Петрушевская номер один краткое содержание
Обновлено: 05.07.2024
Номинации на премии:
номинант | Русский Букер, 2004 // Русский Букер |
номинант | Русский Букер, 2004 // Студенческий Букер |
Издания на иностранных языках:
racoonracoon, 15 сентября 2021 г.
Впервые прочитанные в конце 80-х – начале 90-х гг. рассказы Петрушевской произвели неизгладимое впечатление. Возможно, она – главный русский прозаик перестроечных лет.
kerigma, 13 августа 2017 г.
Между тем стилистические приемчики — пожалуй, единственное, чем может похвастаться этот роман, во всяком случае, именно они первым делом бросаются в глаза. Из-за технических изысков его тяжеловато читать, и художественная ценность этих технических изысков весьма сомнительно.
Эта книга источает ужас. Из нее прорастают уродливые тени, зловещие призраки, грозные знаки рукотворного ада – так, по поверьям народа энтти, из пустой (опустошенной небескорыстными научными изыскателями) глазницы подземного Царя хлещет в земной мир всякая нечисть, обитающая в нижнем царстве. В ней сюжетный и жизненный пути ведут в направлении дискредитации, распада, крушения, катастрофы, в ней образуются непреодолимые завалы человеческих трупов, среди которых бродят живые мертвецы. В этой книге господствует смерть.
Есть множество путеводных нитей, с помощью которых можно распутать художественный клубок. В каждом конкретном случае выбор обусловлен не только объектом, но и субъектом исследования, ибо процесс вхождения в художественный мир произведения, – дело сугубо индивидуальное, личное, литературоведческие методики-инструментарии играют всего лишь вспомогательную, подсобную роль. Для меня в случае с романом Петрушевской путеводной нитью, пропуском в художественное нутро текста стало анонимное присутствие в нем Михаила Булгакова.
Даже несомненные в своих статусах матери и дитяти Анюта и Алешка утрачивают определенность, раздваиваются относительно мужа и отца, ибо непонятно, кому они приходятся женой и сыном: то ли главному герою, меняющему лики и именные знаки, то ли его другу-сопернику-ненавистнику Юрке Куху, сгинувшему при весьма странных обстоятельствах на реке Юзени. Сам этот Кух, так ни разу и не предъявленный в качестве субъекта собственного слова и судьбы, существует на страницах книги как творящийся по ходу действия миф, обрастающий все новыми и новыми фантастическими подробностями и в конце концов, помимо изначально двоящихся собственных статусов друга-соперника, жертвы-насильника, мужчины-лесбиянки, он оказывается физическим вместилищем и alter ego и верховного мамота, энттского наци Никифора, и мамота-поэта Никулая-уола, и даже актрисы Варвары, якобы растерзанной чучунами на глазах у Номера Один. И, похоже, именно многоголовая гидра Кух-Никофор-Никулай-Варвара и предстает в финале перед породившим эту вакханалию перевоплощений Номером Один, чтобы прервать его сбивчивые словоизлияния, то есть окончательно уничтожить.
Все бывшее в одну смесилось муть;
И жуткий образ медленной походкой,
Ничто и двое, продолжал свой путь 9 .
Кто я? Кто мы? – вербализация безнадеги и беспросветности, пришедших на смену воплю отчаяния, но и надежды: Это мы, Господи! Пока есть я и мы, апеллирующие к высшей инстанции, у мира есть шанс. Когда утрачены я и мы, нет Господа и нет мира. Искажается и обессмысливается и самый процесс вербализации, говорения, порождения слова.
«Второй. Один хрен, в маразме. Почетный член! Даже премию ему какую-то в зубы сунули уходя… Как говорится, посмертно… Чтобы не скучал на пенсии.
Есть, однако, в этом многоярусном аду, в этих зловещих садах других возможностей две точки опоры для надежды и спасения.
Стать литературным событием уже прошедшего года предрекали многие литературные критики новому произведению Л.Петрушевской. Ее первый роман "Номер Один, или В садах других возможностей", едва появившись на книжных прилавках, вызвал заметное оживление в рядах литературных критиков и книжных обозревателей. Одни предрекали "Номеру Один" стать лауреатом одной-двух престижных литературных премий, другие незамедлили разразиться гневной рецензией, снабдив ее длинным списком претензий к роману. В общем, о новом произведении Л.Петрушевской с момента его выхода в свет были высказаны диаметрально противоположные суждения.
Будьте как дети?
Людмила Петрушевская. Номер Один, или В садах других возможностей: Роман. — М.: Эксмо, 2004.
В аннотации читателю банально-рекламно сообщили, что “данная книга не похожа на все, что автор до той поры писал”. Это неправда, похожа — и очень сильно. Дело, конечно, не только в совпадении названий нового романа и одного из циклов старых рассказов, а в общем стиле повествования, мотивах, языке. Так же, как и в рассказах, накладываются друг на друга мистика и реальность, и трудно увидеть границу между ними. Новое в этом — мотивировка: в рассказах это смешение объяснялось либо чем-то из насущной реальности — сном ли, болезнью ли; либо утверждением “иной реальности”. В романе воскрешение мертвых и переселение душ происходят благодаря действиям шамана (мамота) некоего малого народа (энтти).
Главный герой романа, Номер Один, этнограф, старший научный сотрудник некоего НИИ, в письме жене рассуждал о том, что Россия сейчас развивается-движется вспять: “При Йоське Джугашвили был феодализм, теперь развитие рабовладельческого строя, плавно перех-щий в первобытный (пещера, костер). Бомжи уже живут так и масс. переселенцы” (орфография и пунктуация авторские). Итак, снова — пещеры, костер, первобытное общество, людоедство, и пройдена уже та грань, после которой слова директора: “Ну, научная этика сейчас такая, что кто кого сожрет” — воспринимаются буквально: сотрудник института Кухарев взят в заложники во время экспедиции, и если за него не внесут выкуп, то через неделю его действительно съедят. В каменном веке всегда плохо было с метафорами…
Борьба в романе Петрушевской разворачивается не на жизнь, а на смерть — со смертью здесь отношения особые. Борьба за приоритеты — кто кого; или, используя то же выражение, кто кого съест. Сначала речь об этом идет в беседе двух героев, не поименованных, но пронумерованных: Первого (то есть Номера Один) и Второго (директора НИИ, занимающегося сбытом краденых машин в Осетию). “Ты убил его?” (Кухарева) — “Убил бы, если бы получилось”, да и тот сам “с радостью бы сдал на жареху” первого, собрав предварительно со всех на выкуп. Итак, кто кого: Номер Один Кухарева или Кухарев его? Вор и убийца Валерий своего сообщника Ящика или наоборот? Клофелинщица Зинаида-Индия, промышляющая грабежом в поездах, того же Валерия — или он ее? Все хищники, кроме, как кажется сначала, Номера Один — но вот и он, ощерив пасть, бросается за ворами с огрызком жести вместо ножа, и возможно, что именно он убил до того Кухарева: “Не убивал я Куха, он же ушел живым. Не того я убил? Убил все же?”
Но Петрушевская не была бы собой, если бы все ограничивалось только грабежами и убийствами. Кстати, в известной новелле Борхеса, к которой нас отсылает название романа, герой говорит, что, задумывая какое-то чудовищное действо, надо представить — ты уже осуществил его, и превратить тем самым будущее в прошлое, так легче. Поэтому он — мертвец с самого начала. Герои романа Петрушевской тоже по большей части мертвецы. Причем опять же в буквальном смысле. Мертвые возвращаются, только не в собственных телах: по поверьям энтти, это чучуны — они уже одержимы духами “нижнего мира”, их не принимают назад родные, они изгои.
Сюжетный перевертыш: те, кого этнограф сначала принимает за чучун, — обросшие, страшные, не владеющие речью, убийцы и людоеды — на самом деле зэки, играющие роль чучун. Настоящие чучуны не узнаются по виду; более того, и сам герой становится чучуной — ученый-этнограф оживает в теле вора Валеры, которого, дав деньги на выкуп, наводит на него директор НИИ.
В какой-то момент возникает ощущение, что по появлению чучун в романе можно расписать всю историю России ХХ века, так как три основные волны приходятся соответственно на: 1) годы установления советской власти, когда наши медики стали спасать умирающих, что запрещали законы энтти: “Падающего не поднимай, умирающего толкни, мм, тонущему не подавай багра, слеги, шеста, не бросай ему ни кошку — это такой брусок с крючьями — и ни плавательный пузырь…”); 2) послевоенное время (герой замечает, что последние упоминания о чучунах были почти пятьдесят лет назад) и 3) последние годы — события романа происходят уже после 11 сентября.
Замечу в связи с этой знаковой датой, что отсутствие безопасности в мире стало частотным мотивом прозы последнего времени. У разных авторов герой бежит из России в нормальную страну Америку, чтобы понять, что и там нет никаких гарантий спокойствия. В романе Петрушевской есть несколько вставок о терактах и телевидении: “Телевидение главная террористическая армия мира”, “сейчас самая главная игра на деньги — терроризм на экране телевизора” и т.п. С одной стороны, все они сюжетно мотивированы: мамот Никифор хочет, чтобы кассету с записью страшной казни его матери, актрисы Варвары, увидел весь мир — так он думает привлечь внимание к трагедии своего гибнущего народа. С другой — они бросаются в глаза своей непосредственной публицистичностью, выбиваются из остального потока текста.
Важно, что и показ терактов по телевидению назван игрой: “Терроризм в реальном времени”. Здесь создается парадоксальная гремучая смесь древнейшего шаманства, идей метемпсихоза в популярном изложении и компьютерной игры. Номер Один, следуя веяниям времени, хотел заработать денег на игре, которую он изобрел, так она и называлась: “В садах других возможностей”, а сюжетом ее было то же хождение в мир мертвых, в ады всех конфессий. В реальном времени, впрочем, он получает ад всего одной из них — по верованиям энтти, по правилам, установленным их мамотом.
Персонажи играют чудовищно по жестокости. Так жесток бывает ребенок, когда мучает других живых существ. Может быть, поэтому вспомнился мне весь мой небогатый запас черного юмора о детях: от “цветов жизни на вашей могиле” до хармсовского “детей, конечно, убивать нехорошо, но что-то же надо с ними делать”. Представители этого жуткого, одичавшего до первобытности мира (тоже мотив из рассказов Петрушевской) похожи на детей по уровню развития, реакциям, речевым характеристикам: “А банка быя таких не достать, ябоятойная тыех-итыевая”, “акваюм” (лабораторная трехлитровая, аквариум). Об убитом Номере Первом: “Это ваейин дъюг. У него инфайкт”. Кто это говорит? Ребенок? Нет, слесарь, пьяница “дядь Вань”, “трехлетний по языку” — так о нем сказано в романе.
Есть здесь даже сказочные персонажи — Номера Один, например, энтти называют Уйван-Крипевач, то есть Иван-Царевич. Это, как и положено, главный герой. Как не вспомнить, что волшебные сказки тоже чаще всего о путешествии в иную реальность. Но они и о счастливом возвращении героя… К слову — еще одна ассоциация: кличка Кухарева Кух имеет в романе ассоциативные пары: “Вон Кука съели? И его запомнили”, — откликается директор на слова Номера Один о том, что, если он не даст денег, Кухарева съедят. Невольно всплывает: Кухарев — Кух — кухня… А вот созвучие Кух — Кутх отсылает к верованиям другого малого народа (территориально, возможно, соседям виртуальных энтти): у ительменов Кутх — высший бог, ворон-шаман, а ведь именно в облике Юры Кухарева в конце появляется верховный мамот Никифор.
Дети вырастают, герои этого романа — нет. Идея регресса, деградации касается их в первую очередь. “Остаются детьми, как энтти мои. Неразвивающаяся, правополушарная цивилизация”. Энтти теряют свою многовековую культуру, постепенно она подменяется ритуальностью, потом и та уходит. Судьба энтти неоднократно напрямую сополагается с происходящим в нашем современном обществе. “Каждый народ уходит, если нет ничего святого”, — говорит об энтти Номер Один. “Мы же живем. Наша страна. Что у нас святого осталось?” — откликается другой персонаж. Утрачены корни, традиции, “вся система защиты”, и в результате — “каменный век прет изо всех подворотен с каждым новым поколением детей”.
“Как дети” — воры, убийцы, уголовники… Рядом оказываются две ипостаси ребенка, две крайности, которые легко сливаются в одну: наивность и жестокость. Общий знаменатель здесь — безответственность. Недаром о наиболее приспособленных к этой пещерной — нашей — жизни, о тех, кто сохраняет инфантильность, говорится, что они “уходят потом в бандиты и в охрану, иногда одновременно”.
Настоящие дети — по возрасту несовершеннолетние — в этом романе больны или мертвы: сын Номера Один огражден от первобытного мира болезнью, он парализован. Рядом с домом, в котором квартира Валеры и где разворачивается основное действие романа, находится детская онкологическая клиника. Умершие от рака подростки вовлекаются в “игру”: за деньги их родителям предлагают осуществить метемпсихоз (ловушка мамота Никифора, поставленная на главного героя). Взрослым продают право на самоубийство, чтобы оживить детей, в тринадцатую (разумеется!) квартиру стоит чудовищная очередь: “Потные уроды в обнимку с красивыми мертвыми” — родители, принесшие своих детей в этот дом с его двором-лабиринтом, грязными лестницами и чердаками, пьяницами, скандальными старухами, ворами, шпаной, убийцами…
Воскрешение мертвых для нас ассоциация христианская (Впрочем, “все мамоты это умеют”, — говорит Номеру Один мамот Никулай). Чудовищное переосмысление чуда тоже восходит к рассказам Петрушевской. Там мы читали о детях Лазаря, возмущенных воскрешением отца, о слепом, который не просил прозрения, а зарабатывал на своем несчастье, о безногом, который не ограничился тем, что “встал и пошел”, а начал с ножом бегать по дому за матерью… Чудеса мамота Никулая–Никифора не менее страшны, ибо множат чучун, вопреки традиции энтти, повелевающей не протягивать руки погибающему: так можно спасти тело, но не душу, а тело уже одержимо духами “нижнего мира”. Единственное чудо, не оплаченное такой ценой, происходит с сыном героя: он будет ходить — обещает Никифор.
Энтти присуща первобытная справедливость, не соотносящаяся с христианской, а Христос для них — один из мамотов. Характерно, что и директор НИИ Панька рассуждает практически так же, как они, правда, в этой истории его больше всего интересует чудо возвращения молодости и воскрешения из мертвых, ему все равно — одержим человек при этом духами или нет. Панька — носитель того же архаического, отчасти инфантильного сознания.
Как и малая проза Петрушевской, это роман косноязычия, в нем смешиваются псевдонаучный язык, детский лепет, блатная феня… Речь здесь претендует на место главного героя. Герой-этнограф, даже воскреснув в чужом теле, изучает, наблюдает, сам не понимая приходящие ему в голову термины — ведь Валера в отличие от Номера Один их не знает. Потому и много здесь о “детях матриархата” (“матрипархата — словечко Паньки”), “пассионарных детях”, даже о педагогике как о главном вопросе бытия нации — все пунктиром, бегло, косноязычно и… очень ясно. В письмах героя жене постоянный мотив — шок, ожидание, нет времени, места, бумаги: в результате письмо полно ошибок, сокращений, мысль обрывается, повторяется… Энтти косноязычны, плохо знают русский. Кухарев, вернувшись из тайги, говорит на незнакомых языках, которых настоящий Юра не знал. Директор НИИ перевирает слова. Косноязычна мать Кухарева, читающая Диккенса в подлиннике: “Это все влияние вас!”, где-то просто имитируется разговорная речь, одни и те же истории, чуть по-новому, рассказываются снова и снова разным слушателям.
Кто-то из рецензентов уже отмечал, что этот текст, начавшийся как пьеса (вся первая часть — “Беседа” Первого и Второго), трудно превращается в роман. Драматическое начало в нем так и сохранилось, местами оно пробивается особенно ярко — в ремарках: “Пауза. Нет ответа”. Или “Пауза, кокетливо” и т.д. Сценичны и монологи “легких привидений”, сменяющие друг друга тоже как в пьесе — одна за другой фигуры, выступающие из темноты, говорят, говорят, есть только указание на то, кому принадлежат слова: девочка “лепечет, обращаясь в пространство”, “тощий мальчишка, тоже никому”… Есть здесь и перволичное повествование, и третьеличное — о номере Один, который только что был “я”. Точка зрения, речь перебрасываются так же, как души. Забавно, что метемпсихоз вышел даже за пределы романа: аннотация к нему по ошибке проникла в другую книгу — сборник рассказов и повестей Петрушевской, изданный “Эксмо” вместе с романом…
Грустный, смешной и такой человеческий маячок в этом потоке — вопрос “чьи тапочки”, преследующий героя не хуже убийцы, вора или мамота, стремящегося вернуть “глаз бога”: попав к себе домой в теле Валеры, Номер Один увидел под вешалкой новые мужские тапки.
Болезненная жуть романа Людмилы Петрушевской затягивает, завораживает, словно ночное пение мамота. Только после этого очень хочется почитать что-нибудь другое — как проснуться после кошмара.
Читайте также: