Кавказский пленник краткое содержание бодров
Обновлено: 05.07.2024
Многие критики после просмотра высказывали сходные упреки в том, что в вашем фильме звучит и грузинская речь. Этот обобщенный образ Кавказа сочли бестактным и непозволительным невежеством, поскольку здесь не учитываются все те сложные вековые отношения, которые существуют между мусульманскими и христианскими народами Кавказа. Вам инкриминировали абсолютное безразличие к правде истории и высказывали предположение, что вы ориентировались на некий экспортный вариант, рассчитанный на международные фестивали. Что бы вы могли по этому поводу возразить?
С. Б. Что я могу сказать? Я очень люблю грузинскую речь, мне даже хотелось, чтобы она звучала. Но там звучит не только грузинская, но и азербайджанская, лезгинская, аварская, агурская речь. Мы же снимали в Дагестане, а там 36 различных языков, и зачастую жители друг друга не понимают. Должен признаться, я совершенно сознательно не мог и не хотел учитывать все их противоречия, кто друг с другом может разговаривать, кто не может. Для меня это был уголок земли, где все люди говорят на разных языках, и в этом его прелесть.
Любопытно, что критика не заметила мои маленькие хитрости: один из героев — человек, который говорит по-грузински, — вообще ходит в одежде девятнадцатого века, и никто на это не обращает внимания.
А. Т. Не кажется ли Вам, что такая позиция может быть истолкована как образчик европейского шовинизма?
С. Б. Может быть, когда речь идет о малых народах, нужно быть аккуратнее, чтобы никто не обиделся. Я мог бы привести тысячи сюжетных оправданий, почему житель аула в фильме говорит на грузинском языке: грузин, принявший мусульманство, женившийся на женщине из этого аула, и так далее… Я просто не захотел этого делать, мне это было не нужно.
Л. А. Не было ли это связано с тем, что в тот момент, когда вы начинали картину, еще не был актуален конкретно чеченский конфликт, и вы хотели создать некий собирательный образ?
С. Б. Нет, это пришло позднее, тогда, когда я уже стал снимать картину. Здесь была определенная профессиональная проблема. Я беру грузинского актера, и на каком языке он должен говорить? Предположим, мы снимаем в огульском ауле, огулов всего 5 тысяч человек в мире. Значит, если он играет огула, он должен говорить на огульском языке, а мне придется его дублировать, чего я терпеть не могу. Это тоже было бы неправильно.
Как ни странно, все были бы довольны и не увидели бы никакого шовинизма, если бы я всю картину сделал на русском. Все привыкли к тому, что в кино говорят по-русски. Но это было бы вранье.
А. Т. Это была бы, вероятно, другая условность. С точки зрения современного стандартного восприятия было бы правильно, если бы все герои говорили либо по-английски, либо по-русски. Возможно, требовался некий стертый international language, который как бы не есть язык.
С. Б. Если бы я был шовинистом, я бы так и поступил. Но в этом и состояло мое уважение к материалу: масса непрофессионалов, настоящая речь, настоящие голоса — все это очень важно, мне кажется.
Я не разделяю ни первую точку зрения, ни, уж конечно, вторую — однако я тоже думаю, что русская трагедия на Кавказе страшнее и многозначнее в реальности, нежели то представление о ней, которое дает Ваш фильм. Хотя, с другой стороны, нельзя не признать, что адекватное воплощение этой трагедии почти невозможно.
С. Б. Если говорить о моей этической позиции, то ее можно сформулировать очень просто: для меня в такой войне нет правых и виноватых — все и правы, и виноваты одновременно. Если взять повесть Толстого, мы увидим в ней более однозначную авторскую позицию: там понятно, на чьей он стороне.
Л. А. На чьей он стороне?
С. Б. Вонючие татары берут в плен русских, чтобы их продать. Это гениальный рассказ. Но брать чью-либо сторону сегодня я бы не осмелился.
С. Б. Да, возможно, но в современной ситуации мы не можем счесть тех, против кого воюют наши власти, другими — и только. Когда большая страна воюет с маленькой, то у первой ответственности больше. Вот и все. Большая страна обязана быть разумнее.
А. Т. В Вашей картине разумнее, напротив того, оказывается старик, который находит в себе силы преодолеть…
С. Б. Кто-то должен.
А. Т. При этом старик — не русский… И в ответ он получает атаку бомбардировщиков.
С. Б. Для меня здесь было важно то, что сталкиваются трудный человеческий выбор и бесчеловечная махина уничтожения.
А. Т. То есть Вы не хотели противопоставлять русскую и кавказскую стороны? Для Вас был важен иной уровень обобщения?
С. Б. Нет, не хотел. Я думал картину снимать в Таджикистане, Афганистане, Боснии, Мексике. Для меня эта история важна тем, что она универсальна. Важно, что мне жалко людей. Я думаю, когда есть универсальный сюжет о войне, это и есть универсальный сюжет о человеке.
А. Т. Это ваша лучшая картина…
С. Б. К сожалению, я попал в такую неприятную ситуацию, что это одна из немногих картин. Лучшая, худшая — одна из немногих.
Кавказский пленник. Реж. Сергей Бодров, 1996
А. Т. Бытует такое мнение, что Меньшиков использует некий свой привычный стереотип, и потому трудно поверить в то, что его герой детдомовец или в то, что он наемник, — слишком очевиден в нем светский человек, удачливый представитель интеллектуальной элиты… И здесь возникает некий зазор между его исполнительской манерой Меньшикова и тем персонажем, которого он должен воплощать.
Л. А. В то время как герой — как тип персонажа на экране — этого зазора предполагать не может, в отличие от характерного персонажа. Он должен быть психологически достоверен.
А. Т. Ваше кино предполагает сопереживание — то сопереживание, которое затрудняется Меньшиковым.
Он сразу согласился играть в моей картине, потому что ему это было интересно. Другое дело, что потом мы импровизировали и сценарий меняли, чтобы чуть-чуть перекроить роль на него…
Л. A. У вас были какие-то другие варианты?
С. Б. Были. Машков мог бы это сделать очень точно, у Маковецкого были замечательные пробы. Но с появлением Меньшикова все сомнения отпали — это была его роль.
Л. А. Вы можете рассказать биографию героя Меньшикова?
С. Б. Да, я представляю себе таких людей. Это люди одинокие, им некуда податься, особенно сейчас. Провинция, работа, за которую не платят денег, на которой невозможно выдвинуться и сделать карьеру… Армия — это компенсация, это самоутверждение в достаточно унизительной для мужского сознания социальной ситуации, это избавление от ответственности. Я этого не могу разделить и понять, но я могу себе представить комплекс психологических мотивов, которые приводят человека к профессии наемного воина в воюющей стране.
Л. А. Все же чей-то просчет в таком случае здесь имеется — драматурга, режиссера или самого актера… Вы довольно точно нарисовали психологический портрет наемника, но для меня он не сходится с тем экранным персонажем, которого воплощает Меньшиков.
С. Б. Он как раз соответствует тому типу мужчин в армии, которые увереннее себя чувствуют в этих условиях, нежели в мирных: обычно такие становятся командирами, у них авторитет, их уважают и боятся. И он не хочет менять свою жизнь, потому что другая жизнь — это прежде всего неизвестность. Для меня здесь нет драматургической натяжки, и ее бы не было ни для кого, если бы герою не приписывали особенности внеэкранного имиджа Меньшикова.
Кавказский пленник. Реж. Сергей Бодров, 1996
А. Т. Хочу вас спросить: вот вы взяли классическую экзистенциальную историю двух людей в пограничной ситуации со смертью и упаковали ее в некий кавказский сюжет, сегодня конъюнктурный. Что следующее, что еще можно сделать сегодня, чтобы быть конъюнктурным? Что сегодня еще можно предложить, что фильм окупить? Ваш фильм — первый, который окупился. Какой должен быть второй?
С. Б. Конечно, если бы все это задумывалось во время войны, я не стал бы снимать эту картину или снимал бы тот же сюжет в другом месте.
Но история задумывалась до того, как началась война. Это тот самый редкий случай, когда жизнь догнала замысел. Замысел был, война случилась, и мне в голову не пришло ломать свой замысел и говорить — стойте, стойте, сейчас я не буду этого делать, тут война началась! Я думал, что война кончится раньше, чем я сниму картину. Но она все равно когда-нибудь кончится. Я надеюсь, что кино останется.
Честно говоря, я не могу свою жизнь подчинять даже таким грандиозным событиям, как война. У меня собственный график. Это может кому-то не нравиться, даже кого-то может раздражать, но я не могу менять свои планы.
Я вообще понял, что невозможно угнаться за жизнью. Я попытался сделать такую картину, и она устарела просто на следующий день. Невозможно угнаться, это бесполезное занятие. Жизнь так быстро меняется, что все актуальные сегодня события завтра становятся вчерашней газетой…
Л. А. Когда вы в советские времена работали сценаристом, у вас было такое ощущение, что — не угнаться?
С. Б. Когда я работал сценаристом, у меня было такое ощущение, что никогда не догнать. Тогда-то я был циничным человеком, я знал, что невозможно сказать правду. Потом мне стало противно этим заниматься, несмотря на большие деньги. В той, другой жизни ни за чем гнаться не нужно было — только смеяться потихоньку и над собой, и над окружающей действительностью.
Кавказский пленник. Реж. Сергей Бодров, 1996
А. Т. Мне кажется, у вас замечательно все, что касается взаимоотношений двух героев. И я думаю, что не получились линия матери и линия отца, которые выступают в роли некоего нравственно-рефлексивного ряда. У меня возникает естественный вопрос — а нужен ли он вообще? Не достаточно ли всей той сложности
и многообразия, которые есть между этими двумя мужчинами и смертью? А мать, немного дежурная, и отец, немного дежурный, — нужна ли эта нравственная риторика?
С. Б. Я как раз думал о сюжете, и с точки зрения сюжета это хорошая линия. Если американцы будут делать римейк — а они будут делать римейк — то они это используют.
А. Т. Это чисто по-американски. Но мне кажется, что у вас есть, так сказать, европейская линия, которая связана с двумя героями, это классическая европейская линия замкнутого пространства и двух героев в нем на грани жизни и смерти; и линия американского высокого патернализма, допускающая, что есть некие внешние высокие силы, которые между собой договариваются и которые, соответственно, сопряжены с авторской оценкой.
Я думаю, что вьетнамская война сыграла огромную роль и для Америки, и для американского кино. Просто выросло другое поколение, и изменилось традиционное американское мышление.
А. Т. Сережин фильм более европейский, более тонкий, более психологичный, более нюансированный, более детализированный.
Л. А. Я думаю, что сравнивать художественное качество некорректно. Я бы только заметила, что он на удивление более комфортный, надо честно сказать.
А. Т. Комфортный — это понятие очень индивидуальное. Ты имеешь в виду, что там глаз ничего не режет?
Л. А. Нет, я имею в виду, что толстовская тема интерпретирована более или менее комфортно. Потому что она укладывается в некую схему, укладывается больно ладно, как-то очень нетрудно. Этого сразу не объяснишь. У Толстого именно в этом рассказе нравственная риторика еще более проста и элементарна. Однако надо вспомнить фактуру, стиль этой прозы. Там нет претензии на психологическую рефлексию, там простота как несостоявшаяся сложность. Простота как чрезвычайно целомудренное отношение к войне. Здесь же есть замах на глубину, замах на социальное обобщение и психологический анализ — и потому простота делает вещь комфортной. Как будто пространство фильма — что-то вроде шахматной доски, где все ходят по правильным и известным траекториям. И даже отсутствие победы или поражения белых или черных фигур тоже очень предсказуемое — какая-то запланированная ничья.
А. Т. Ничья — это же правильно.
Кавказский пленник. Реж. Сергей Бодров, 1996
С. Б. Для меня в фильме комфортности нет. По-моему, это неточное слово. Наоборот, мне кажется, что там есть трагедия, есть жесткость. Ведь выхода-то нету. Я говорю, что выхода нет. В истории этой столетней войны нет и не может быть счастливого конца. И это тем более страшно, что самым жестоким в этой истории предстает сам ход Истории. Можно, конечно, искать виноватых, и они на разных этапах, безусловно, были и есть — но не в них дело. Отец останавливает этот страшный круг жестокости, вражды и насилия, он стреляет в воздух, но это один день одного поступка одного человека. Да, я думаю, что один человек может что-то сделать, но это его личный жест, который ничего не меняет, к сожалению. И именно поэтому в финале в ответ на не-выстрел отца летят вертолеты — в этом жестокий ход истории, который и слеп, и глух и к горю человеческому и к его поступкам.
Читайте также: