Марина палей повесть поминовение краткое содержание

Обновлено: 08.07.2024

Существует категория книг, равно, кажется, интересная и для взрослых, и для детей. Первое знакомство с этими книгами зачастую происходит в столь нежном возрасте, что свидание могло бы и не состояться, если бы на помощь не пришёл тихий мамин голос, озвучивший шуршащие страницы. С не меньшим интересом чтение происходит и много позже, в юном, зрелом и даже весьма пожилом возрасте. Так о чём же повествуют эти почти вневременные, почти универсальные тома? Они – о детстве.

Взрослый человек прочтёт (перечтёт) эти книги особым образом. И они помогут воскрешению памяти о его собственном детстве. А ребёнок, буквально раздираемый противоречиями своего переходного или предпереходного возраста, бесспорно, попытается сравнить опыт своего детства с чужим, находя иногда в почти параллельно выверенном, иногда – до неузнаваемости непохожем детстве ответы на свои жизненно важные вопросы. И, может быть, то, что сегодня кажется настоящей трагедией, в сравнении, в сопоставлении с чужим окажется лишь горестным переживанием – не более того.

Детство, конечно же, не чистый белый лист бумаги, бестревожно ожидающий перепачканной чернилами вечности руки судьбы. Скорее, это лист, уже исписанный симпатическими, проявляющимися на свету чернилами. На какие слова и абзацы попадут свет и тепло – дело случая. Но не только его. Этот свет может иметь разную природу. Например, свет, излучаемый чудесными классическими (и не только) книгами о детстве. Постараемся об этом не забыть.

Сколько героев скольких “детств”, просыпаясь поутру в пронизанной солнечными лучами или обесцвеченной хмурым рассветом комнате, неторопливо разглядывая потолок, встречали свой новый день? Примеров множество. Вот один из них.

“Просыпаясь в том дошкольном детстве, я долго лежала, разглядывая узоры на обоях, и Бог знает о чём думала. Потом, слушая детскую передачу, плавала где-то наверху, разглядывая мельчайшие трещины на потолке моей комнаты. Он был низковат, обшит крашеной белой фанерой с идущей поверх неё витой электропроводкой; прямо над моей кроватью в потолке притаилась особая трещинка в виде сидящей птички; она была изучена мной досконально. Мне казалось, что за ночь она всякий раз чуточку меняет своё положение. ”

Традиции и новаторство внутри автобиографической прозы о детстве в XIX–XX столетиях – чем не тема для долгого серьёзного разговора? Чем не тема для домашнего сочинения? Не станем, однако, надолго останавливаться на всех возможных способах подачи материала на уроке. Они у каждого словесника окажутся своими. Постараемся, насколько это возможно, ощутить тонкий аромат повествования.

Сейчас всерьёз заговорили об убыстрении темпа нашей жизни, практически об ускорении времени. Мы стараемся как можно больше успеть всего сделать. И вроде бы иногда нам это удаётся. Но в целом стали ли мы образованнее, добрее, терпимее, прибавляет ли это ускорение современному человеку мудрости и жизненной силы? Попробуем обратиться с этим вопросом к детям. К детям поколения сына Марины Палей, которая вспоминает своё “праздное” детство, свои трещинки-птички на потолке и обоях и с горечью задаёт – себе ли? нам ли? – вопрос: “Что же будет с моим сыном, свободы этой лишённым?”

При подобном – не правда ли, узнаваемом? – образе жизни могут ли быть у ребёнка неторопливые, “праздные”, свободные, созерцательные минуты, не говоря уже о часах, днях.

Некий элемент созерцательности и в философском (как процесс непосредственного восприятия действительности), и в житейском (как погружённость в бездеятельные наблюдения, пассивность) аспектах между тем очень органичен любому детству, в том числе и сегодняшнему. Изгонять его, искоренять вовсе не стоит. Напротив, во многих, затравленных бешеным темпом времени детях его следует культивировать. Попробуем прямо сейчас, на уроке, задать нашим ученикам простые, но, вероятно, могущие показаться некоторым нелепыми, вопросы: кто из них, когда в последний раз разглядывал потолок, верхушки деревьев, облака и тучи на небе, звёзды; кто может без труда описать вид из окна своей комнаты, пугающе однообразный, но и вечно меняющийся вместе с изменчивой погодой?

Мысль о праздности, неторопливости, спокойной наблюдательности, конечно, далеко не единственная в повести. Мы вычленили её достаточно произвольно. Кажется, никогда не утихнут споры о том, кто симпатичней: Илюша Обломов или Андрюша Штольц? Это, разумеется, дело вкуса. Лишь предостережём от крайностей и лишний (нелишний?) раз вспомним, что истина, как правило, располагается посередине. Как, наверное, было бы славно, если бы с детских лет человек привык бы, научился чередовать созерцание-осмысление с деловитостью, шустростью и жаждой деятельности.

Рефреном повести звучат слова: “Успеть вернуть хотя бы малые долги”. Возвращать долги памяти, но, возвращая, при этом всё же не возвращать их до самого конца, оставляя себе, как для растопки очага, слово ли, запах ли, шуршащий ли обрывок письма. Долгий огонь жизни питается памятью. “Воспоминания, – пишет Бунин, – нечто столь тяжкое и страшное, что существует даже особая молитва о спасении от них”. Сейчас мы говорим о тех людях, в которых всегда, в любом – пожилом или юном – возрасте свежа и бесконечна память детства. Кажется, покопайся в ней, как в волшебном ящике с ёлочными игрушками, и найдёшь ответы на все вопросы. “Разве мы можем любить то место, где перед нами безжалостно обнажили природу жизни?” Любить – не любить, но таскать за собой, как улитка, свой Дом – свою Память – приговорены, по-видимому, на всю жизнь. Только большинство таскает свой Дом почти бессмысленно, как балласт. И лишь некоторые живут в нём – в прямом или переносном смысле – всю жизнь.

“И только теперь, когда Дом продан и утрачен мною навеки, я чувствую его, как никогда. ”

“Зимняя дорога. Ровная, твёрдая, гладкая: белый фарфор.

Она лишена земных вех и примет. Это просто лента из ниоткуда в никуда.

И я иду по этой дороге.

Внезапно я подымаю глаза.

Прямо передо мной стоит Дом”.

Если бы Дом был всегда сусальной уютной дачей-избушкой, мирно затерявшейся в пригороде Ленинграда и в окружении весёлых ручных белок тихо доживающей свой добрый век.

Если бы дом был нелепым, грязным, истеричным пристанищем, “мрачным корнем несчастий всей нашей семьи”, с неудачливой матерью, затравленной бабкой и полусумасшедшим дедом.

Дом в повести пишется только с большой буквы. И дело тут не в каком-то особенном уважении или в отстранённости, обусловленной временем. Просто Дом – имя собственное. Это некое существо, напевшее в своё время маленькой девочке незамысловатый мотивчик. Девочка выросла, а мелодия всё звенит в ушах то громче, то приглушённей, но не смолкает.

Итак, что же такое детство? Это время подготовки к взрослой, главной жизни, время накопления сил, витаминов и простейших, но самых необходимых знаний? Или детство – это самая важная всей жизни пора? Её лучший камертон? Одним ближе окажется первое определение, другим – второе. Помните, в нашем детстве большинство сверстников говорило, что они хотят побыстрее вырасти, чтобы стать космонавтами, учителями, пожарниками и мороженщиками. Но всегда находился кто-нибудь, тихо бубнивший себе под нос, что хочет всегда быть маленьким. И вовсе необязательно это был случай безнадёжного инфантилизма. Может быть, просто – детской мудрости, понимания, куда спешить, если можно думать о серьёзном уже сейчас.

Сердцем помню только детство:

Всё другое – не моё.

Эти бунинские строки стали эпиграфом повести. Быть может, для кого-то они станут прелюдией к размышлению.

Марина Палей - Месторождение ветра краткое содержание

Проза Марины Палей не поддается расчленению на внутреннее и внешнее, на сюжет и стиль. Суверенный мир, созданный этим писателем, существует благодаря виртуозному стилю и обусловлен разнообразием интонации. Огромный дар свободы не может ограничить себя одним героем, одной темой или одной страной.

Месторождение ветра - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)

Сердцем помню только детство:

Все другое — не мое.

Зимняя дорога. Ровная, твердая, гладкая: белый фарфор.

Она лишена земных вех и примет. Это просто лента из ниоткуда в никуда.

Две краски: белизна дороги, чернота ночи.

И я иду по этой дороге.

У меня ни чувств, ни мыслей. Ноги шагают сами, потому что это дорога и надо идти. Пространство, одолеваемое ногами, ни осознать, ни почувствовать. Две краски вокруг: белизна дороги, чернота ночи. Луны нет, а лента белеет словно бы своей волей, и что не она — то тьма в своей простой и нестрашной безначальности.

Это продолжается неизвестно сколько.

Я вижу свои черные ноги, которые монотонно меняются местами на белой поверхности. Это продолжается неизвестно сколько. Возможно, это было всегда.

Внезапно я подымаю глаза.

Прямо передо мной стоит Дом.

Самое странное, что я даже не помню, когда он оказался продан.

То есть у меня не было этого последнего из него ухода, состоящего из растерянности и прощальных оглядываний со значением, когда желают запомнить особо и почувствовать больше, чем отпущено.

Как-то непонятно это сделалось и словно бы совершенно для меня незаметно. Может быть, так получилось потому, что я и раньше надолго отлучалась из Дома; вернее, наоборот, поскольку отлучаются — с тем, чтобы вернуться; я же, выросшая до взрослой суеты, в него — отлучалась, а из него — возвращалась — в какие-то города, квартиры, людей, и никогда о нем особо не думала, а уж тем паче, не тосковала. Напротив.

Дом, до того, как его продали, казался мне мрачным корнем несчастий всей нашей семьи. Я даже мечтала разгромить его, разрушить совсем, и все тогда, думалось мне, сложится иначе, ибо в неизменности облика Дома я видела унизительную неизменность судьбы, которую горячо желала перебороть всегда, с самого начала.

И с озлобленным отчаянием я думала, что Дом не уничтожить — никому, никогда, — не расторгнуть эту злую и жесткую связь…

Так, стыдясь себе признаться, мы дожидаемся смерти не больно-то любимого человека: он давно уже измучил себя, других; его телесные отправления унизительны, его существование бессмысленно и нелепо, его работа нынче состоит в том, чтобы умирать, он вот-вот умрет — сию минуту. Однако он продолжает пребывать в прежнем положении месяцами, годами — и возникает нелепая мысль: да полно, уж не бессмертен ли он? Почти уверуешь в это, примиришься, даже отвлечешься чем-то, а тут он как раз — будто нарочно — возьми да и помри, словно назло вам и как бы еще раз показывая, что сие не в вашей воле, а свершается, как и положено, с пугающей внезапностью. И вы уже сожалеете о чем-то… И в первую, ошеломляющую минуту — конечно же, о том, что даже не запомнили как следует, каким он был в последний раз. Итак, вас снова обманули; вы остались к этому, как вам навсегда и положено, постыдно не готовы.

То же произошло и у меня с Домом.

Ведь не вечен же он?! — думалось. Обветшает когда-нибудь да и сгниет-сгинет, а мы-то будем еще молоды; мы отдохнем; увидим, как было обещано, небо в алмазах и запируем на просторе.

…Трудно питать умильно-патриархальную любовь к лихому гнезду, где тебе еще чуть ли не во младенчестве было дано это таинственное, необъяснимо постижимое знание на вырост. Каким образом в сознании ребенка — еще до способности его к членораздельной речи — вдруг возникают совсем ясные, словно вставленные кем-то слайды, — невидимые доколе нигде, такие пугающе-понятные картинки из будущего? Каким образом они все потом сбываются? А ведь сбываются они в точности. И разве мы можем любить то место, где перед нами безжалостно обнажили природу жизни?

Я выросла в этом Доме до школы. Тогда вокруг него, мелькая меж елей, вольно бегали белки; у крыльца, мягко переливаясь косточками под нежными шкурками, выпасались пестрые компании домашних кошек, а стаи диких — прятались в подвал, и сердитые котята их, впервые попадая на свет, зловеще шипели.

И, судя по всему, тогда — и сам Дом, и великое хвойное царство вокруг него не воспринимались мною никак. Воспринимаем ли мы во младенчестве лицо своей матери? Чувствуем ли постоянно воздух, которым только и дышим? — с чем же сравнить его? Только когда появляются другие — чужие и чуждые лица — мы постигаем, что такое материнское лицо.

И только теперь, когда Дом продан и утрачен мною навеки, я чувствую его, как никогда — всеми чувствами, данными Богом, которых явно не пять…

Возможность сравнивать, впрочем, появилась еще тогда — шестилетнее детство спустя. Накануне поступления в школу родители перевезли меня в город, где темная ленинградская коммуналка поначалу развернулась, как огромный, разные разности и радости сулящий мир — по сравнению с застойным и угрюмым мирком Дома. Это было наваждением — желание хоть как-то изменить ход событий; и события хлынули.

Тогда еще длился кратчайший отрезок жизни, на котором она по правилам игры обязана всячески к себе привлекать, соблазнять и заманивать своей перспективой, так что и мое шестилетнее прошлое, оцепеневшее палеозойское прошлое, виделось мной, как досадная случайность — на фоне сияющих видов вечного будущего.

Марина Палей – писатель экзистенциальный.

Экзистенциализм – стремление понять смысл жизни, уловить последнюю суть, зная, что она непознаваема, дотянуться до незримого, познать то, что по замыслу Вселенной не должно поддаваться человеку, наконец, смириться с конечностью человеческой жизни.

Заколочены окна, торчат на крыльце чемоданы.

На прощанье бросается в ноги проколотый мяч.

Надышаться бы до смерти этим горчащим дурманом,

Отлетающим к небу, как души покинутых дач.

Дом хранит воспоминания о детстве и родных. Каждый из них – часть её. Дом – часть её. Она как будто срастается с ним душами, и этой сросшейся душой вбирает в себя воспоминания дома или, может, отдаёт ему - свои. Героиня воскрешает былое. Это путешествие нужно ей, чтобы лучше понять самому себя. Теперь, собирая детские воспоминания, она смотрит на них иначе. И то, что в детстве казалось правильным, сейчас – неразумная детская жестокость, как в случае с уничтожением молитвенных книг прабабки. То, что раньше было непонятным, теперь проясняется. И всё освещается смыслом. Всё было не просто так.

Героиня возвращается в родное гнездо, и, вернувшись, просыпается. Она здесь, чтобы познать себя.

Без тела на что тебе душа?

Это непонимание заложено на каком-то неуловимом, невозможном сверхуровне, как неотъемлемая часть бытия. Человек может лишь стремиться понять другого. Но возможно ли это? Возможно ли это, если человек часто даже сам себя не понимает? Если живёт не свою жизнь?

Может, ярче всего экзистенциализм Марины Палей проявляется в её поэзии.

Там дети в больницах дохнут, как мухи,

там школьницы нетвёрды в подсчёте своих абортов,

там очень много стреляют – от водки, тоски, от страха, а чаще – ни от чего.

С бычачьим мясом бывали там перебои,

зато человечьего – сроду навалом,

хотя самцы там отравлены водкой,

а краткость жизни трактуется как отрада,

но у меня было там детство с сияющей перспективой мечты,

Где ещё я услышу такое?

понимаешь, о чём я? понимаешь ты? понимаешь?

«Радуга знает правду одну:

всё, что цветёт, отойдёт в глубину,

но из глубин снова взмоет ввысь

она вернулась, старик говорит,

она вернулась — в свой рай, в свой скит,

в свой сон, где колокол сладко звенит,

её не тревожьте: пускай себе спит.

. Ладога гладкую скатерть стелит,

благословляя в родную страну,

сети сохнут, чайка кричит,

рыба смеркается в глубину

Тихий плеск Ладоги, шум ветра в соснах, прозрачный воздух, красота Ингерманландии – это красота мира, который все же прекрасен вопреки всем бедам. Разве могут в этой вечной красоте сниться плохие сны?

Леднева Дарья. Прозаик. Живёт в Москве. Пишет мистику, сказочную фантастику и лирическую прозу. Изучает русскую литературу XX века в аспирантуре Литературного института им. А. М. Горького.

Союз писателей России - профессиональная писательская организация в РФ

Образование в Литературном институте им. А.М. Горького - высшем учебном заведении для подготовки литературных работников

Джон Р. Р. Толкин и Клайв С. Льюис – два разных подхода к созданию фэнтези-миров

Смех сквозь слёзы: роль и эволюция смеха в творчестве Н. В. Гоголя

Михаил Шолохов и война

Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже: