Краткое содержание заводного апельсина на английском

Обновлено: 02.07.2024

I first published the novella A Clockwork Orange in 1962, which ought to be far enough in the past for it to be erased from the world's literary memory. It refuses to be erased, however, and for this the film version of the book made by Stanley Kubrick may be held chiefly responsible. I should myself be glad to disown it for various reasons, but this is not permitted. I receive mail from students who try to write theses about it or requests from Japanese dramaturges to turn It into a sort of Noh play. It seems likely to survive, while other works of mine that I value more bite the dust. This is not an unusual experience for an artist. Rachmaninoff used to groan because he was known mainly for a Prelude in C Sharp Minor which he wrote as a boy, while the works of his maturity never got into the programmes. Kids cut their pianistic teeth on a Minuet in G which Beethoven composed only so that he could detest it. I have to go on living with A Clockwork Orange, and this means I have a sort of authorial duty to it. I have a very special duty to it in the United States, and I had better now explain what this duty is. Let me put the situation baldly. A Clockwork Orange has never been published entire in America. The book I wrote is divided into three sections of seven chapters each. Take out your pocket calculator and you will find that these add up to a total of twenty-one chapters. 21 is the symbol for human maturity, or used to be, since at 21 you got the vote and assumed adult responsibility. Whatever its symbology, the number 21 was the number I started out with. Novelists of my stamp are interested in what is called arithmology, meaning that number has to mean something in human terms when they handle it. The number of chapters is never entirely arbitrary. Just as a musical composer starts off with a vague image of bulk and duration, so a novelist begins with an image of length, and this image is expressed in the number of sections and the number of chapters in which the work will be disposed. Those twenty-one chapters were important to me.

But they were not important to my New York publisher. The book he brought out had only twenty chapters. He insisted on cutting out the twenty-first. I could, of course, have demurred at this and taken my book elsewhere, but it was considered that he was being charitable in accepting the work at all, and that all other New York, or Boston, pub-lishers would kick out the manuscript on its dog-ear. I needed money back in 1961, even the pittance I was being offered as an advance, and if the condition of the book's acceptance was also its truncation-well, so be it. So there is a profound difference between A Clockwork Orange as Great Britain knows it and the somewhat slimmer volume that bears the same name in the United States of America.

Let us go further. The rest of the world was sold the book out of Great Britain, and so most versions-certainly the French, Italian, Spanish, Catalan, Russian, Hebrew, Rumanian, and German translations-have the original twenty-one chapters. Now when Stanley Kubrick made his film-though he made it in England-he followed the American version and, so it seemed to his audiences outside America, ended the story somewhat prematurely. Audiences did not exactly clamour for their money back, but they wondered why Kubrick left out the dénouement. People wrote to me about this-indeed much of my later life has been expended on Xeroxing statements of intention and the frustrations of intention- while both Kubrick and my New York publisher coolly bask in the rewards of their misdemeanor. Life is of course, terrible.

What happens in that twenty-first chapter? You now have the chance to find out. Briefly, my young thuggish protagonist grows up. He grows bored with violence and recognizes that human energy is better expended on creation than destruction. Senseless violence is a prerogative of youth, which has much energy but little talent for the constructive. Its dynamism has to find an outlet in smashing telephone kiosks, derailing trains, stealing cars and smashing them and, of course, in the much more satisfactory activity of destroying human beings. There comes a time, however, when violence is seen as juvenile and boring. It is the repartee of the stupid and ignorant. My young hoodlum comes to the revelation of the need to get something done in life-to marry, to beget children, to keep the orange of the world turning in the Rookers of Bog, or hands of God, and perhaps even create something-music, say. After all, Mozart and Mendelssohn were composing deathless music in their teens or nadsats, and all my hero was doing was razrezzing and giving the old in-out. It is with a kind of shame that this growing youth looks back on his devastating past. He wants a different kind of future.

There is no hint of this change of intention in the twentieth chapter. The boy is conditioned, then deconditioned, and he foresees with glee a resumption of the operation of free and violent will. 'I was cured all right,' he says, and so the American book ends. So the film ends too. The twenty-first chapter gives the novel the quality of genuine fiction, an art founded on the principle that human beings change. Their is, in fact, not much point in writing a novel unless you can show the possibility of moral transformation, or an increase in wisdom, operating in your chief character or characters. Even trashy best-sellers show people changing. When a fictional work fails to show change, when it merely indicates that human character is set, stony, unregenerable, then you are out of the field of the novel and into that of the fable or the allegory. The American or Kubrickian Orange is a fable; the British or world one is a novel.

But my New York publisher believed that my twenty-first chapter was a sellout. It was veddy veddy British, don't you know. It was bland and it showed a Pelagian unwillingness to accept that a human being could be a model for unregenerable evil. The Americans, he said in effect, were tougher than the British and could face up to reality. Soon they would be facing up to it in Vietnam. My book was Kennedyan and accepted the notion of moral progress. What was really wanted was a Nixonian book with no shred of optimism in it. Let us have evil prancing on the page and, up to the very last line, sneering in the face of all the inherited beliefs, Jewish, Christian, Muslim, and Holy Roller, about people being able to make themselves better. Such a book would be sensational, and so it is. But I do not think it is a fair picture of human life.

I do not think so because, by definition, a human being is endowed with free will. He can use this to choose between good and evil. If he can only perform good or only perform evil, then he is a clockwork orange-meaning that he has the appearance of an organism lovely with colour and juice but is in fact only a clockwork toy to be wound up by God or the Devil or (since this is increasingly replacing both) the Almighty State. It is as inhuman to be totally good as it is to be totally evil. The important thing is moral choice. Evil has to exist along with good, in order that moral choice may operate. Life is sustained by the grinding opposition of moral entities. This is what the television news is about. Unfortunately there is so much original sin in us all that we find evil rather attractive. To devastate is easier and more spectacular than to create. We like to have the pants scared off us by visions of cosmic destruction. To sit down in a dull room and compose the Missa solennis or The Anatomy of Melancholy does not make headlines or news flashes. Unfortunately my little squib of a book was found attractive to many because it was as odorous as a crateful of bad eggs with the miasma of original sin. It seems priggish or Pollyannaish to deny that my intention in writing the work was to titillate the nastier propensities of my readers. My own healthy inheritance of original sin comes out in the book and I enjoyed raping and ripping by proxy. It is the novelist’s innate cowardice that makes him depute to imaginary personalities the sins that he is too cautious to commit for himself. But the book does also have a moral lesson, and it is the weary traditional one of the fundamental importance of moral choice. It is because this lesson sticks out like a sore thumb that I tend to disparage A Clockwork Orange as a work too didactic to be artistic. It is not the novelist’s job to preach; it is his duty to show. I have shown enough, though the curtain of an invented lingo gets in the way-another aspect of my cowardice. Nadsat, a Russified version of English, was meant to muffle the raw response we expect from pornography. It turns the book into a linguistic adventure. People preferred the film because they are scared, rightly, of language. I don’t think I have to remind readers what the title means. Clockwork oranges don’t exist, except in the speech of old Londoners. The image was a bizarre one, always used for a bizarre thing. “He’s as queer as a clockwork orange,” meant he was queer to the limit of queerness. It did not primarily denote homosexuality, though a queer, before restrictive legislation came in, was a term used for a member of the inverted fraternity. Europeans who translated the title as Arancia a Orologeria or Orange Mécanique could not understand its Cockney resonance and they assumed that it meant a hand grenade, a cheaper kind of explosive pineapple. I mean it to stand for the application of a mechanistic morality to a living organism oozing with juice and sweetness.

Все девушки тогда ходили с цветными париками и длинными черными платьями с вырезами. Все общались на жаргонных словах и выражениях, так сказать, по-русски. Тем вечером мы откостыляли некоего старичка. Он был весь в крови, а его книги мы разодрали. После этого мы решили ворваться в коттедж к богатенькому хмырьку, изнасиловали все вчетвером его девушку. А он сам оставался лежать в луже собственной крови.

Этот хмырек оказался писателем, поэтому мы, недолго думая, решили пошалить с его бумагами, которые летали по дому, словно какой-то механизм. В бумагах этих шла речь о каком-то заводном апельсине. Там говорилось о том, что живых людей нельзя ни в коем случае превращать в механизмы, что у каждого человека есть свобода выбора, и свобода воли. А вот насилию и прочей нечистоте – нет!

В эти моменты мне кажется, что я могуч, как никто, я вроде самого бога! И мне начинает хотеться порезать на куски своей бритвой всех в этом мире. Тогда фонтаны красного цвета будут заливать все в округе. В этот день мне повезло: мне удалось затащить к себе двух малолеток и отделать их под любимую музыку.

Следующий день был не такой. Мы решили забрать все серебро у одной старухи. Тут она закричала. Мне пришлось настучать ей по голове, как ту появилась милиция. Я остался один, поскольку остальные ребята просто сбежали. Менты не заморачивались. Они всыпали мне как следует и в доме у старухи, и в ментовке. Все мне было ни почем, как и моему окружению. Мы ничего и никого не боялись. Мы просто делали то, что нам хотелось.

После этого события не улучшались. Старуха умирает, как умирает и арестованный в камере. За все пришлось отвечать только мне одному. Так я в свои пятнадцать лет сел за решетку как неисправимый.

Мне очень хотелось вырваться на свободу. Тогда я бы был уже более осмотрительным. К тому же, на воле ему необходимо было кое с кем посчитаться. Я подружился со священником тюремным, но все беседы его сводились к свободе воли, к нравственному выбору, к человеческому началу, которое обретается только при общении с создателем.

Спустя какое-то время кто-то из больших начальников дал разрешение на проведение эксперимента по медицинскому исправлению таких, как я. Курс лечения длился всего 2 недели. После этого курса отпускали в качестве исправимого. Мой друг, священник, стал меня отговаривать.

Но я сопротивлялся его доводам. Меня лечили по методу д‑ра Бродского. Кормили меня на убой, кололи при этом вакцины Людовика и направляли на различные сеансы в кино. Эти сеансы были просто ужасными, несмотря на то, что показывали мне все, что раньше меня привлекало (ужастики, насилие и кровь).

Эта вакцина вызывала во мне рвотный рефлекс, в желудке были такие боли и спазмы, что смотреть просто-напросто не хотелось. Но меня, как и других арестованных неисправимых, заставляли просматривать все с первой и до последней минуты.

Мне фиксировали голову, открывали глаза при помощи распорок и вытирали появившиеся слезы. Больше всего возмущало то, что все происходящее было под мою любимую музыку Людвига Вана. Делалось это потому, что от этой музыки ко мне быстрее доходили правильные рефлексы, и повышалась чувствительность.

Все было тщательно продумано, и я это почувствовал. Прошло 2 недели, и я почувствовал, что от одной мысли о насилии меня посещали такие адские боли, что мне оставалось только быть добрым. Только в таком случае я буду себя хорошо чувствовать. Меня не обманули. Я был выпущен на свободу.

На свободе мне было намного хуже. Теперь меня били все, кто захочет. Это и друзья, некоторые из которых стали работать в тюрьме, и менты. Но никому из них я и ответить не мог, ведь мне сразу становилось ужасно плохо. Но более мерзким был тот факт, что я уже никак не мог слушать свою любимую музыку. Моя голова раскалывалась на мелкие части, когда я слушал Людвига или Себастьяна.

Однажды мне стало очень сильно плохо. Меня подобрал какой-то мужик, который и пояснил, что со мной произошло. Меня в тюрьме попросту лишили свободы воли, я превратился из обычного человека в заводной апельсин. И что теперь мне необходимо вести борьбу за право человека против насилия государства.

Этим мужиком оказался тот, кого мы тогда избили до крови. Его девушка после того случая умерла, и он с тех пор сошел с ума. Я собирался от него уходить, но его друзья куда-то меня привели и заперли до тех пор, пока я не успокоюсь. В тот момент они включили мою любимую музыку. От нее мне стало ужасно плохо, но деваться было некуда. Пришлось мне лететь в окно прямо с седьмого этажа.

Я проснулся в больнице. Мне провели курс терапии, и после выздоровления я узнал, что этот удар привел меня в чувство и что с методом доктора Бродского все кончилось. Теперь я свободный человек и могу слушать любимую музыку и заниматься, чем захочу. И я продолжил свой образ жизни, который был у меня до тюрьмы.

Я осознал, что какой ни была бы юность, даже самый страшный человек может вести нормальный образ жизни и оставаться, прежде всего, человеком.

Поэтому Алексу, нашему скромному автору, больше нечего сказать о своей жестокой жизни в юности. Он перешагнул этот этап и теперь радуется иной жизни, напевая свою любимую музыку.

Такое определение подходит и под главного героя. Энтони Берджесс в своем произведении изображает человека, который не живет, а мытарствует. Роман делится на четыре части:

Изображение мира, в котором живет главный герой – Алекс.
Тюрьма.
Мытарство главного героя после освобождения.
Подведение итогов жизни Алекса.

В переводе с английского языка – это апельсин.
В переводе с малайского языка – это человек.

Чем отличается финал фильма от финала книги

В финале картины зритель видит все того же беспощадного насильника и убийцу, не признающего нормы морали. Все попытки вылечить душу, полностью пропитанную злом, так и не увенчались успехом. Победить зло, к сожалению, оказалось невозможным.

Такой финал полностью отличается от концовки романа Берджисса. В книге Алекс становится нормальным человеком, который чтит нормы и законы, принятые в обществе.

Садизм для него неприемлем, как и то, чем он занимался ранее. Решение закончить роман именно в таком виде принимал не писатель, а издатель, который настоятельно потребовал хеппи-энда. Стэнли Кубрик снял финал по-своему.

О чем книга Заводной апельсин

Энтони Берджесс изображает в своем романе будущее. Его он видит в темных красках. Оно ужасно. В таком мире главенствующее положение занимают криминальные группы, состоящие только из молодых людей. Другими словами, автор изображает подобие России в девяностые годы прошедшего века.

Главный герой – Алекс – один из главных людей в подобной группировке. Правительство уже смерилось с формированием и существованием криминала и даже не пытается как-либо с этим бороться. Попытки противостоять криминальным группировкам уже были, но молодые люди объединялись в одно сообщество и давали отпор государственным властям. Такие группировки основывались на агрессии. Главным в них являлся самый сильный, злой и воинственный человек. Самые агрессивные занимали верховное место.

Алекс приходит к выводу, что больше в этом мире ему нет места. В этом обществе ему не выжить.

Смысл произведения Заводной апельсин

Энтони Берджесс в своей жизни пережил множество предательств и жестокостей по отношению и к себе, и к родным. Например, его беременная жена подверглась зверским избиениям и в итоге потеряла младенца.

Автор показывает не только мир, где происходит действие романа, в темных красках, но и каждое слово носит негативные оттенки. Из-за этого произведение достаточно сложно для понимания и чтения.

Перед вами, бллин, не что иное, как общество будущего, и ваш скромный повествователь, коротышка Алекс, сейчас расскажет вам, в какой kal он здесь vliapalsia.

А на третий день вдруг все накрылось s kontzami. Пошли брать серебро у одной старой kotcheryzhki. Она подняла шум, я ей дал как следует ро tykve, а тут менты. Maltchicki смылись, а меня оставили нарочно, suld. Им не нравилось, что я главный, а их считаю темными. Ну, уж менты мне вломили и там, и в участке.

А дальше хуже. Старая kotcheryzhka померла, да еще в камере zamochili одного, а отвечать мне. Так что сел я на много лет как неисправимый, хотя самому-то было всего пятнадцать.

Жуть как мне хотелось вылезти на свободу из этого kala. Второй раз я бы уж был поосмотрительней, да и посчитаться надо кое с кем. Я даже завел шашни с тюремным священником (там его все звали тюремный свищ), но он все толковал, бллин, про какую-то свободу воли, про нравственный выбор, про человеческое начало, обретающее себя в общении с Богом и всякий такой kal. Ну, а потом какой-то большой начальник разрешил эксперимент по медицинскому исправлению неисправимых. Курс лечения две недели, и идешь на свободу исправленный! Тюремный свищ хотел меня отговорить, но куда ему! Стали лечить меня по методу доктора Бродского. Кормили хорошо, но кололи какую-то, бллин, вакцину Людовика и водили на специальные киносеансы. И это было ужасно, просто ужасно! Ад какой-то. Показывали все, что мне раньше нравилось: drasting, krasting, sunn-vynn с девочками и вообще всякое насилие и ужасы. И от их вакцины при виде этого у меня была такая тошнота, такие спазмы и боли в желудке, что ни за что бы не стал смотреть. Но они насильно заставляли, привязывали к стулу, голову фиксировали, глаза открывали распорками и даже слезы вытирали, когда они заливали глаза. А самая мерзость — при этом включали мою любимую музыку (и Людвига вана постоянно!), потому что, видите ли, от нее у меня чувствительность повышалась и быстрее вырабатывались правильные рефлексы. И через две недели стало так, что безо всякой вакцины, от одной только мысли о насилии у меня все болело и тошнило невозможно, и я должен был быть добрым, чтобы только нормально себя чувствовать. Тогда меня выпустили, не обманули.

А на воле-то мне стало хуже, чем в тюрьме. Били меня все, кому это только в голову придет: и мои бывшие жертвы, и менты, и мои прежние друзья (некоторые из них, бллин, к тому времени уже сами ментами сделались!), и никому я не мог ответить, так как при малейшем таком намерении становился больным. Но самое мерзкое опять, что не мог я свою музыку слушать. Это просто кошмар, что начиналось от какого-нибудь Мендельсона, не говоря уж про Иоганна Себастьяна или Людвига вана! Голова на части разрывалась от боли.

И понял я, что юность, даже самая жуткая, проходит, причем, бллин, сама собой, а человек, даже самый zutkii, все равно остается человеком. И всякий такой kal.

Так что скромный повествователь ваш Алекс ничего вам больше не расскажет, а просто уйдет в другую жизнь, напевая самую лучшую свою музыку — дыр-пыр-дыр-дыр-пыр…

Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:

A Clockwork Orange: краткое содержание, описание и аннотация

Fifteen-year-old Alex and his three friends start an evening’s mayhem by hitting an old man, tearing up his books and stripping him of money and clothes. Or rather Alex and his three droogs tolchock an old veck, razrez his books, pull off his outer platties and take a malenky bit of cutter. For Alex’s confessions are written in ‘nadsat’—the teenage argot of a not-too-distant future. Because of his delinquent excesses, Alex is jailed and made subject to “Ludovico’s Technique,” a chilling experiment in Reclamation Treatment… Horror farce? Social prophecy? Penetrating study of human choice between good and evil? A “Clockwork Orange” is all three, dazzling proof of Anthony Burgess’s vast talents.

Antony Burgess: другие книги автора

Кто написал A Clockwork Orange? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.

В течение 24 часов мы закроем доступ к нелегально размещенному контенту.

A Clockwork Orange — читать онлайн бесплатно полную книгу (весь текст) целиком

A Clockwork Orange

by Anthony Burgess

Anthony Burgess was born in Manchester in 1917 and is a graduate of the University there. After six years in the Army he worked as an instructor for the Central Advisory Council for Forces Education, as a lecturer in Phonetics and as a grammar school master. From 1954 till 1960 he was an education officer in the Colonial Service, stationed in Malaya and Brunei.

He became a full-time writer in 1960, though his first novel had been published four years earlier. A late starter in the art of fiction, he had spent his creative energy previously on music, and he has composed many full-scale works for orchestra and other media.

Anthony Burgess maintains his old interest in music and in linguistics, and these have conditioned the style and content of the novels he writes. Though he and his wife no longer live abroad, foreign travel remains a great source of inspiration. He has, to date, published many novels, a book on linguistics, and various critical works.

His other books in Penguin are “Inside Mr Enderby,” “Tremor of Intent” and “Nothing Like the Sun,” a story of Shakespeare’s love-life.

“What’s it going to be then, eh?”

There was me, that is Alex, and my three droogs, that is Pete, Georgie, and Dim. Dim being really dim, and we sat in the Korova Milkbar making up our rassoodocks what to do with the evening, a flip dark chill winter bastard though dry. The Korova Milkbar was a milk-plus mesto, and you may, O my brothers, have forgotten what these mestos were like, things changing so skorry these days and everybody very quick to forget, newspapers not being read much neither. Well, what they sold there was milk plus something else. They had no licence for selling liquor, but there was no law yet against prodding some of the new veshches which they used to put into the old moloko, so you could peet it with vellocet or synthemesc or drencrom or one or two other veshches which would give you a nice quiet horrorshow fifteen minutes admiring Bog And All His Holy Angels and Saints in your left shoe with lights bursting all over your mozg. Or you could peet milk with knives in it, as we used to say, and this would sharpen you up and make you ready for a bit of dirty twenty-to-one, and that was what we were peeting this evening I’m starting off the story with.

Our pockets were full of deng, so there was no real need from the point of view of crasting any more pretty polly to tolchock some old veck in an alley and viddy him swim in his blood while we counted the takings and divided by four, nor to do the ultra-violent on some shivering starry grey-haired ptitsa in a shop and go smecking off with the till’s guts. But, as they say, money isn’t everything.

The four of us were dressed in the height of fashion, which in those days was a pair of black very tight tights with the old jelly mould, as we called it, fitting on the crotch underneath the tights, this being to protect and also a sort of a design you could viddy clear enough in a certain light, so that I had one in the shape of a spider, Pete had a rooker (a hand, that is), Georgie had a very fancy one of a flower, and poor old Dim had a very hound-and-horny one of a clown’s litso (face, that is). Dim not ever having much of an idea of things and being, beyond all shadow of a doubting thomas, the dimmest of we four. Then we wore waisty jackets without lapels but with these very big built-up shoulders (‘pletchoes’ we called them) which were a kind of a mockery of having real shoulders like that. Then, my brothers, we had these off-white cravats which looked like whipped-up kartoffel or spud with a sort of a design made on it with a fork. We wore our hair not too long and we had flip horrorshow boots for kicking.

“What’s it going to be then, eh?”

There were three devotchkas sitting at the counter all together, but there were four of us malchicks and it was usually like one for all and all for one. These sharps were dressed in the heighth of fashion too, with purple and green and orange wigs on their gullivers, each one not costing less than three or four weeks of those sharps’ wages, I should reckon, and make-up to match (rainbows round the glazzies, that is, and the rot painted very wide). Then they had long black very straight dresses, and on the groody part of them they had little badges of like silver with different malchicks’ names on them—Joe and Mike and suchlike. These were supposed to be the names of the different malchicks they’d spatted with before they were fourteen. They kept looking our way and I nearly felt like saying the three of us (out of the corner of my rot, that is) should go off for a bit of pol and leave poor old Dim behind, because it would be just a matter of kupetting Dim a demi-litre of white but this time with a dollop of synthemesc in it, but that wouldn’t really have been playing like the game. Dim was very very ugly and like his name, but he was a horrorshow filthy fighter and very handy with the boot.

“What’s it going to be then, eh?”

The chelloveck sitting next to me, there being this long big plushy seat that ran round three walls, was well away with his glazzies glazed and sort of burbling slovos like “Aristotle wishy washy works outing cyclamen get forficulate smartish.” He was in the land all right, well away, in orbit, and I knew what it was like, having tried it like everybody else had done, but at this time I’d got to thinking it was a cowardly sort of a veshch, O my brothers. You’d lay there after you’d drunk the old moloko and then you got the messel that everything all round you was sort of in the past. You could viddy it all right, all of it, very clear—tables, the stereo, the lights, the sharps and the malchicks—but it was like some veshch that used to be there but was not there not no more. And you were sort of hypnotized by your boot or shoe or a finger-nail as it might be, and at the same time you were sort of picked up by the old scruff and shook like you might be a cat. You got shook and shook till there was nothing left. You lost your name and your body and your self and you just didn’t care, and you waited until your boot or finger-nail got yellow, then yellower and yellower all the time. Then the lights started cracking like atomics and the boot or finger-nail or, as it might be, a bit of dirt on your trouser-bottom turned into a big big big mesto, bigger than the whole world, and you were just going to get introduced to old Bog or God when it was all over. You came back to here and now whimpering sort of, with your rot all squaring up for a boohoohoo. Now that’s very nice but very cowardly. You were not put on this earth just to get in touch with God. That sort of thing could sap all the strength and the goodness out of a chelloveck.

“What’s it going to be then, eh?”

The stereo was on and you got the idea that the singer’s goloss was moving from one part of the bar to another, flying up to the ceiling and then swooping down again and whizzing from wall to wall. It was Berti Laski rasping a real starry oldie called ‘You Blister My Paint.’ One of the three ptitsas at the counter, the one with the green wig, kept pushing her belly out and pulling it in in time to what they called the music. I could feel the knives in the old moloko starting to prick, and now I was ready for a bit of twenty-to-one. So I yelped: “Out out out out!” like a doggie, and then I cracked this veck who was sitting next to me and well away and burbling a horrorshow crack on the ooko or earhole, but he didn’t feel it and went on with his “Telephonic hardware and when the farfarculule gets rubadubdub.” He’d feel it all right when he came to, out of the land.

Читайте также: