заведение – Константинопольский Русский лицей. Уникальность этого лицея заключалась главным образом в том, что подавляющее число учеников уже имело как минимум среднее образование (за партами сиживали и бывшие полковники), а причина поступления на учебу была в том, что лицеистов кормили – для русских эмигрантов найти пропитание в Константинополе было огромной проблемой. В лицее он сдружился с группой учеников, увлекавшихся литературой, они все числились восьмиклассниками (хотя у многих за плечами было четыре года на фронтах мировой войны и еще три – гражданской), днем они сидели за партами, а ночью спали в классе на тех же партах. Среди тех, с кем он познакомился и подружился в Константинопольском лицее, был Вадим Андреев, старший сын Леонида Андреева, и Даниил Резников.
Прошло несколько лет. Подросла девочка, да так и осталась Зайкой, и когда в Россию попала, своя там была, ведь все же свое там, родное, знакомое. Леса исхожены, когда Зайкин бисерный кошелек искала, все-то тропинки ведомы. И даже двенадцать разбойников, черных и страшных, уже виданы. Знает из сказки девочка: есть слова такие заветные, никакие разбойники с ними не страшны. Скажи только и раскроется дверь подземелья. Только сказать надо умеючи. И ждет Зайка, знает: слово заветное сказано будет…
И вот, когда снова попали в руки мои эти сказки в новом издании, уже заграничном, вспомнила я, как превратилась заграничная девочка в Зайку беленькую, русскую. Перелистываю страницы хорошо изданной книги, и вспоминаю, как сказки эти спасли на чужбине душу русской девочки.
![]()
А теперь пришло время сплести все эти нити в узлы и закруты. Наталья, дочь Ольги Колбасиной-Черновой, вышла замуж за Даниила Резникова, однокашника Сосинского по Константинопольскому лицею. Она была преданным другом Ремизова, ухаживала за писателем до самой смерти, наступившей в 1957 году. Сейчас могила Натальи и Даниила Резниковых находится на кладбище Сент-Женевьев-де Буа рядом с могилой Ремизова и его жены. Ее сестра-близнец вышла замуж за Вадима Андреева, еще одного константинопольского друга Сосинского, они вместе с мужем вернулись в СССР после войны. А сам Владимир Сосинский стал мужем третьей сестры, Ариадны, девочки-Зайки из рассказа ее матери. И на книге появился еще один штамп.
![fb2]()
![epub]()
![txt]()
![doc]()
![pdf]()
99 Пожалуйста дождитесь своей очереди, идёт подготовка вашей ссылки для скачивания.
Скачивание начинается. Если скачивание не началось автоматически, пожалуйста нажмите на эту ссылку.
Все книги на сайте размещаются его пользователями. Приносим свои глубочайшие извинения, если Ваша книга была опубликована без Вашего на то согласия.
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Описание книги "Взвихренная Русь (фрагмент)"
Описание и краткое содержание "Взвихренная Русь (фрагмент)" читать бесплатно онлайн.
Взвихренная Русь (фрагмент)
Взвихренная Русь (фрагменты)
"Взвихренная Русь", начальная книга по времени написания, повествует о муках и радостях "взбаламученной" России с 1917 по 1921 год.
книга узлов и закрут памяти
В человеческой памяти есть узлы и закруты, и в этих узлах-закрутах "жизнь" человека, и узлы эти на всю жизнь. Пока жив человек. Говорят, что перед смертью "вспоминается вся жизнь", так ли это? и не искусственный ли это прием беллетристики? Перед смертью ничего не вспоминается -- "одна мука телесная" и больше ничего. Потому что "смерть" это только какой-то срыв, но никакой конец -- ведь и самое слово "конец" тоже из беллетристики. Узлы памяти человеческой можно проследить до бесконечности. Темы и образы больших писателей -- яркий пример уходящей в бездонность памяти. Но не только Гоголь, Толстой, Достоевский, но и все мы -- постоянные или просто сотрудники, гастролеры и иногородние, и те, кто выпускает свои книги в издательстве, и те, кто за свой счет, и те, кто, как я, терпеливо переписывает без всякой надежды на издание, все равно, все мы в какой-то мере на своих каких-то пристрастиях, на вдруг напахивающих мотивах ясно видим по явной их беспричинности нашу пропамять, и кто же не чувствует, что о каком-то конце можно говорить только в рассказах, искусственно ограниченных. Узлы сопровождают человека по путям жизни: вдруг вспомнишь или вдруг приснится: в снах ведь не одна только путаница жизни, не только откровение или погодные назнамена, но и глубокие, из глуби выходящие воспоминания. Написать книгу "узлов и закрут", значит, написать больше, чем свою жизнь, датированную метрическим годом рождения, и такая книга будет о том, "чего не могу позабыть".
Разве могу забыть я воскресный монастырский колокол, густой, тяжелым серебром катящийся поверх красных Захаровских труб и необозримых Всесвятских огородов с раскрытыми зелеными парниками, легко и гулко проникающий в распахнутые окна детской, раздвигая, как ивовые прутья, крепкие дубовые решетки,-- предосторожность и преграду лунатикам.
Родился я в сердце Москвы, в Замоскворечье у Каменного "Каинова" моста, и первое, что я увидел, лунные кремлевские башни, а красный звон Ивановской колокольни -- первый оклик, на который я встрепенулся. Но моя память начинается позже, когда с матерью мы переехали на Яузу, и там прошло мое детство поблизости от самого древнего московского монастыря -- Андрониева. Летним блистающим утром в воскресенье, когда Москва загорается золотом куполов и гудит колоколами к поздней обедне, из всех звонов звон этого колокола, настигая меня в комнате или на Яузе на тех окатистых дорожках, где ходить не ведено и где спят или бродят одни "коты" с Хитровки, возбуждал во мне какое-то мучительное воспоминание. Я слушал его, весь -- слух, как слушают песню -такие есть у всякого песни памяти, как что-то неотразимо знакомое, и не мог восстановить; и мое мучительное чувство доходило до острой тоски: чувствуя себя кругом заброшенным на земле, я с горечью ждал, что кто-то или что-то подскажет, кто-то окликнет -- кто-то узнает меня. И теперь, когда в Андрониеве монастыре расчищают Рублевскую стенопись, для меня многое стало ясным. И еще раньше -- я понял, когда читал житие протопопа Аввакума: в Андрониеве монастыре сидел он на цепи, кинутый в темную палатку -- "ушла в землю": "Никто ко мне не приходил, токмо мыши и тараканы, и сверчки кричат и блох довольно". И тот же самый колокол -- "густой тяжелый колокольный звон" вызвал в памяти Достоевского по жгучести самый пламенный образ в мировой литературе: мать, просящая у сына прощенье. Я хочу сказать -- я чувствую непрерывность жизни духа и проницаемость в глубь жизни; искусство Андрея Рублева, страда и слово Аввакума, и эта жгучая память Достоевского -- этот вихрь боли -- Мать с ее "глубоким медленным длинным поклоном", все это прошло на путях моего духа и закрутилось в воскресном колокольном звоне древнего московского монастыря. И я знаю, этот звон -- с него начинается моя странная странническая жизнь -- я унесу с собой.
Весенний зеленый вечер, у соседей зацвела черемуха, и эти белые цветы для меня, как в Париже весною каштан. Я вышел, когда совсем смерклось и зелень вдруг почернела. Мать ушла ко всенощной и долго не возвращается -- я и вышел ее встретить. И сразу увидел и так отчетливо, как по своей близорукости никак бы не мог увидеть: не то она остановилась передохнуть, не то медленно подвигалась, но как медленно! и я понял, что ей очень трудно--с ногой что-то. Я поспешил навстречу, взял ее под руку, и не глядя, не спрашивая, стали мы подвигаться, и я почувствовал такую тяжесть, не вел я, а нес человека. И то, что можно было пройти в минуты, мне показалось, час. И когда, наконец, вошли мы в прихожую и она сбросила с себя пальто -- какая глубокая печаль лежала тенью около ее губ! -- ив одной руке зонтик, а в другой моя палка, низко нагнувшись к земле, как на четвереньках, переступила она в комнату -- и черные слезы, я это так вижу неизгладимо до боли, черные полились из ее вспугнутых истерпевшихся глаз.
Или это страждущая моя тень -- боль, от которой мне никак не уйти? Какая-то женщина в метро на остановке поднялась и направилась к двери: в руках у нее большой сверток, очень мешал ей. И когда переступила она из вагона, дверцы автоматически закрылись, защемив подол. Если бы не в ту минуту -- и рванувшимся поездом, сбив с ног, втянуло бы ее под колесо! -- но в ту минуту кто-то из соседей успел распахнуть дверцы -- и поезд тронулся. В окно я видел мельком белый неудобный сверток. И увидев этот сверток, я увидел и то, что могло быть,-- и саднящая ноющая боль обожгла меня: я видел -- не в окне -- а там -- я вижу до мельчайших подробностей замученное лицо, вспугнутые остановившиеся глаза и содранная кожа на спрессованных в морковь пальцах.
Вы, неразлучные мои спутники, боль и бедность, на каком пути и когда -- вы не помните? -- наша первая встреча?
Булонский лес перед глазами, но пройти до него -- сгоришь, Такая была июльская жара. Рядом на скамейку села женщина, нагруженная старьем. И не разберешь, старая она или не старая,-- такое утомление и в лице и в руках, опустившихся вместе с узлом и сломанной клеткой. И видно было, села она не для того, чтобы ждать трамвая, а чтобы только, передохнув, через силу подняться и через силу продолжать свой раскаленный путь. Я видел и через ее тяжелые опущенные веки -- в ее глазах лежала пропастная дорога. А это была сама бедность -- так близко -- плечо к плечу. И я узнал ее: такие не просят -- на их пути остался один только камень.
Place de la Madeleine -- у каменного выступа Маделен прямо на тротуаре -не минуешь; ближе к сумеркам, но еще все отчетливо; резкий ветер захлестывал и подгонял: бегом,-- но она сидела -- или путь ее окончился? -- голова, обмотанная в тряпках, тряслась, и вся она, все ее тряпки, тряслись -- было до боли холодно, и я подумал: "Я бы кричал". Но она не кричала: лицо ее красное, ошпаренное, и как ошпаренная крыса лапками, так она руками делала, как умывалась.-- И потом в метро, когда я возвращался домой -- час разъезда: народу две волны, но и через головы я увидел: он стоял отдельно, не в очереди, никуда не торопясь -- да ему никуда не ехать да и не на что -- какой ужасный холод! -- и какая покинутость, с каким отчаянием смотрел он!
Разве могу забыть я "столповой" распев Большого Московского Успенского Собора -- одноголосый унисон литии, знаменитый догматик и затканную серебром песенную пелену -- эту голубую глубь -- древние напевы дымящейся синим росным ладаном
до самой прозрачной августовской зари бесконечной всенощной под Успеньев день. Родился ли я таким -- ив этом моя глубокая память, или с детства в мой слух незаметно вошло -- песенный строй: лад древних напевов. А этот лад не навеянный голос, а голос самой русской земли. И этот лад -- моя вера и мой -суд. И в серебряном ливе гоголевского слова, засветившегося мне из черной диканьской ночи, я узнал его лад русской земли.
И разве забыть мне каменные скользящие плиты, тесные приделы у Николы Великорецкого -- в храме Василия Блаженного, и эти тяжелые вериги на стене -какими глазами я глядел на них! Это были мои вериги -- добровольно надеть на себя и идти в мир за страдой. Но однажды, выйдя на Красную площадь и невольно сторонясь кровавого Лобного места, я вдруг остановился: явственно надо мной выговаривал дьячий голос -- "а велел его держать за крепкими сторожи, сковав руки и ноги и на шее цепь".
Trances perpetuelles. боязнь кругосветная или всесветный страх. Узел неразвязываемый и никак не развязывающийся. Я окружен постоянным страхом, и невозможно привыкнуть. Боюсь переходить улицы, боюсь мостов -- в Сену ветром снесет шляпу, а если дует сильный, то и меня со шляпой, а когда в Нарве нас погнали из карантина на вокзал разгружать багаж -- Нарвский мост мне и теперь снится! -- я стал на четвереньки; боюсь автомобилей, автобусов, трамваев, автокаров и редких в Париже лошадей -- я боюсь ездить в автокарах и в автобусах и, конечно, в автомобиле, мне все кажется, или опрокинет или наскочит; я боюсь ездить по железной дороге и в метро, я всегда думаю о крушении, а все встречные лошади грозят мне ударить подковой;
Читайте также:
