Камень и боль карел шульц краткое содержание
Обновлено: 03.07.2024
Но. Такого жуткого Ренессанса я еще не видела! О Ренессансе часто думали, как о радостном утре после мрака Средних веков, даже если это преувеличение. У Шульца же — мрак после мрака. В его книге радости мало, а света еще меньше. Гремят проповеди неистового Савонаролы, летят в огонь сочинения Платона вперемешку с женскими украшениями и с картинами Ботичелли. По Италии идут французские войска, разрушая, грабя, насилуя. То и дело кого-то порываются сжечь на костре, скажем, за то, что не верил в острова святого Брандана, или за другое столь же тяжкое прегрешение. Если какой-нибудь гуманист и осмеливается читать античных авторов, то через несколько глав раскаивается и уходит в монастырь. Порой становилось непонятно, каким образом Микеланджело вообще что-то сотворил и как его творения дошли до наших дней.
В общем-то, неудивительно, что в такой обстановке почти у всех персонажей сумеречное состояние сознания. Мрачные видения, страхи и пророчества сопровождают здесь всех, от Микеланджело до Родриго Борджиа. И только один человек — Макиавелли — остается в трезвом рассудке. Жаль, что эпизодов с ним так мало, он позволял отдохнуть от постоянного надрыва, с которым пишет автор.
Работу над романом, увы, прервала смерть писателя, но обрыв именно на этом месте почти не чувствуется. Как только из текста уходят Савонарола и Борджиа, там просто не остается достойных противников для микеланджелова Давида.
Podebrad, 25 сентября 2014 г.
Лучше всего определяет эпоху одна из первых сцен книги. Архиепископ предлагает главарю наёмных убийц совершить своё дело в церкви, во время богослужения. Человек, совершивший десятки убийств, в ужасе — такой грех не простится. Прелат настаивает и обещает отпущение всех грехов. Убийца хлопает дверью.
Мир Ренессанса идёт вперёд. Италия становится тесной для десятков великих мастеров. Печатают свои труды полузабытые теперь гениальные учёные, возвращается из плавания Колумб, приступает к своим первым расчётам Коперник. Сидят над книгами гуманисты, не желающие знать, как интерпретируются их идеи. Мимо церквей проходят шествия в честь древних богов. Кардиналы, отслужив мессу, спешат переодеться для участия в вакханалиях. Комментаторы Платона, оставив на время книги, идут к гадалкам, чтобы узнать судьбу, и к колдунам, чтобы купить неуязвимость. Гремят с кафедры проповедники, обличая власть имущих. Великие художники сами бросают в костёр свои картины. Толпа забрасывает камнями забывшего обеты епископа. Бродят по Италии армии французов, испанцев, немцев и своих родных кондотьеров, истребляя на пути всё живое. Личных и политических соперников убивают при любой возможности — убивают в бою, убивают в спину, отправляют на плаху, жгут на кострах, травят собаками. И чем выше забрался человек, тем легче он идёт на преступление. Через несколько лет всё это вызовет реакцию в форме Реформации, затем Контрреформации, и вместе они похоронят яркую, свободную и бессовестную эпоху.
А Микеланджело, как все, принимает своё время, и, как многие, пытается ему по-своему противостоять. Противостоит своим уникальным искусством, полным боли, борьбы и торжества веры. Со временем из этого искусства родится мир барокко.
Об этом времени и этих же людях писали Мережковский, Томас Манн, Роллан. Интересные, сильные, умные книги, особенно пьеса Манна. Но уступающий им во многом роман Шульца произвёл на меня большее впечатление. Здесь удалось создать ощущение присутствия. События показаны не совсем так, как они происходили на самом деле, а так, как они виделись современникам. Отсюда отдельные анахронизмы, отсюда гиперболы, нагромождение ужасов и чудес. Даже язык книги с гиперболами, повторами и особым ритмом напоминает о барокко. Читать её сложно и не всегда приятно. Но она завораживает.
Aletes, 5 апреля 2012 г.
Официальная аннотация к роману гласит, что он посвящен раннему периоду жизни и творчества Микеланджело Буонаротти. Это формально верно, но лишь в той мере, в какой краткое описание живописного шедевра в искусствоведческом журнале соответствует самому произведению. Между тем, чешскому автору, потратившему на свой роман значительную часть жизни и все равно не успевшему его закончить, удалось создать творение, достойное тех великих произведений искусства, историю создания которых он описывает. К слову, многие работы Микеланджело тоже остались незакончены, но это не мешает им быть тем, что они есть…
И все это обилие людей, вещей и событий освещено, окрашено и оправдано нервным, болезненным взглядом ваятеля, мечтающего о форме, с помощью которой он поможет этому жестокому миру раскрыть таящуюся в нем внутреннюю красоту, – до такой степени, что несмотря на то, что роман полностью написан от третьего лица, читатель как будто видит на полотне чувства и мысли десятков и сотен проходящих перед ним персонажей – самого героя и тех, кто будет упомянут лишь один раз, а затем навсегда исчезнет. Удивительное умение описывать внутренний мир средствами скорее изобразительного искусства, чем литературы…
В результате получилась многим кажущаяся спорной, но, несомненно, значительная вещь. Насколько я понимаю, роман сейчас считается чешской литературной классикой.
Карел Шульц - Камень и боль краткое содержание
Роман "Камень и боль" написан чешским писателем Карелом Шульцем (1899–1943) и посвящен жизни великого итальянского художника эпохи Возрождения Микеланджело Буонаротти, раннему периоду его творчества, творческому становлению художника.
Микеланджело Буонарроти — один из величайших людей Возрождения. Вот что писал современник о его рождении: "И обратил милосердно Всеблагой повелитель небес свои взоры на землю и увидел людей, тщетно подражающих величию природы, и самомнение их — еще более далекое от истины, чем потемки от света. И соизволил, спасая от подобных заблуждений, послать на землю гения, способного решительно во всех искусствах". Но Микеланджело суждено было появиться на свет в жестокий век. И неизвестно, от чего он испытывал большую боль. От мук творчества, когда под его резцом оживал камень, или от царивших вокруг него преступлений сильных мира сего, о которых он написал: "Когда царят позор и преступленье,/ Не чувствовать, не видеть — облегченье".
Карел Шульц — чешский писатель и поэт, оставивший в наследие читателям стихи, рассказы, либретто, произведения по мотивом фольклора и главное своё произведение — исторический роман "Камень и боль". Произведение состоит из двух частей: первая книга "В садах медицейских" была издана в 1942, вторая — "Папская месса" — в 1943, уже после смерти писателя. Роман остался неоконченным, но та работа, которую успел проделать Шульц представляет собой огромную ценность и интерес для всех, кто хочет узнать больше о жизни и творчестве Микеланджело Буонарроти.
Перевод с чешского Д. Горбова
Камень и боль - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
В САДАХ МЕДИЦЕЙСКИХ
ПОД ЛЬВИНЫЙ РЕВ
Ночь без звезд и без лунного света, набухшая тучами. Земля прогнулась под тяжестью твердой тьмы, давление которой пересоздало всю окрестность на свой лад, по иному подобию и в иных формах, чем было днем. Тьма разбросала новые дороги, дороги неверные и уходящие в неизвестное, прорыла новые впадины в долинах, превратив их в пропасти, вздула новые холмы, возвышенности без крестов и придорожных святынь, вздыбила отвесные кручи, удлинив овраги, нагромоздила стены скал, которые, однако, можно распахнуть, отодвинуть, пройти среди них и не отыскать дороги обратно, — сплошная ночь, тьма и простор без границ, в котором летели на вспененных конях три всадника. Неслышно проникали сквозь тьму, подобные призракам, и топот лошадиных копыт приглушался влажной почвой. Только передний хорошо знал дорогу, но тут и его взяло сомнение; он поднялся в стременах, однако ничего не увидел, кроме ночи.
Тьма все сгущалась. Можно было до нее дотронуться, взять ее в пальцы, как глину, помазать себе ею руки и лицо, но мгновениями стена ее опять превращалась в текучий черный водопад, затопляла трех всадников, они глотали, пили ее, кони замедляли бег, не слушаясь резких посылов и жгучих ударов шпор, вставали на дыбы, взволнованно мотали шеями и вскидывали головы, словно ища дыхания. Путники остановились. Верно, почуяли впереди топь и гибельную трясину. Они захлебывались этой тьмой. Только передний знать ничего не хотел, уговаривал ехать дальше.
Вдруг под ударом налетевшего вихря разорвалась пелена туч, — появились луна и звезды. Путники оцепенели, словно их кто-то сразу вдруг обнажил. Лунный свет не проступал перед этим по краям туч, дробя их тьму настойчивыми порывами, а подобно светящемуся белому мечу — сразу рассек черный свод небес и слетел наземь. Вся окрестность оказалась залитой его лучами, приняв прежний вид. Лица путников были наги. Свет сдернул с них маску тьмы. Теперь это были лица живых людей. Цинково-белая луна медленно плыла дальше по небу, и белила ее лучей обливали их группу на фоне леса и холмов. Первый всадник, который был все время впереди, радостно смеясь, нетерпеливо указал в пространство перед собой.
— Ave Maria! — с глубоким вздохом облегчения промолвил высокий, с перстнями на узкой желтой руке, и перекрестился. — Я уж думал, что мы в преисподней!
Тут юноша, ехавший впереди, едко и насмешливо рассмеялся, так как о преисподней упомянул архиепископ, а ехали они, напутствованные благословением его святости.
Он не стал уверять священнослужителя, что, находясь под защитою молитв святого отца, не нужно говорить о поездке в преисподнюю. Он засмеялся едко оттого что человек, украшенный перстнями и сидящий высоко на белом коне, приветствовал свет упоминанием преисподней, и засмеялся радостно — потому что видел уже в серебряном лунном свете колокольню Флоренции, стоящую в ночи над городом, как его страж, его верный, бдительный копейщик. Юноша был из Флоренции, тосковал о Флоренции.
Кровь его, утомленная ездой, снова заволновалась. Он вдыхал спящий город и, вместе с ним, вдыхал весну, флорентийскую весну, в тысячу раз более прекрасную, чем все римские вёсны, — флорентийскую весну, в которой всегда есть музыка, всегда что-то благоуханное и металлическое, всегда великолепие и кровь, пока из этого не возникнет флорентийская роза, из музыки, металла, красоты, крови и благоухания, прячущаяся в сумрак и молчаливая, трепещущая в голубом сне вечера.
Третий безмолвствовал. Он не приветствовал лунного света и не смеялся. Мускулистый, крепкий, лицо изборождено шрамами. Длинная белая борода резко выделяется на черном фоне панциря. Жесткие жилистые руки папского кондотьера крепко держат узду и меч. Он равнодушно глядит на серебристый город впереди. Города существуют для поджога или для триумфа. Слово "Флоренция" вызывало в сердцах этих людей тройной отклик, во всех трех особый. Но когда юноша, тоскующий по Флоренции, снова поторопил вперед, старик в панцире откликнулся. Еле шевеля узкими губами, но убедительным тоном. Нет, их там ждет вовсе не флорентийская роза, не весна — Prima vera, мессер Франческо Пацци, а трудная задача, возложенная его святостью. Почему не подождать здесь вооруженного эскорта, который сбился с дороги, но при лунном свете, конечно, скоро нас найдет?
Тут юноша, которого старик назвал Франческо Пацци, с раздражением поднял голову. Рубиновая пряжка на его черной бархатной шапке казалась черным пятном на черном, так как рубин — камень солнечный и остывает, гаснет в лучах луны. Губы юноши сложились в усмешку.
— Где вы родились, мессер Джован Баттиста? — промолвил он.
Окованный железом старик не шевельнулся. Глаза были холодны и тверды.
— Не знаю, — процедил он, почти не раскрывая рта.
— Не в Равенне ли? — продолжал юноша. — Говорят, там родятся самые осторожные люди на свете, оттого что их матери во время беременности…
Первый путник, первым приветствовавший лунный свет словами о преисподней и восклицанием: "Ave Maria!", — обернулся к ним. Длинный сборчатый плащ заволновался от движения осыпанной перстнями поднятой вверх руки. Это был Сальвиати, архиепископ Пизанский. Суровое пергаментное лицо. Улыбка — не улыбка, а просто перемена в расположении морщин. Сальвиати, архиепископ Пизанский. Он хмур и бледен, словно видел муки чистилища и навсегда остался угрюмо-величественным. Толкуют, что и его сострадание к грешникам сурово и мучительно. Много разного толкуют о нем, во что бы ни был он облачен — в бархат или в шелк, в ризу или дорожный плащ. Сальвиати, архиепископ Пизанский. Острый взгляд его проникает в сплетения куриальной политики так глубоко, что даже кардинальской дипломатии приходится очень с ним считаться. Рука его, обильно украшенная перстнями, немало порвала пергаментов и сломала печатей, казавшихся прочней военного оружия. Вот каков Сальвиати, архипастырь из Пизы.
Сейчас он молчит. Спор между двумя его спутниками идет всю дорогу, от самого Рима. Он думает. От успеха их миссии зависит многое. Святой отец облек их своим полным доверием. Сальвиати молчит и думает. Флоренция перед ними сияет всеми оттенками лунного света — от черноватой полутени до ослепительной белизны. Флоренция. Не попадут ли они туда без эскорта, как в ловушку, которая защелкнется за ними навсегда? Архипастырь из Пизы поигрывает поводом своего белого коня и молчит.
- ЖАНРЫ 360
- АВТОРЫ 282 173
- КНИГИ 669 720
- СЕРИИ 25 792
- ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 621 022
Оценка: 9.5 ( 2 )
Мне нравится ( 1 )
99 Пожалуйста дождитесь своей очереди, идёт подготовка вашей ссылки для скачивания.
Скачивание начинается. Если скачивание не началось автоматически, пожалуйста нажмите на эту ссылку.
Все книги на сайте размещаются его пользователями. Приносим свои глубочайшие извинения, если Ваша книга была опубликована без Вашего на то согласия.
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Описание книги "Камень и боль"
Описание и краткое содержание "Камень и боль" читать бесплатно онлайн.
ПЕРЕВОД И ПОСЛЕСЛОВИЕ Д. ГОРБОВА
Роман "Камень и боль" написан чешским писателем Карелом Шульцем (1899-1943) и посвящен жизни великого итальянского художника эпохи Возрождения Микеланджело Буонаротти, раннему периоду его творчества, творческому становлению художника.
В САДАХ МЕДИЦЕЙСКИХ
Под львиный рев
Под звон колоколов
Кардинал Рафаэль Риарио благовествует Евангелие
Смерть шагает под дождем
Боязнь чего-то, не имеющего формы
В садах Медицейских
Улыбается ли он
Мадонна у лестницы
Капля летейской росы
Агостино, безумный сиенский ваятель
В час рыбьих звезд
Бык, зачатый от солнечного луча
Печаль над садами
Тень охраняет, тень стережет
Женщина в маске
Так же, как скакал царь Давид
На лестнице Палаццо-Веккьо
О, quam tristis et afflicta
Повелители над безднами
По пути Сангалло
Д. Горбов. Чешский роман об итальянском возрождении
В САДАХ МЕДИЦЕЙСКИХ
О смерти тень, смирительница всех
Мучений, сердцу и душе враждебных,
Последняя, целебная обида.
ПОД ЛЬВИНЫЙ РЕВ
Ночь без звезд и без лунного света, набухшая тучами. Земля прогнулась под тяжестью твердой тьмы, давление которой пересоздало всю окрестность на свой лад, по иному подобию и в иных формах, чем было днем. Тьма разбросала новые дороги, дороги неверные и уходящие в неизвестное, прорыла новые впадины в долинах, превратив их в пропасти, вздула новые холмы, возвышенности без крестов и придорожных святынь, вздыбила отвесные кручи, удлинив овраги, нагромоздила стены скал, которые, однако, можно распахнуть, отодвинуть, пройти среди них и не отыскать дороги обратно, - сплошная ночь, тьма и простор без границ, в котором летели на вспененных конях три всадника. Неслышно проникали сквозь тьму, подобные призракам, и топот лошадиных копыт приглушался влажной почвой. Только передний хорошо знал дорогу, но тут и его взяло сомнение; он поднялся в стременах, однако ничего не увидел, кроме ночи.
Тьма все сгущалась. Можно было до нее дотронуться, взять ее в пальцы, как глину, помазать себе ею руки и лицо, но мгновениями стена ее опять превращалась в текучий черный водопад, затопляла трех всадников, они глотали, пили ее, кони замедляли бег, не слушаясь резких посылов и жгучих ударов шпор, вставали на дыбы, взволнованно мотали шеями и вскидывали головы, словно ища дыхания. Путники остановились. Верно, почуяли впереди топь и гибельную трясину. Они захлебывались этой тьмой. Только передний знать ничего не хотел, уговаривал ехать дальше.
Вдруг под ударом налетевшего вихря разорвалась пелена туч, - появились луна и звезды. Путники оцепенели, словно их кто-то сразу вдруг обнажил. Лунный свет не проступал перед этим по краям туч, дробя их тьму настойчивыми порывами, а подобно светящемуся белому мечу - сразу рассек черный свод небес и слетел наземь. Вся окрестность оказалась залитой его лучами, приняв прежний вид. Лица путников были наги. Свет сдернул с них маску тьмы. Теперь это были лица живых людей. Цинково-белая луна медленно плыла дальше по небу, и белила ее лучей обливали их группу на фоне леса и холмов. Первый всадник, который был все время впереди, радостно смеясь, нетерпеливо указал в пространство перед собой.
- Ave Maria! - с глубоким вздохом облегчения промолвил высокий, с перстнями на узкой желтой руке, и перекрестился. - Я уж думал, что мы в преисподней!
Тут юноша, ехавший впереди, едко и насмешливо рассмеялся, так как о преисподней упомянул архиепископ, а ехали они, напутствованные благословением его святости.
Он не стал уверять священнослужителя, что, находясь под защитою молитв святого отца, не нужно говорить о поездке в преисподнюю. Он засмеялся едко оттого что человек, украшенный перстнями и сидящий высоко на белом коне, приветствовал свет упоминанием преисподней, и засмеялся радостно - потому что видел уже в серебряном лунном свете колокольню Флоренции, стоящую в ночи над городом, как его страж, его верный, бдительный копейщик. Юноша был из Флоренции, тосковал о Флоренции.
Кровь его, утомленная ездой, снова заволновалась. Он вдыхал спящий город и, вместе с ним, вдыхал весну, флорентийскую весну, в тысячу раз более прекрасную, чем все римские вёсны, - флорентийскую весну, в которой всегда есть музыка, всегда что-то благоуханное и металлическое, всегда великолепие и кровь, пока из этого не возникнет флорентийская роза, из музыки, металла, красоты, крови и благоухания, прячущаяся в сумрак и молчаливая, трепещущая в голубом сне вечера.
Третий безмолвствовал. Он не приветствовал лунного света и не смеялся. Мускулистый, крепкий, лицо изборождено шрамами. Длинная белая борода резко выделяется на черном фоне панциря. Жесткие жилистые руки папского кондотьера крепко держат узду и меч. Он равнодушно глядит на серебристый город впереди. Города существуют для поджога или для триумфа. Слово "Флоренция" вызывало в сердцах этих людей тройной отклик, во всех трех особый. Но когда юноша, тоскующий по Флоренции, снова поторопил вперед, старик в панцире откликнулся. Еле шевеля узкими губами, но убедительным тоном. Нет, их там ждет вовсе не флорентийская роза, не весна - Prima vera, мессер Франческо Пацци, а трудная задача, возложенная его святостью. Почему не подождать здесь вооруженного эскорта, который сбился с дороги, но при лунном свете, конечно, скоро нас найдет?
Тут юноша, которого старик назвал Франческо Пацци, с раздражением поднял голову. Рубиновая пряжка на его черной бархатной шапке казалась черным пятном на черном, так как рубин - камень солнечный и остывает, гаснет в лучах луны. Губы юноши сложились в усмешку.
- Где вы родились, мессер Джован Баттиста? - промолвил он.
Окованный железом старик не шевельнулся. Глаза были холодны и тверды.
- Не знаю, - процедил он, почти не раскрывая рта.
- Не в Равенне ли? - продолжал юноша. - Говорят, там родятся самые осторожные люди на свете, оттого что их матери во время беременности.
Первый путник, первым приветствовавший лунный свет словами о преисподней и восклицанием: "Ave Maria!", - обернулся к ним. Длинный сборчатый плащ заволновался от движения осыпанной перстнями поднятой вверх руки. Это был Сальвиати, архиепископ Пизанский. Суровое пергаментное лицо. Улыбка - не улыбка, а просто перемена в расположении морщин. Сальвиати, архиепископ Пизанский. Он хмур и бледен, словно видел муки чистилища и навсегда остался угрюмо-величественным. Толкуют, что и его сострадание к грешникам сурово и мучительно. Много разного толкуют о нем, во что бы ни был он облачен - в бархат или в шелк, в ризу или дорожный плащ. Сальвиати, архиепископ Пизанский. Острый взгляд его проникает в сплетения куриальной политики так глубоко, что даже кардинальской дипломатии приходится очень с ним считаться. Рука его, обильно украшенная перстнями, немало порвала пергаментов и сломала печатей, казавшихся прочней военного оружия. Вот каков Сальвиати, архипастырь из Пизы.
Сейчас он молчит. Спор между двумя его спутниками идет всю дорогу, от самого Рима. Он думает. От успеха их миссии зависит многое. Святой отец облек их своим полным доверием. Сальвиати молчит и думает. Флоренция перед ними сияет всеми оттенками лунного света - от черноватой полутени до ослепительной белизны. Флоренция. Не попадут ли они туда без эскорта, как в ловушку, которая защелкнется за ними навсегда? Архипастырь из Пизы поигрывает поводом своего белого коня и молчит.
Справа от него молчит старик в железе, Джован Баттиста де Монтесекко, верховный кондотьер папских войск.
Но Франческо Пацци, который теребит конский повод дрожащими пальцами и чье молодое лицо в этом освещении кажется вырезанным из слоновой кости, не в силах сдержать страстность своего голоса. Нужно верить, их ждут, ждут с самых сумерек, а теперь уже полночь. Он говорит быстро, сжимая руки, словно умоляя. Напоминает о длившихся целый год переговорах между семейством Пацци и святым отцом. Напоминает о всех злодеяниях Медичи. И опять возвращается к прошлому, напоминает о старости папы и его болезни, о нетерпенье Венеции, об ожидании Неаполя, о тщетных стремлениях герцога Галеаццо Мария и о ломбардской железной короне, напоминает о всех племянниках его святости, о смерти кардинала Пьера, о военных неудачах Джироламо Риарио, - мертвые и живые ждут их вступления во Флоренцию, пахнущую весной. И, не оградившись молитвой, он поклялся преисподней, он, только что посмеявшийся над архиепископом за это же самое. Взгляд его впился в неподвижное, пергаментно-жесткое архипастырское лицо. Что он выиграл от своего назначения на архиепископское кресло в Пизу, подданную Флоренции? Только новый прилив ненависти со стороны Лоренцо Медичи, подстерегающего тайно и коварно, как змея, мгновения для смертельного укуса. Орсини - его союзник, французский король - его друг, Феррара ждет его указаний, Урбинское герцогство посылает ему подарки, Болонья, Перуджия, Римини, Равенна, Форли, Фаэнца и многие другие области ускользнули из рук его святости. Только теперь святой отец Сикст надумал предпринять решительные действия против Медичи. Всего ночь отделяет их от Флоренции. Что же мы - нищенствующие монахи или грабители с большой дороги, чтобы стоять перед воротами в ожидании? Их кавалькада въедет завтра во Флоренцию в одно время с эскортом почтенного кардинала Рафаэля Риарио, которого святой отец посылает затем, чтобы именно он, самый милый его сердцу родственник, стал свидетелем и соучастником гибели Медичи. Дорог каждый час. Их ждут. А ночи короткие.
Символом Микеланджело становится статуя Давида: победить великана ударом, камнем.
Камень, удары и боль – это мученический путь художника, но не смирения, а творения, ибо бога не постичь одной молитвой, нужны Дела. Микеланджело, как Творец, лепит Космос из Хаоса, потому что только то, что имеет форму, познаваемо.
Это вызов облетающей чёрной розе Рима, несходству сущего и насмешке бытия Лоренцо Медичи – это вызов Времени.
Правители теряют власть, женщины – красоту, а Микеланджело работает. Люди умирают, камень оживает – и его статуи живут вечно.
"Подумай, кто из вас станет представителем эпохи: Никколо Макиавелли, Савонарола или ты, Микеланьоло?"
Но для того, чтобы камень ожил, нужно понять своё горячее сердце и вложить его в камень, впечатать ударами.
"Все связаны неразрешимыми узами тьмы, но сами для себя они тягостнее тьмы" – повторяет Микеланджело. Казалось бы он бежит от себя, но бежит от времени. От Других.
Не познает себя через другого, а только в полном одиночестве, в борьбе с целым миром.
"Давид с пращой, я с луком" (это уже стихи самого Микеланджело).
Мировоззрение Другого воплощается в романе в Леонардо да Винчи.
"Я думаю, – холодно возразил Леонардо, – что весь мир мал для нас двоих".
Две точки зрения на искусство:
как на единственную в мире истину (Микеланджело) и только лишь как на средство познания и поиска: нельзя создать материю, но можно раскрыть тайну её (Леонардо).
Всё исходит из одной точки и возвращается в неё, добро и зло едины?
Или всё-таки искусство – это молитва, исповедь, проповедь?
Вечный спор, неразрешимый. Действия и созерцания. Творчества и познания сущего.
Недаром, Микеланджело сравнивает Леонардо с Пилатом, когда тот спрашивает его, что есть истина? Вот она, перед тобой. Имя ей искусство. Жертва твоя и Крест твой.
Не побоюсь назвать роман "Камень и боль" лучшей книгой об искусстве из прочитанных мной.
Читайте также: