Платон соперники краткое содержание

Обновлено: 30.06.2024

Далее рассказывается о пяти доказанных фактах вечной души.

Первый факт: обоюдное порождение противоположной стороны друг друга.

Сократ рассказывает о легенде перемещении душ, он говорит, что все живущие в мире люди не могут сосуществовать друг без друга формируя и создавая себя. Так же и жизнь со смертью. Смерть порождает новую жизнь, а новая жизнь порождает смерть. Следовательно, после кончины душа рождается заново

Второй факт: Мысли человека, как напоминание о том, что наши души существовали за долго до появления человека.

Третий факт: Неустойчивость плоти и постоянная мысль разума.

Фанат Пифагора Симмий сказал: если душа такая, какой представляет ее Сократ, то она схожа звучанию музыки, выдаваемая музыкальным инструментом, но если она сломается, то с ней и пропадет спокойствие.

В ответ Сократ говорит: что музыка хоть и создается лирой, но плоть не может управлять душой, а наоборот, душа управляет им, тем самым он опровергает слова Симмия.

Четвертый факт: Сократ говорит, что физический мир не сможет создать мысли. Мир подчиняется идеям, а не идеи без мира.

Таким образом, Платон описывает детальную информацию строения Земли, и представляет читателю всю красоту подземного мира. В этом мире живут бессмертные люди, то есть сами боги, находясь в мире и гармонии.

Можете использовать этот текст для читательского дневника

Рассказ о диалоге можно начать с того, что ближайшие ученики Сократа, в числе которых были Федон, Кебс, Симмий, старый Критон и другие, стали свидетелями его казни в тюрьме. В рассказе упоминаются его жена Ксантипа, которая рыдала возле философа, его дети, раб и прислужник, от которого он принял чашу с ядом – таков был приговор афинского демократического суда. Через месяц после гибели знаменитого мыслителя Федон во Флиунте встречается с Эхератом и рассказывает ему, как вел себя и что говорил Сократ в свои последние минуты жизни.

Встреча Сократа с Федром и их разговор о речи Лисия

Сократ случайно встречает на улице умного, вдумчивого юношу Федра, который несёт с собой запись речи о любви, принадлежащей знаменитому оратору-софисту Лисию. Сократ просит, чтобы Федр прочитал ему эту речь.

Оратор Лисий посвящает её банальному доказательству той внешней житейской истины, что человек в любви должен предпочитать отвечающего взаимностью, а не того, кто ответного чувства не проявляет. Сократу в наивных, поверхностных обоснованиях Лисия многое кажется неверным. Между ним и Федром закипает спор. Юноша просит философа подробно высказать собственные взгляды на ту же тему.

Великий греческий философ Платон

Истина есть любовь и бог

Вторая речь Сократа к Федру

Никакое материальное тело, ни один предмет, говорит он Федру, не может двигать сам себя. Его движет лишь влияние чего-то другого. Для человеческого тела таким двигателем является душа.

Воспоминания на земле о небесных видениях и стремление вновь обрести их на небе – высший вид неистовства. Страсть истинно любящего имеет необычайную силу именно потому, что он усматривает в любимом черты небесной красоты и добра. Сократ описывает это состояние Федру в необычайно ярких и поэтичных красках.

Христианская направленность Сократа

Эта мысль очень близка христианской религии, так как верующие люди говорят об истине и любви, которые сливаются в Боге.

Сократ двигался по пути познания Бога через окружающий его мир. Это произведение в большей степени имеет религиозное содержание, хотя автор не стремился к этому. Здесь Платон затрагивает вопросы, на которые мы и сейчас не знаем ответа. Сократ предлагает задуматься о своей жизни, он пытается доказать, что душа переживет тело и будет путешествовать по восхитительным местам божественного мира.

Первая речь Сократа к Федру

Сократ даёт такое определение. Любовь, говорит он Федру, бывает двух видов: она может уподобляться или стихийной, необузданной страсти, или не порабощающей воли самого человека разумной привязанности.

Не способный контролировать своего влечения человек вредно влияет и на того, кого любит. Он отвращает его от самообладания и рассудительности, превращая в похотливого, ленивого, трусливого невежду, неспособного заботиться ни о родственниках, ни о своём материальном преуспеянии, ни о собственной семье (если она есть). Постоянный объект надоедливых приставаний любовника, такой человек часто потом вынужден терпеть и его измену. Вследствие этого в любви нужно проявлять большую разборчивость. Лисий не различает в своей речи двух видов любви, тогда как это – первое, с чего ему надо было бы начать.

Учитель Платона, Сократ

Автор фото — Eric Gaba

Миф, который не является даже отдельным произведением, стал достоянием как философии, так и множества других научных течений, каждое из которых находило для себя свои скрытые смыслы. Вот наиболее обоснованные и явные аспекты смысла мифа с точки зрения человека:

чувственность и сверхчувственность. Тени видимы органами чувств, голоса слышимы ими же. Но необходимо приложить усилия, чтобы понять суть вещей. Именно сверхчувственность есть приложение умственных усилий;
государство как оковы, освобождение и возвращение (этот аспект имеет множество вариаций и подтем);
видимость и впечатление. Человек видит тень, но не видит предмет. Свои впечатления он проецирует на тень, так отклик заменяет само понятие;
образ жизни человека. Равнение только на органы чувств – ограниченное, аскетическое бытие. Умственные усилия для оценки увиденного – сверхчувствительное восприятие, философичная оценка.

Определение диалектики Платоном

(См. также статьи Диалектика Сократа и Диалектика у Платона)

Тот, кто обладает истинным красноречием и даром верно раскрыть истину, обязан во время разговора с другим прежде всего ясно определить предмет и тему. Без такой ясности невозможно никого ни в чём убедить.

Разобранная Сократом речь Лисия не содержит определения любви и состоит из набора первых пришедших на ум фраз, часть из которых верна, а часть истине совершенно не соответствует. Сократ же, начав с установления того, что есть любовь, в первой своей речи к Федру подробно обрисовал страсть низменную, а во второй – возвышенную.

Первый учитель

Философ — софист Протагор

Биография Платона и его учения

Именно тогда величайшие умы того времени, сами того не зная, закладывали основной фундамент, на базе которого получила свое развитие наука, а позднее, и техника. Основой всей европейской культуры так же стала античная. Произведения искусства того времени до сих пор поражают нас своей красотой.

Настоящее имя его – Аристокл, а Платон – это прозвище, которое переводится с греческого как “ Широкий ”. Он получил его то ли за крепость телосложения, то ли за широкий лоб, то ли широту мысли.

Труды таких великих людей той поры, как Пифагор, Сократ, Гераклит, Платон и многих других известны до сих пор и являются актуальными по сей день. Они были выдающимися умами своей эпохи и их работы являются основополагающими в любых трудах, касающихся философии, как современной науки.

Биография гениального древнегреческого ученого

Юношеский период жизни Платона плохо изучен. Информации, чтобы понять, как прошло его становление – недостаточно.

Конечно, точной даты рождения великого мыслителя Платона не знает никто. Предположительно, он появился на свет в 428 или 427 году до нашей эры. А День его рождения совпадает с Днем рождения Аполлона, который был сыном бога Зевса и титаниды Лето. Это день 21 мая или, как говорили древние греки, 7 фаргелиона.

Статуя Платона

Место рождения Платона так же не известно. В одних источниках им считается город Афины, в котором он прожил всю свою жизнь. Другие называют остров Эгина, который располагается в заливе Сароникос и утверждают, что семья будущего философа перебралась с острова в Афины, чтобы дать возможность своим детям получить достойное образование.

Родители Платона

Платон родился в семье, имевшей аристократическое происхождение. Его родители были потомками известных царских сословий: отец имел родство с царем Аттики Кодром, а мать – с афинским реформатором Солоном. У Платона было два родных брата Главкон и Адимант и одна сестра – Потона.

Образование философа

Все дети получили общее образование, лучшее на то время, которое заключалось в эстетическом, нравственном и умственном воспитании. В честь муз оно получило название – мусическое. Учил Платона философ Кратил, который следовал учениям Гераклита Эфесского. Под его чутким руководством молодой человек осваивал знания по риторике, этике, литературе, постигал основы наук и прочим дисциплинам.

Получая образование Платон отличался своими особыми успехами в области литературы, изобразительного искусства и в борьбе. Именно благодаря последней он стал участником Олимпийских и Немейских игр.

Время, когда Платон пребывал в детском и юном возрасте, не было безоблачным. Отец философа – Аристон был в свое время известным политическим деятелем. Его не устраивала ситуация, сложившаяся в обществе. Война Первого афинского морского союза против персов, трусость и корыстолюбие, распространенное среди населения заставляла его действовать так, чтобы улучшить ситуацию и наладить нормальную жизнь своим землякам.

Конечно, в своем сыне он видел помощника и соратника. Аристон очень хотел, чтобы и Платон стал политиком. Но будущий философ уже попробовал свои силы в написании стихотворений и драм и видел свою будущую жизнь далекой от политики.

Сочинения

Философские работы

Возвращение в Афины и открытие Академии

Платону ничего не оставалось, как вернуться в родные Афины. Жизнь и быт местного населения внесли некоторые изменения в идею о создании идеального государства. После этого, в 387 году до нашей эры, философом была открыта Академия. Постигая науку под руководством Платона слушатели формировали новое мировоззрение.

Здесь каждый учащийся изучал математику, философию, естествознание, астрономию и прочие науки. Обучая в форме диалога Платон позволял своим студентам задавать вопросы, спорить и отстаивать свою точку зрения. Его школа находилась в прекрасном месте, в парке за пределами города Афины. Здесь под одной крышей жили учителя школы, а так же слушатели их лекций. Среди самых известных учеников Платона можно выделить великого астронома Евдоха и не менее прославленного философа Аристотеля.

Период путешествий

В 399 году до н.э. против Сократа состоялся суд, на котором его обвиняли в развращении молодого поколения и почитании других богов. Несмотря на яркую защиту, текст одной из которых написал сам Платон, великого философа приговорили к смертной казни методом принятия яда. Долгое время считалось, что причиной смерти была цикута, сейчас выдвигаются иные версии.

Разочаровавшись в афинской демократии, Платон покидает родной город, отправляется в Мегары и успел поучаствовать в Коринфской войне. Затем его путь лежал в Египет, где он активно общался с местными жрецами. Побывал философ и в Кирене, встретившись с математиком Феодором, после чего переезжает в Италию, где он знакомится с пифагорейцами и представителями эпеатизма Зеноном и Парменидом.

Анализ мифа

Рассмотрим, какое значение несет образ пещеры:

Учение о познании

Философ был убежден, что методом чувств можно постичь только отдельные вещи, в то время как сущности познаются разумом. Знания не являются ни ощущениями, ни правильными мнениями, ни определенными смыслами. Под истинным знанием понимается познание, проникшее в идейный мир.

Мнение – часть вещей, воспринимаемых чувствами. Чувственное познание непостоянно, поскольку подверженные ему вещи отличаются изменчивостью.

Часть учения о познании составляет концепция воспоминания. В соответствии с ней, человеческие души помнят идеи, известные ей до момента воссоединения с данным физическим телом. Истина открывается тем, кто умеет закрывать уши и глаза, вспоминать божественное прошлое.

Человек, который что-то знает, не имеет потребности в познании. А ничего не знающий не найдет, что должен искать.

Теория познания Платона сводится к анамнезису – теории воспоминания.

Политика и этика

Политические взгляды Платона определялись его философией. Он размышлял о наилучшей модели государственного устройства для общества Древней Греции, но признавал ее неосуществимой в силу противоречий между идеалом и реальными требованиями жизни.

Для каждой группы людей, по Платону, изначально присущи добродетели в силу выбранной ими профессии: производство материальных благ (земледельцы, ремесленники), война с захватчиками (воины), регулирование взаимоотношений (мудрые законодатели). Идеальный баланс между этими классами гарантирует стабильность и процветание государства.

Проблемы этики и взаимоотношений между людьми для Платона – неотъемлемая часть философии. Нравственность и следование моральному долгу он провозглашал как идеалы, присущие природе человека.

Этот философ призывал к очищению от зла, от излишнего внимания к материальным ценностям, к освобождению от всего телесного и духовному возрождению. Беспорядок и хаос, связанные с материальной стороной бытия, он противопоставлял вечным и истинным законам мироздания.

132. Вошел я в школу грамматиста Дионисия [1] и увидел там, по-видимому, благовоспитаннейших из юношей, с их отцами и любителями [2] . Случилось, что в то время два мальчика спорили между собою, а о чём, — я не довольно расслушал: казалось только, будто или об Анаксагоре, или об Инопиде [3] . Они, заметно, описывали круги и, разводя руками, B. старались движением их выразить какие-то наклонения [4] . [423] Тогда я — а мне пришлось сидеть подле любителя одного из них — толкнул его локтем и спросил: о чём эти мальчики так серьезно рассуждают? Видно, велик и прекрасен предмет, прибавил я, о котором идет у них такая серьезная беседа. — Какой там великий и прекрасный! отвечал он; говорят о небесных явлениях и вдаются в философское пустословие. — Удивившись его ответу, я сказал: молодой человек! разве стыдно, кажется тебе, философствовать? C. Иначе зачем говоришь с такою досадою? — А другой — соперник его в любви, по случаю, сидевший близко, выслушав мой вопрос и его ответ, примолвил: ты не думаешь о своей пользе, Сократ, когда обращаешься с вопросами к такому, человеку, который философию почитает делом постыдным. Неужели не знаешь, что всю свою жизнь провел он, сгибая шею [5] , наполняя брюхо и предаваясь сну. Посему что иное, думаешь, будет он отвечать тебе, как не то, что D. философия есть дело постыдное? — Этот любитель наставлен был в музыке, а другой, которого он порицал, — в гимнастике [6] . И мне показалось, что другого, которого я [424] спрашивал, надобно оставить, потому что сам он выдавал себя опытным не в слове, а в деле, и распросить первого, того, который брал на себя роль человека мудрейшего, чтобы, по E. возможности, получить от него пользу. Итак, я сказал, что вопрос предложен был мною всем вообще; поэтому, если ты думаешь ответить лучше, чем он, то я спрашиваю тебя о том же самом, о чём и его: — кажется ли тебе, или нет, что философствовать — дело прекрасное?

133. Едва только начали мы говорить, мальчики, услышав нас, замолчали, прекратили свой спор и стали нас слушать. Что почувствовали при этом влюбленные, — не знаю: но я был поражен; потому что молодость и красота всегда почти [7] поражают меня. Казалось, впрочем, что и другой был под пытками не меньше моего, и потому весьма почтительно отвечал мне. — Ведь если бы, Сократ, говорил он, B. и я думал, что философствовать стыдно, то не мог бы назвать человеком ни себя, ни другого, имеющего такое настроение, указав при этом на своего соперника и говоря громко, чтобы слышал его любимый им мальчик. — А я сказал ему: стало быть, философствовать, по твоему мнению, — хорошо? — И конечно, отвечал он. — Но что? спросил я: кажется ли тебе, что возможно знать, прекрасно или постыдно C. какое-нибудь дело, не узнав наперед, что такое оно? — Невозможно, сказал он. — Следовательно, ты знаешь, примолвил я, что значит — философствовать? — И очень, отвечал он. — Что же это такое? спросил я. — Что иное, как не дело, указываемое Солоном? Ведь Солон в одном месте говорит [8] :

Старею, многому во все дни научаясь.

‎ И мне кажется, что намеревающийся философствовать, — молод ли он, или стар, — всегда должен изучать что-нибудь одно, так чтобы знать в жизни как можно более. — С первого раза я подумал, что эти слова нечто значат, и потому, несколько поразмыслив, спросил его: не почитаешь ли ты D. философии многознанием? — А он в ответ: и очень. — Но представляется ли тебе, спросил я опять, что философия есть дело только прекрасное, или и доброе? — И очень доброе, отвечал он. — А в одной ли философии усматриваешь эту особенность, или таковы и другие занятия? Например, любовь к гимнастике почитаешь ты расположением нетолько прекрасным, но и добрым, или нет? — Об этом, сказал он очень иронически, — надвое: для этого пусть будет сказано, говорит, что она — ни то ни сё; а для тебя, Сократ, — почитаю ее делом прекрасным и добрым. — Но думаешь ли, что в гимназиях многотруженичество есть свидетельство любви E. к гимнастике? — Конечно, отвечал он; равно как и в философствовании многознание я почитаю любовью к мудрости [9] . — Потом я сказал: кажется ли тебе, что любители гимнастических упражнений желают чего-нибудь другого, кроме того, что может улучшать их тело? — Этого, отвечал он. — А правда ли, спросил я, что большие труды улучшают тело? — Да как же небольшими-то трудами мог бы кто улучшить 134. его? — Тут мне показалось, что любитель гимнастических упражнений возбужден уже помогать мне своею опытностью в гимнастике. Поэтому я спросил другого: а ты-то что же молчишь у нас, почтеннейший, когда он говорит это? Не кажется ли и тебе, что люди улучшают свои тела скорее большими трудами, чем умеренными? — Я думал, Сократ, как вообще говорят об этом, отвечал он, и теперь знаю, что [426] B. улучшают тело труды умеренные [10] ; а почему? — вот тебе человек, от забот незнающий ни сна, ни пищи, ни гибкости в шее, ни полноты в теле. — Когда он сказал это, — мальчики выразили удовольствие и засмеялись, а тот покраснел. — Потом я сказал: что? ты уже соглашаешься, что и не большие и не малые труды улучшают человеческое тело, а умеренные? Неужели хочешь пустить свое слово в борьбу C. с нами двумя? — А он в ответ: побороться с этим мне было бы приятно, и я знаю, что мог бы помочь сказанному мною положению, хотя бы даже предложил я другое, еще слабее теперешнего; это ничего не значит: но с тобою спорить против убеждения не имею надобности, и соглашаюсь, что благосостояние человеческому телу доставляют труды не большие, а умеренные. — А что пища? спросил я: когда она — D. вмеру, или когда её много? — Согласился и касательно пищи. Потом я заставлял его согласиться и во всём прочем относительно тела, что, то есть, полезнее ему умеренное, а не большое и не малое, — и он признал умеренное. Что же теперь касательно души? спросил я: умеренное ли полезно ей в вещах предлагаемых, или неумеренное? — Умеренное, отвечал он. — Но одно из вещей, предлагаемых душе, не суть ли науки? — Согласился. — Стало быть, и в науках E. полезно умеренное, а не многое? — Подтвердил. — Но кого спрашивая, спросили бы мы справедливо об умеренных трудах и об умеренной пище относительно тела? — Мы согласились все трое, что врача и педотрива. — Кого опять о посеве семян, — сколько их нужно вмеру? — И тут согласились, что земледельца. — Но о засаждении души науками и о засевании её, кого спрашивая, спросили бы мы справедливо, — сколько и каких будет вмеру? — Тут уже все мы пришли 135. в затруднение. — И вот я, шутя, спросил их: хотите ли, — [427] так как мы теперь в недоумении, — спросим этих мальчиков? Или, может быть, нам стыдно, как тем женихам, которые, по словам Омира [11] , не соглашались, чтобы кто другой натянул им лук.

Видя, что они моим вопросом приведены в отчаяние, я попытался рассмотреть его иначе и сказал: какие особенно предполагаем мы науки, которые должен изучать человек философствующий, если ему нужны не все и немногие? — На этот вопрос мудрейший отвечал: прекрасно было бы и прилично знать те науки, с которыми можно бы внесть в B. философию больше славы. Философия украшалась бы величайшею славою, если бы казалась опытною во всех науках, а не то, — по крайней мере в весьма многих и особенно важнейших, изучая в них то, что изучать прилично людям свободным, то есть всё, относящееся к мыслящей силе, а не к ручной работе [12] . — Так ли ты разумеешь это, как бывает в деле строительном? Там отличного плотника можно нанять за пять или за шесть мин: а архитектора не наймешь и за десять тысячь драхм; их немного во всей C. Элладе. Не такое ли нечто говоришь ты? — Выслушав меня, он согласился, что и сам так думает. — Потом я спросил его: не невозможное ли дело — одному и тому же человеку изучить даже только две науки, не говоря уже о многих и важнейших? — Но ты не так понимай меня, Сократ, примолвил он, как бы я говорил, что философствующему надобно владеть каждою наукою, так чтобы, то есть, в известной науке был он мастер, но лишь D. [428] сколько прилично человеку свободному и образованному, чтобы, следуя за речью мастера больше других, мог он присоединить и собственную мысль, и таким образом казался приятнее и мудрее в сравнении с теми, которые всегда присутствуют [13] при рассуждениях и делах, имеющих отношение к известным наукам. — А я, так как всё еще недоумевал, что хотелось ему выразить, сказал: Понимаю ли я, что разумеешь E. ты под именем философа? Мне кажется, ты говоришь, каковы на поприще пентатлы [14] в сравнении со скороходами и борцами: те хотя и отстают [15] от этих в обычных им подвигах, и сравнительно с ними занимают вторую степень; за то первенствуют пред прочими подвижниками и побеждают их. Может быть, такое что-нибудь, по твоему мнению, делает и философствование в тех людях, которые преданы ему. Относительно разумения, — 136. они в науках отстают от первых, но занимая второе место, одолевают других: так что человек философствующий бывает по всему подвысшим [16] . По-видимому, на [429] такое нечто указываешь ты. — А ведь хорошо, кажется мне, Сократ, составил ты понятие о философе, уподобив его пентатлу [17] . Он в самом деле таков, что не порабощается никакому делу и ни над чем не трудится до точности; так что этим одним хотя и отстает от занятия всех других, каковы, например, мастера, однакож вмеру всего B. касается.

После этого ответа, я, желая ясно узнать, что он говорит, спросил его: людей добрых полезными ли почитает он, или бесполезными [18] ? — Конечно полезными, Сократ, отвечал он. — Но правда ли, что если добрые полезны, то злые бесполезны? — Согласился. — Что ж? философов полезными ли почитаешь ты, или нет? — Он признал их полезными; и даже весьма полезными, говорит, почитаю их. — Давай C. же разузнаем, правду ли ты говоришь. К чему, нам полезны эти подвысшие? Ведь явно, что философ хуже каждого из лиц, владеющих наукою. — Согласился. — Положим, сказал я, что либо самому тебе, либо кому из друзей твоих, о которых имеешь ты особенное попечение, случилось бы захворать: желая восстановить здоровье, того ли высокого философа привел бы ты в свой дом, или взял бы врача? — Того и другого, отвечал он. — Не говори мне: того и другого, примолвил я, но — кого особенно и прежде. — В том-то никто не будет сомневаться, что особенно и прежде — врача. — D. [430] А что? на застигнутом бурею корабле кормчему ли вверил бы ты себя и свое, или философу? — Кормчему. — Не так ли и во всём прочем, — пока есть какой-нибудь мастер, — философ E. бесполезен? — Явно, сказал он. — Так нужен ли нам теперь философ? Ведь у нас есть мастера, и мы согласились, что добрые полезны, а злые бесполезны. — Принужден был согласиться. — Что же? спрашивать ли тебя о том, что отсюда следует [19] . Нельзя ли предложить вопрос погрубее? — Спрашивай, о чём хочешь. — Не ищу ничего, кроме соглашения высказанных положений, примолвил я. Беседа шла 137. так: мы согласились, что философия — дело прекрасное [20] , что философы добры, и что добрые полезны, а злые бесполезны. Потом опять согласились, что философы, пока есть мастера, бесполезны; а мастера всегда есть. Не дано ли на это согласия? — Конечно, отвечал он. — Стало быть, мы, как видно, согласились, по крайней мере на твоем основании, что если философствовать значит быть знатоком наук по тому способу, о каком ты говоришь; то философы, пока между людьми есть науки [21] , также злы (и бесполезны [22] ). Но как бы не [431] нашлось, что они не таковы друг мой, и не открылось, что B. философствовать значит не то, что заниматься науками и, развлекаясь пытливостию, проводить жизнь в корпеньи и многознании, а нечто другое. Ведь мне думалось, что люди, занимающиеся науками, составляют ненавистный класс чернорабочих.

Мы яснее узнаем, правду ли я говорю, если ты ответишь на следующий вопрос: кто умеет правильно наказывать лошадей? те ли, которые делают их лучшими, или иные? — Которые делают лучшими. — Ну а собак — не улучшающие ли C. их умеют правильно и наказывать? — Да. — Стало быть, — та же наука как делает лучшими, так и правильно наказывает? — Полагаю, сказал он. — Что еще? та ли наука, которая делает лучшими и правильно наказывает, — эта ли самая различает добрых и худых, или иная? — Эта самая, сказал он. — Но захочешь ли то же принять и относительно людей? Та ли наука, которая делает их лучшими, эта ли D. самая и правильно наказывает и различает добрых от худых? — Конечно, отвечал он. — И которая одного, та и многих, а которая многих, та и одного? — Да. — То же ли в отношении к лошадям и ко всем другим животным? — Полагаю. — Какое же есть знание, правильно наказывающее в городах людей развратных и беззаконных? не судебное ли? — Да. — А иным ли каким называешь и справедливость [23] , или этим? — Не иным, а этим. — Но которым правильно наказывают, не тем же ли узнают, кто добр и кто зол? — E. Тем. — И кто знает одного, тот узнает и многих? — Да. — А кто не знает многих, тот не узнает и одного? — Полагаю. — Поэтому, если лошадь не знает добрых и худых [432] лошадей, то не знает и себя, какова она? — Полагаю. — И если бык не знает худых и добрых быков, то не знает и себя, каков он [24] ? — Да, сказал он. — То же, если и собака? — Согласился. — Что же, когда человек какой не знает 138. добрых и злых людей, неужели не знает и себя, добр ли он, или зол, так как и сам человек? — Уступил. — А не знать себя — рассудительным ли значит быть, или нерассудительным? — Нерассудительным. — Следовательно, знать самого себя — значит быть рассудительным [25] ? — Полагаю, сказал он. — Это-то, видно, предписывает и дельфийская надпись, когда внушает рассудительность и справедливость? — Вероятно. — Ею же умеем мы и правильно наказывать [26] ? — Полагаю. — Но то, чем умеем мы правильно B. наказывать, не есть ли справедливость, а то, чем различаем себя и других, не есть ли рассудительность? — Вероятно, сказал он. — Стало быть, справедливость и рассудительность — одно и то же. — Видимо. — Да ведь так-то и города благоденствуют, когда люди, поступающие несправедливо, бывают наказываемы. — Ты правду говоришь, примолвил он. — Стало быть, и политика — то же самое. — Подтвердил. — Что же? когда правильно устрояется город одним человеком, — имя [433] ему не тиран ли и царь? — Полагаю. — И не царскою ли и тиранскою наукою устрояет он? — Так. — Стало быть, эти науки одни и те же с прежними? — Видимо. — Что же? когда один C. человек правильно устрояет дом, — какое имя ему, — не домоправитель ли и господин? — Да. — Справедливостью ли также и он благоустрояет дом, или иною какою наукою? — Справедливостью. — Стало быть, царь, тиран, политик, домоправитель, господин, человек рассудительный, справедливый, как видно, — одно и то же; и наука царская, тираническая, политическая, властительная, домоправительная, справедливость, рассудительность — наука одна. — Явно, что так, сказал он. — А не стыдно ли философу, когда врачь говорит D. о больных, не иметь силы ни следовать за ним, ни принимать участие в словах и делах его, равно как и всякого другого мастера? Таким же образом, когда говорит судья, царь, или другой кто из тех, о которых недавно рассуждали, не стыдно ли ему не мочь ни следовать за их речами, ни привносить собственное слово о предметах их беседы? — Как не стыдно, Сократ, о таких-то важных делах не уметь ничего промолвить со своей стороны? — Так неужели и тут скажет мы, говорил я, что философ должен быть E. пентатлом, лицом подвысшим, и занимая между всеми второе место, в то же время оставаться бесполезным, пока есть кто-нибудь из тех? Во-первых, он не может вверять свой дом другому и иметь в нём второе место; но надобно наказать его, чтобы он судил правильно, и тогда только дом его будет хорошо управляем. — Он уступил мне. — А если потом-то уже и друзья станут вверять ему ходатайство [27] , и город велит разбирать общественные дела либо судить; то 139. [434] в этом случае, друг мой, стыдно ему являться вторым или третьим, и не занимать первого места. — Мне кажется. — Стало быть, далеко нам до того, почтеннейший, чтобы философствование поставлять в многознании и занятиях науками.

Когда я сказал это, — тот мудрец, пристыженный вышесказанными рассуждениями, замолчал; а этот, неученый, подтвердил мои слова. Прочие же похвалили всё, что было говорено.

· Кто участвыет в диалоге? Чем они заняты? Какие точки зрения высказали участники диалога о роли философии, какие оценки дали?

· Какой метод использует Сократ в ведении беседы, как он работает с тезисами и аргументами?

· Как понимают философию участники диалога? С какими занятиями сравнивают? Какие аргументы используют?

· Какой вывод о предмете и назначении философии сделан в конце диалога?

Я вошел в училище грамматиста Дионисия и увидел там юношей, известных своим прекрасным обликом и славным происхождением; узрел я также и их поклонников. Случилось, что двое из мальчиков между собой спорили, но я не очень-то расслышал о чем. Впрочем, мне показалось, что они спорят то ли об Анаксагоре, то ли об Энопиде. Видно было, что они чертят круги и изображают обеими руками углы склонения, причем проделывают все это очень серьезно. А я, – мне довелось сидеть рядом с поклонником одного из этих мальчиков, – толкнув его слегка локтем, спросил, по какой причине они столь серьезны, и добавил:

"Видно, великое это и прекрасное дело, раз они относятся к нему со столь необычным рвением". Он же в ответ: "Да какое там великое и прекрасное! Просто болтают о небесных явлениях и несут философский вздор!"

Я же, подивившись такому ответу, спросил: "Юноша, философствовать кажется тебе чем-то постыдным? Почему твой ответ так резок?"

А другой молодой человек, сидевший рядом с ним и оказавшийся его соперником, услыхав мой вопрос и его ответ, молвил: "Ни к чему тебе, Сократ, спрашивать его, не считает ли он философию чем-то постыдным! Или ты не знаешь, что он всю свою жизнь провел в обжорстве и беспробудном сне, подставляя под удары свою шею? Так какого еще ты ответа можешь от него ожидать, кроме того, что философия – никчемное дело?".

Этот из двух поклонников посвятил себя мусическим искусствам, тот же другой, которого он бранил, гимнастике, и мне показалось за лучшее оставить в покое того, кому я задал свой вопрос (ибо он и сам не старался делать вид, будто искушен в словопрениях, по притязал лишь на дела), и расспросить того, кто выставлял себя более мудрым, дабы получить от него возможно большую пользу. Итак, я сказал: "Задал-то я этот вопрос, между прочим. Однако если ты считаешь, что ответишь мне лучше, чем он, то я задам тебе тот же вопрос, что ему: представляется тебе философствование чем-то прекрасным или же нет?".

Едва мы обменялись этими речами, как оба мальчика, внимавшие им, замолчали и, прекратив свой спор, стали нашими слушателями. Не знаю, что испытывали при этом их поклонники, сам же я был потрясен: меня всегда сражают своей красотой юноши. Но показалось мне, что и второй из поклонников не меньше меня был взволнован; однако он все-таки отвечал мне, и довольно заносчиво.

"Если бы, мой Сократ, – молвил он, – я полагал, что философствовать постыдно, я не считал бы себя человеком, да и никого другого, кто был бы такого же мнения". При этом он указал на своего соперника и говорил очень громко, чтобы мог расслышать его любимец.

– Значит, – сказал я, – философствование кажется тебе чем-то прекрасным?

– Несомненно, – отвечал он. – Что ж, – спросил я, – кажется ли тебе возможным знать о какой-либо вещи, прекрасна она или безобразна, если не знать, прежде всего, что она существует?

– Нет, это невозможно, - отвечал он. Итак, – спросил я, – тебе известно, что философствование существует? – Безусловно, – отвечал он. – Так что же это такое? – спросил я. – Да не что иное, как то, о чем говорит Солон; ведь у него где-то сказано: "Стараюсь в постоянном я многоучении", – и мне точно так же представляется необходимым, чтобы тот, кто хочет стать философом, постоянно изучал нечто одно – и в молодости и в старости – дабы познать в жизни как можно больше.

Сперва мне показалось, что в словах его что-то есть, и, немного поразмыслив, я спросил, считает ли он философией многознание?

А он: "Конечно", – говорит.

– Ну а считаешь ли ты философию только прекрасным делом или еще и благим? – спросил я.

– И очень даже благим, – отвечал он.

– А только ли в философии усматриваешь ты эту особенность, или другие предметы ею также, по-твоему, обладают? Например, любовь к телесным упражнениям кажется ли тебе не только прекрасным делом, но и благим? Или же нет?

А он ответил весьма насмешливо и двусмысленно:

– Для моего соперника пусть будет сказано, что я не считаю любовь к гимнастике ни тем, ни другим; с тобою же, Сократ, я согласен, что она хороша и прекрасна. И я полагаю, что это верно.

Тогда я его спросил:

Значит, и в области телесных упражнений ты считаешь многоделанье любовью к гимнастике?

Конечно же, подобно тому, как в области философствования я считаю любовью к мудрости многознание.

Ты полагаешь, любители телесных упражнений стремятся не к тому, что сделает их тело крепким?

– Нет, именно к этому, – отвечал он.

Значит, великими трудами достигается здоровое состояние тела? – спросил я.

– Да каким же образом, – возразил он, – может любое тело хорошо себя чувствовать без больших трудов?

Тут мне показалось, что любитель гимнастики задет за живое и готов мне помочь своей опытностью в этом искусстве. Тогда я его спросил:

– Что же ты тут перед нами молчишь, драгоценнейший мой, когда вот он держит подобные речи? Кажется ли тебе, что люди поддерживают бодрость в своем теле путем больших трудов или умеренных?

– Я ведь, мой Сократ, – отвечал он, – полагал, будто, как говорит пословица, и свинье ясно, что умеренные труды приводят тело в здоровое состояние, как же могут они не помочь мужчине, страдающему бессонницей, худому, шея которого не знала ярма и который совсем истощен заботами?

При этих его словах мальчики пришли в восторг и рассмеялись, а тот, другой, покраснел.

Значит, ты сразу признаешь, что не большие и не малые труды делают тела людей крепкими, но лишь умеренные? Или ты отстаиваешь свое мнение против нас обоих?

– С ним я бы весьма охотно сразился, и я отлично знаю, что вполне оказался бы в силах поддержать свое допущение, и даже более слабое, чем это (ведь он – человек ничтожный), но с тобой я не должен ввязываться в спор- это противоречило бы здравому смыслу – и потому соглашаюсь, что не большие, но умеренные упражнения дают людям хорошее самочувствие.

– Ну а питание? Должно оно быть умеренным или обильным? – спросил я.

Он согласился, что и питание должно быть умеренным.

Далее я побуждал его признать, что и все остальное, касающееся тела, наиболее полезно, если оно умеренно, а не велико и не мало. И он согласился с тем, что полезно умеренное.

Ну а относительно души что ты скажешь? Содействует ее пользе все умеренное или, наоборот, лишенное меры?

– Умеренное, – отвечал он.

– Но разве науки не находятся в числе того, что помогает душе?

Он это подтвердил.

– Но значит и науки помогают в умеренном количестве, а не в большом?

Он со мной согласился.

– А кому было бы правильно задать вопрос, какое питание и какие труды считаются умеренными для тела?

Мы все трое сошлись на том, что вопрос этот надо задать врачу и учителю гимнастики.

– Ну а в деле посева семян кто должен определить умеренность?

Мы согласились, что земледелец.

– А относительно семян науки, которые мы хотели бы посеять в душе человека, кого надо спросить с полным правом, сколько и какие из них умеренны?

Однако тут мы все преисполнились замешательства. Я же в шутку спросил их:

– Хотите ли, пока мы в таком затруднении, зададим вопрос этим мальчикам? Или же нам это неудобно, подобно тому, как у Гомера женихи Пенелопы не считали возможным, чтобы кто-то другой, кроме них, натянул Одиссеев лук?

Но, поскольку мне показалось, что они растерялись перед необходимостью отвечать, я попытался пойти другим путем и спросил:

– Так какие же мы назовем по догадке науки, кои следует преимущественно изучать тому, кто занимается философией, раз уж ему не нужны ни все науки, ни даже многие?

Тогда тот из двоих, кто был более умудрен, ответил:

– Самые прекрасные и подобающие из наук – те, – благодаря которым может быть достигнута высшая слава в области философии; а эта высшая слава приходит к тому, кто считает нужным приобрести опыт во всех видах мастерства; если же он так не считает, он должен изучить, возможно, большее число благородных искусств из тех, какие подобает знать свободным людям и какие относятся к понятливости, а не к ручному труду.

Ты говоришь, – спросил я, – к примеру, о строительном мастерстве? Ведь в то время как плотника можно нанять за пять или шесть мин, опытного зодчего ты не купишь и за десять тысяч драхм: по всей Элладе ты найдешь их совсем немного. Значит, ты имеешь в виду нечто подобное?

Он, выслушав меня, сказал, что именно это имеет в виду. После того я спросил его, нет ли, таким образом, возможности, чтобы один человек изучал только два искусства, вместо того чтобы изучать множество великих наук.

– Нет, – отвечал он, – не считай, мой Сократ, что когда я говорю о необходимости для философствующего знать каждое искусство, я имею в виду точные знания, такие, какие бывают у самого мастера: я полагаю, что свободному и образованному человеку подобает улавливать то, что говорит мастер, по возможности лучше, чем остальным присутствующим, а также и самому подавать совет так, чтобы казаться самым тонким и мудрым знатоком среди всех, когда бы то ни было участвовавших на словах и на деле в создании различного рода произведений.

Но я, все еще сомневаясь в точном смысле его слов, сказал:

– Я постигаю, какого мужа ты считаешь философом: мне кажется, согласно твоим словам, он походит на многоборцев в состязаниях, если сравнить их с бегунами или борцами. Ведь многоборцы уступают последним в этих видах состязаний и занимают вторые места, в сравнении же с прочими атлетами бывают первыми – победителями. Быть может, ты утверждаешь, что и философия делает нечто и возможно большее число благородных искусств из тех, какие подобает знать свободным людям и какие относятся к понятливости, а не к ручному труду.

– Мне кажется, мой Сократ, – сказал он, – ты прекрасно понял, что такое философ, сравнив его с многоборцем. Это именно тот, кто не рабствует ни в одном деле и ни одно дело не доводит до совершенства (чтобы не оказаться из-за единой этой заботы лишенным, подобно простому ремесленнику, всех остальных знаний), но ко всему приобщается в меру.

После такого его ответа я, полагая, что достаточно уяснил себе его мысль, поинтересовался у него, считает он хорошими полезных людей или же не приносящих пользу.

– Конечно, полезных, мой Сократ, – отвечал он. Значит, если хорошие люди полезны, дурные, наоборот, бесполезны? Он с этим согласился.

– Ну а философов ты считаешь, полезными людьми или нет?

Он признал их людьми полезными и, мало того, полезнейшими.

– Давай же выясним, если только ты говоришь правду, чем нам могут быть полезны эти не вполне совершенные люди? Ведь ясно же, что философ ниже любого владеющего мастерством.

С этим он согласился. – Вот, например, – сказал я, – если случится занемочь тебе или кому-либо из друзей, чье здоровье тебя очень заботит, то, стремясь обрести это здоровье, кого пригласишь ты в свой дом – такого вот недоучку или же врача?

– И того и другого, – отвечал он.

– Не говори мне о том и другом, – возразил я, – но скажи, кого бы из них ты, прежде всего, предпочел?

– Но, – молвил он, – никто ведь не стал бы спорить, что, прежде всего, следует обратиться к врачу.

– Ну а если бы ты, плавая на корабле, попал в бурю, кому бы предпочел ты вверить себя и свое имущество – кормчему или философу?

Значит, и в остальных подобных же случаях, если можно обратиться к мастеру, философ оказывается бесполезен?

– Это очевидно, – сказал он.

Так не оказался ли у нас философ человеком, лишенным пользы? Ведь у нас всегда под рукой мастера, и притом мы признали, что полезны хорошие люди, негодные же бесполезны.

Он вынужден был согласиться.

– Что же теперь? Задать тебе вопрос или спрашивать будет грубо?

– Спрашивай что угодно.

Я стремлюсь лишь к тому, чтобы повторить признанные нами положения и подвести итог. Итак, мы признали, что философия прекрасна (мы ведь сами философы) и что философы - хорошие люди, а хорошие люди полезны, дурные же – бесполезны. С другой стороны, мы согласились, что в присутствии мастеров философы бесполезны, а мастера ведь присутствуют всегда. Не так ли мы это решили?

– Именно так, – молвил он.

– Значит, по твоему слову выходит, мы признали (если философствование действительно знание искусств в твоем смысле слова), что философы – люди скверные и бесполезные и будут такими до тех пор, пока среди людей существуют искусства. Но на самом деле это обстоит не так, милый мой друг, и философствовать означает не старательно заниматься ремеслами, не суетиться и проводить свою жизнь в многоделанье или в многоученье, но нечто совсем иное, ибо я считал бы все это позором и тех, кто серьезно относится к ремеслам, именовал бы людьми неотесанными. Однако яснее мы поймем, говорю ли я правду, если ты ответишь вот на какой вопрос: кто умеет правильно выезжать лошадей? Те, кто их делает лучшими, или другие люди?

– Те, кто их делает лучшими.

Ну а собак разве не те умеют правильно дрессировать, кто их улучшает?

Значит, одно и то же искусство занимается улучшением и правильной дрессировкой?

Мне так кажется, – отвечал он.

– Далее, то самое искусство, что улучшает породу и правильно дрессирует, может также отличать добрых собак от негодных, или для этого нужно другое умение?

– Нет, то же самое, – сказал он.

Не угодно ли будет тебе признать это же и относительно людей, а именно, что одно и то же искусство делает их совершенными, правильно их воспитывает и отличает хороших людей от дурных?

– Разумеется, так, – отвечал он.

И, делая это с одним человеком, оно то же самое делает со многими, а если это относится ко многим, то и к одному?

– И точно таким же образом дело обстоит с лошадьми и всеми прочими живыми существами? – Я это подтверждаю.

– Ну а что это за знание, которое правильно укрощает разнузданных и преступных людей в государствах? Не судебное ли это искусство?

А справедливостью ты назовешь какое-то иное знание или также его?

– Нет, не иное, но это.

– Значит, именно то искусство, с помощью которого справедливо укрощаются люди, помогает также различать добрых людей и негодных?

– И кто имеет знание об одном человеке, может также получить его и о многих?

– А кто ничего не знает о многих, тот не знает и одного?

– Я подтверждаю это.

– Допустим, если лошадь не умеет распознать хороших и негодных лошадей, она, ведь и о самой себе не знает, какова она?

– И если бык не различает негодных и добрых быков, то он и относительно самого себя ничего не знает, каков он?

– То же самое относится и к собаке?

Он согласился. – Ну а если какой-то человек не различает хороших и дурных людей, то разве это не относится и к нему самому, так что он не знает, хорош он или плох, поскольку он и сам человек?

Он признал это верным.

– А не знать самого себя – это признак разума или

–Значит, знать самого себя - это признак разума? – Конечно, – сказал он.

– Похоже, что надпись в Дельфах советует именно это – упражнять рассудительность и справедливость.

– А правильно укрощать людей мы умеем с помощью этого же самого искусства?

– Но, не так ли обстоит дело, что искусство, с помощью которого мы умеем укрощать людей, – это справедливость, а с помощью, которого распознаем себя самих и других людей – рассудительность?

– Значит, справедливость и рассудительность – это одно и то же?

– И конечно, государства благоденствуют лишь тогда, да преступники несут справедливую кару.

– Ты говоришь правду, – молвил он.

Называется же это искусством государственного правления.

Он с этим согласился.

Значит, он правит с помощью царского и тиранического искусства?

– И искусства эти те же, о каких мы сказали раньше? – По-видимому.

– А если какой-нибудь муж один правильно ведает домашним хозяйством, как мы его называем? Не хозяином ли и господином?

– Не благодаря ли справедливости он хорошо ведет свой дом? Или благодаря какому-то иному искусству? – Нет, благодаря справедливости.

– Как видно, все это одно и то же – царь, тиран, политик, домохозяин, господин, человек рассудительный и справедливый. И искусство это одно и то же – тираническое, господское, а также искусство справедливости и разумения.

– По-видимому, да, – сказал он.

Как ты считаешь: если врач говорит что-либо относительно больных, позорно, ведь философу не суметь уследить за сказанным и не оказать никакого содействия тому, что врач говорит, либо делает, и точно так же в случаях с другими мастерами своего дела; ну а когда речь идет о судье, царе либо каком-то другом из сейчас перечисленных нами лиц, разве не позорно философу не суметь уследить за сказанным и в этом помочь?

– Да как же может быть не позорным, Сократ мой, надо уметь оказать содействие в подобных делах?

– Что ж, станем ли мы утверждать и тут, – спросил я, – что философ должен быть подобен многоборцу, не достигшему совершенства, и претендовать всегда лишь на второе место в этом искусстве, будучи бесполезным всегда, когда присутствует кто-либо из таких мастеров, или же ему надлежит быть первым в своем доме, не поручать управление им другому и не довольствоваться в этом деле вторыми местами, но правильно судить и укрощать своих домашних, если он хочет, чтобы его дом имел хорошее управление?

Он согласился с моим мнением.

– Далее, если друзья поручат ему быть третейским судьею или же город назначит ему разобрать и рассудить какое-то дело, постыдно, ведь, мой друг, оказаться здесь вторым или третьим и не занять ведущего места?

– Итак, достойнейший мой, философия отнюдь не многознание и не суетное ремесленничество.

Ион Эфесский: самый искусный толкователь Гомера

Стена дома с изображением Сократа. I в. по Р.Х., Эфес Фото: public domain

Пафос в диалоге

Особенности диалога

В трактате практически не упоминаются женщины. Исследователи творчества Платона связывают это с возможным переворотом в мировосприятии, который произошел в античную эпоху. Она заключалась в том, чтобы заменить мифологические попытки объяснить окружающий мир на аналитические. А этот тип мышления традиционно считается мужским качеством. Это был один из исторических моментов в истории античности, когда разум восстал против чувств, а культура, созданная человеком – против его естества. Превосходство интеллекта над физическими потребностями основывалось на том, чтобы не зависеть от своего естества и от женщин. В своем диалоге философ дает разностороннее объяснение Эросу. Это и таинство, и величайшая страсть, которая может привести к погибели, и сила, породившая мир.

Начало произведения

Аполлодор повествует о случайной уличной встрече Аристодема с Сократом. Философ направлялся на ужин к поэту Агафону и пригласил Аристодема с собой. После начала пиршества один из присутствующих, Павсаний, предложил каждому из главных его участников произнести похвальную речь Эроту, богу любви.

Выступление Федра

Первым держит речь Федр. Выступающий подчеркивает, что никто не может быть настолько же смелым и самоотверженным, как влюбленные. Главная тема, описанная в начале речи Федра – древнейшее происхождение Эрота. Федр говорит, что многие восхищаются этим богом также по этой причине. Ведь быть праотцом достойно уважения. Доказательством этого служит то, что у Эрота нет родителей – о них не упоминается ни в одном источнике. А если он является самым древним богом, то, стало быть, и источником блага для людей. Ведь общечеловеческим ценностям не сможет научить ни один учитель, никакая родня, почести или богатство, только истинная любовь.

Каков же ее основной урок? Человек должен стыдиться плохого и стремиться к прекрасному. Если влюбленный сделает плохой поступок, продолжает свою речь Федр, и его кто-то в этом уличит – родители, друзья или еще кто-нибудь – то от этого он будет страдать не так сильно, как если бы о его ошибке узнал любимый человек. И если было бы возможным создать из влюбленных войско, то оно было бы самым образцовым, так как каждый стремился бы избегать постыдных действий и стремился бы к соревнованию с другими. Сражаясь вместе, они бы постоянно демонстрировали доблесть и отвагу. Ведь человек может бросить меч и покинуть поле сражения когда угодно, но только не в присутствии объекта своей любви. Кроме того, продолжает философ, сможет ли отыскаться на свете такой трус, из которого любовь не сделала бы настоящего смельчака? Если Гомер в своих творениях говорит, что смелость человеку ниспосылает бог, то это ни кто иной, как Эрос.

Содержание

1 Содержание диалога 1.1 1. Аполлодор и его друг
1.2 2. Речь Федра: древнейшее происхождение Эрота
1.3 3. Речь Павсания: два Эрота
1.4 4. Речь Эриксимаха: Эрот разлит по всей природе
1.5 5. Речь Аристофана: Эрот как стремление человека к изначальной целостности
1.6 6. Речь Агафона: совершенства Эрота
1.7 7. Речь Сократа: цель Эрота — овладение благом
1.8 8. Речь Алкивиада: панегирик Сократу
1.9 9. Заключительная сцена

Пример Федра: история Алкестиды

Речь Федра

Речь Павсания

Основная тема и идея

Речь Эриксимаха

Речь Аристофана

Так как андрогины были очень сильны и возмущали своим бесчинством Зевса, тот повелел Аполлону рассечь на 2 половины каждого из них. Женская и мужская половины были разбросаны по земле. Однако воспоминание о прежней связи породило в людях стремление искать друг друга для того, чтобы восстановить былую полноту.

Аристофан заключает, что Эрот – стремление половин друг к другу для восстановления первоначальной их природы и целостности. Однако это возможно, только если они чтут богов, поскольку в случае нечестия боги способны рассечь людей на еще более мелкие части.

Выступление Аристофана

Аристофан выступает перед другими участниками пира с новой идеей. Он рассказывает присутствующим миф о том, что раньше полов было не два, а три – кроме мужчин и женщин были еще и андрогины. Боги, увидев их могущество, разделили их на две половинки. Когда тела их были разделены пополам, то они стремились к воссоединению, и ничего не хотели делать отдельно друг от друга. С тех пор половинки этих необычных существ находятся в поисках друг друга. Аристофан называет любовью стремление к целостности. Когда-то люди были едиными, но теперь, из-за несправедливости, разделены богами в разные тела.

Агафон

Диалог Платона продолжается выступлением Агафона. Он первым из всех присутствующих говорит о том, что восхвалению подлежит не только человеческое чувство, которое вызывает Эрот, но и сам этот бог, его качества – нежность, благородство, храбрость и красота. Агафон говорит о том, что бог любви – отличный поэт и мастерски владеет ремеслами. Всеми качествами, которыми обладает Эрот, он готов поделиться с теми, кто ему поклоняется и служит. Но нужно также отметить, что бог любви никого не принуждает восхвалять его — он ничего не имеет общего с насилием.

Сократ

В качестве доказательства своим речам философ приводит разговор, который состоялся у него в прошлом с одной из женщин, хорошо сведущей в вопросах любви по имени Диотима. Она показала Сократу, что Эрот не является ни прекрасным, ни безобразным. Бог любви появился на свет от некрасивой Пении и прекрасного бога Пороса. Поэтому в Эросе есть и безобразное, и прекрасное. Для человека благом является то хорошее, что может предложить бог любви. А так как прекрасным они хотели бы обладать вечно, то и устремление к благу можно назвать устремлением к вечному.

Диотима объясняет свою точку зрения на примере желания людей продолжать род. Продолжение рода является своеобразной надеждой на обретение бессмертия, поэтому дети – это благо для человека. Точно так же, как и физическое тело, к бессмертию стремится душа. Философы оставляют после себя знания, а это тоже может расцениваться как форма бессмертия.

Алкивиад

После того как Сократ заканчивает свое выступление, в диалоге Платона появляется новые персонаж – Алкивиад. Он является одним из поклонников мудрости Сократа. Когда ему предлагают восхвалить Эрота, то он отказывается, так как считает себя слишком одурманенным хмелем. Но он согласен восхвалить Сократа. В речи Алкивиада можно проследить все те идеи, которые прозвучали на этом пиру. Он не только восхваляет Сократа, но и выставляет как его, так и присутствующих, приверженцами высокой любви. Об этом говорит и желание Алкивиада быть рядом с философом, так как он может многому его научить, и своим поведением демонстрирует, что его интересует не тело, а душа собеседника. Также Алкивиад говорит о том, что Сократ не раз спасал его в сражениях, а это может сделать только любящий и преданный человек.

Этот диалог представляет собой застольную беседу, в которой семь человек восхваляют бога любви Эрота. Каждый из последующих ораторов продолжает и дополняет речь предыдущего. Последним выступает Сократ, который, как мы можем заметить, является носителем идей самого Платона. Рассмотрим речи всех участников беседы подробнее.

Следует заметить, что диалог представляет собой рассказ в рассказе и начинается с того, что Аполлодор, от лица которого ведется повествование, встречает своего друга, который просит его рассказать ему, что было на пиру у Агафона. Аполлодор же объясняет, что сам может пересказать беседу только со слов присутствовавшего на пиру Аристодема. Далее следует уже сам рассказ Аристодема.

Собравшись в честь трагического поэта Агофона, гости сначала обедают, пьют и едят. Беседа же происходит, когда гости сыты, за вином. Они решают воздать хвалу богу любви Эроту, сочтя, что ему уделяют недостаточно внимания и относятся с недостаточным почтением.

Следующим слово берет Эриксимах. Опять же, продолжая речь Павсания, он соглашается с тем, что Эрот двойственен, однако вводит новую идею, идею того, что Эрот живет не только в человеке, но и во всей природе. Он говорит о том, что Эрот настолько могущественен, что ведет к благу как людей, так и богов.

Речь Аристофана отличается от предыдущих. Он выдвигает идею о том, что стремление человека к любви, это стремление к целостности. Аристофан рассказывает миф о том, что в давние времена люди были не двух полов, а трех. Существовали андрогины, сочетавшие в себе признаки и мужского и женского пола. Такие люди стали слишком сильны и угрожали бокам, и тогда Зевс решил разделить их на половины. И это стало причиной того, что люди стремятся найти свою половину в другом человеке, и это и именуется любовью. Это чувство охватывает каждого, кому посчастливилось встретить свою половину.

Агафон, говорящий следующим, единственный, кто посчитал должным восхвалять не то чувство, которое приносит Эрот, а самого бога. Он говорит о качествах, присущих Эроту: о его нежности, красоте, добродетельности, храбрости. О том, что Эрот хороший поэт и искусен в ремеслах. И всеми качествами, которыми обладает сам этот бог, он наделяет и тех, кто служит ему, всех любящих и любимых. Надо также заметить, что все, кто служит ему, делают это добровольно, так как с насилием этот бог не имеет ничего общего.

Для людей, как говорит Сократ, это прекрасное является благом, поэтому люди и стремятся к тему, стремятся любить. А благом они хотят обладать вечно, поэтому можно сказать, что стремление к прекрасному – есть стремление к вечному. Это объясняет Диотима на примере стремления людей к продолжению рода. Ведь продолжение рода – это своеобразная надежда на бессмертие, а потому дети – это прекрасно. Так же как и тело, душа тоже стремится к освобождению от бремени, в этом ей помогают знания. Ведь и ученые, и философы, оставляя за собой свои учения, рассчитывают не быть забытыми, а это тоже своего рода бессмертие. Душа каждого человека отвечает на конечность существования, а потому прекрасное – есть то, что мы порождаем, припоминая исчезающее.

После того как Сократ заканчивает свою речь на пиру появляется еще один гость – Алкивиад. Он является поклонником Сократа. Когда Алкивиаду предлагают вознести, также как сделали все присутствующие, хвалу Эроту, он ссылается на чрезмерное опьянение, но, тем не менее, согласился воздать хвалу Сократу.

Итак, подводя итог, можно сказать, что Сократ как никто другой стремится к истине. Это он показал и в своем выступлении, выслушав все точки зрения, а после высказав свою, совершенно иную. Его стремление к истине мы видим и по тому, с какой жадностью он слушал Диотиму, впитывал новые знания. А на этом пиру он хотел еще и донести истину до своих друзей.

Читайте также: