Хомяков о возможности русской художественной школы краткое содержание
Обновлено: 04.07.2024
Хомяков Алексей Степанович (1804-1860).
С Хомякова начинается самобытная, подлинно русская социология. И сразу Хомяков придал ей христианскую направленность, которая была характерна для нашей социологической мысли вплоть до революции.
Личность и биографические сведения.
Отец философа, Хомяков Степан Александрович (1836+) – член английского клуба, проиграл 1 млн. руб. в карты, но его выручила жена, взяв на себя управление имением. Мать, Киреевская Мария Алексеевна (1858+), – из древнего дворянского рода, почитала Серафима Саровского, очень хорошо воспитала сыновей (старший брат Хомякова Федор погиб в 27 лет) и дочь (Анну)
Хомяков – удивительно разносторонняя, талантливая личность. Любитель псовой охоты, знаток пород собак, изобрел сеялку (запатентовано в Англии), дальнобойное ружье, машину для устроения русских дорог зимой (типа катка-грейдера), поэт, живописец, ценитель архитектуры, страстный игрок в карты, великолепный спорщик, знаток всего и вся. Лечил крестьян гомеопатией. Прекрасно знал языки, в.т.ч. латынь и греческий (всего 32 языка), фехтовал, прекрасный наездник. Богучаровских крестьян он перевел на оброк. В теплицах у него росли бананы и ананасы.
"Некоторые журналы называют нас насмешливо славянофилами, именем, составленным на иностранный лад, но которое в русском переводе значило бы: славянолюбцев. Я со своей стороны готов принять это название" (А.С. Хомяков. О возможности русской художественной школы. Цит. изд. Т. 1. С. 96-97).
Славянофилы – соратники Хомякова:
Иван Васильевич Киреевский (1806-1858),
Юрий Федорович Самарин (1819-1876)
Иван Сергеевич Аксаков (1823-1886)
Александр Иванович Кошелев (1806-1883)
Основные работы Хомякова:
Умер от холеры (поехал в деревню лечить крестьян).
В 1931 г могла Хомякова (в Даниловом монастыре) была вскрыта – мощи (весь скелет полностью) и одежда сохранились очень хорошо. Затем останки были перезахоронены на Новодевичьем кладбище (тогда же был перезахоронены Гоголь, Языков, Аксаковы).
– Православие, но со свободной Церковью.
– Самодержавие, но опирающееся на общество, а не на бюрократическую машину.
– Народность, но не безгласная, а опирающаяся на общину, осуществляющая местное самоуправление.
Основная социальная интуиция Хомякова.
Для Хомякова существуют два главных социологических начала: народная жизнь и вера. Причем первое опирается на второе. Он пишет:
Церковь учит любви, а любовь является основой общества. Бог-Любовь – Церковь – Социум. Такова в общих чертах схема, по которой должна строиться общественная жизнь.
Подлинную любовь дает христианская вера:
Общинность, а не государственность. Крестьянская община.
Впоследствии австрийский социолог Фердинанд Тённис развил эти идеи.
Хомяков был уверен, что русский народ хранит удивительное сокровище – крестьянскую общину. Он выступает против крепостного права и предлагает (1859 год) проект освобождения крестьян (с землей, за выкуп; изданный 19 февраля 1861 г . указ близок хомяковскому проекту).
В противоположность общине государство, бюрократия – мертвенность. Общество должно самоуправляться. Признавая самодержавие за наиболее рациональную форму правления, Хомяков никогда не поддерживал сакральность самодержавия. Он выступал за постепенное преобразование теперешней Империи в народное православное государство.
Исследователи (Воронин) отмечают близость концепции Хомякова к воззрениям Сен-Симонистов (Базар, Анфантен), хотя сам Хомяков относился к социализму отрицательно.
Хомяков был великим патриотом России:
За рабство вековому плену,
За рабость пред мечом Литвы,
За Новград и его измену,
За двоедушие Москвы;
За стыд и скорбь святой царицы,
За узаконенный разврат,
За грех царя-святоубийцы,
За разорённый Новоград;
За клевету на Годунова,
За смерть и стыд его детей,
За Тушино, за Ляпунова,
(так и хочется дополнить: За Ельцина, за Горбачева,)
За пьянство бешенных страстей,
За сон умов, за хлад сердец,
За гордость темного незнанья,
За плен народа; наконец,
За то, что полные томленья,
В слепой терзания тоске,
Пошли просить вы исцеленья,
Не у Того, в Его ж руке
И блеск побед, и счастье мира,
И огнь любви, и свет умов,
Но у бездушного кумира,
У мертвых и слепых богов.
Резко отрицательно относился к петровским реформам – они надломили русское общество.
Церковь. Соборность по Хомякову.
Для Хомякова Церковь – свобода. В католичестве жесткая подчиненность, иерархия; в протестантизме – развал свободных мнений, без всякой связи и единства. Православие счастливо избегает этих крайностей.
Современное ему богословие он не жаловал:
"Стыдно, что богословие как наука так далеко отстала. Макарий провонял схоластикой. Я бы мог назвать его восхитительно-глупым. Стыдно будет, если иностранцы примут такую жалкую дребедень за выражение нашего православного богословия" (Письмо к А.Н. Попову).
Хомяков – основатель учения о соборности как единства в многообразии, как единства свободных личностей, как внутреннего единства личностей в свободе и любви. Суть соборности – в согласии всех членов Церкви в Духе Святом. Хомяков пишет:
,Благодаря Духу все, живущие в Церкви, обладают истиной, хотя и частично.
И только всеобщее согласие и дополнение мнений охватывают всю истину. И нет в Церкви такого человека, или органа, который выражал бы собой всю истину – она принадлежит только всей Церкви. Хомяков пишет:
Церковь и общество.
Он также глубоко размышлял о взаимосвязи Церкви и остального общества.
По Хомякову Церковь – не общество, но она есть как бы ствол общества, его основа. Без Церкви, проецирующей свою соборность на все общество, в обществе возможна только борьба и конкуренция. Так на Западе, где церкви нет (в протестантизме) или она не носит соборного характера (в католичестве).
У Хомякова сначала возникла теория об органическом обществе, а затем уже – о соборности в Церкви. Соборность у Хомякова – и церковная и социальная категории. Позднее у Хомякова церковная соборность (которая есть существо Церкви, а потому – реальность) задает образец для соборности социальной.
Отметим, что Хомяков критически отзывался и о византийском обществе:
О возможности русской художественной школы
В настоящем издании собраны статьи русских критиков и эстетиков 40--50-х гг. XIX в.; все они написаны и опубликованы (в России или за ее пределами) в период с 1842 по 1857 г. Составители отнюдь не претендовали на то, чтобы с необходимой полнотой представить в сборнике целый этап в развитии русской эстетики, -- эта задача невыполнима в рамках одной книги; поэтому были отобраны такие документы, которые обладают наибольшей репрезентативностью по отношению к основным идейно-эстетическим течениям середины XIX в. Применительно к 40-м гг. это -- демократическое западничество (в двух его разновидностях), славянофильство и "официальная народность"; применительно к 50-м -- революционно-демократическое направление, русский "эстетизм" и направление "молодой редакции" "Москвитянина". В настоящем издании не представлены работы И. В. Киреевского, переизданные в его сборнике "Критика и эстетика" (М., 1979); публикуемая же статья А. А. Григорьева не вошла в состав его сборника "Эстетика и критика" (М., 1980). Целый ряд работ, включенных в настоящий сборник, в советское время не перепечатывался; некоторые работы (часто в извлечениях) публиковались в изданиях, носивших преимущественно учебный характер (последнее из них: Русская критика XVIII--XIX веков. Хрестоматия. Сост. В. И. Кулешов. М., 1978). Статьи, вошедшие в сборник, публикуются полностью (за исключением статей Ю. Ф. Самарина и М. Н. Каткова -- см. ниже, с. 516, 529--530). Тексты печатаются либо по наиболее авторитетным изданиям академического типа (В. Г. Белинского, А. И. Герцена и Н. Г. Чернышевского), либо по первой и, как правило, единственной прижизненной публикации. (Заметим попутно, что вышедшие до революции посмертные издания некоторых представленных в сборнике авторов дефектны в текстологическом отношении.) О принципе публикации статей П. В. Анненкова, см. на с. 527--528. При публикации текстов сохранена орфографическая вариантность одних и тех же слов: реторический и риторический и т. д., а также параллелизм типа: противоположный и противуположный, вызванный одновременным употреблением книжных и разговорных форм данного слова. Не менялось и написание таких слов, как сантиментализм, буддгаистический, нувелист, венециянский и т. д., которое являлось характерным для той эпохи. По возможности сохранены и пунктуационные особенности подлинника. В соответствии с современной нормой исправлялись лишь написания произведений, обозначения национальностей и т. п., которые не несут смысловой нагрузки. Неточное цитирование не оговаривается. Весь материал сборника расположен по хронологическому принципу. В состав Примечаний входят: краткая биобиблиографическая справка об авторе, указание на источник текста и постраничные примечания. В Примечаниях приняты следующие сокращения: Белинский -- Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 1--13. М., 1953--1959; Гоголь -- Гоголь Н. В. Полн. собр. соч., т. 1--14. [Л.], 1940--1952; Григорьев -- Григорьев А. Литературная критика. М., 1967; Чернышевский -- Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. 1--16. М., 1939--1953. Письма к Дружинину -- Летописи Гослитмузея, кн. 9. Письма к А. В. Дружинину (1850--1863). М., 1948. Составители приносят глубокую признательность Ю. В. Манну, рецензировавшему рукопись сборника и сделавшему ряд ценных замечаний.
Очевидно, что такое состояние мысли не допускает даже и возможности Русской народной школы.
1) Le formalisme paraît souvent prospérer, mais ses succès sont stériles. Le principe vital leur manque. Les succès du formalisme sont des revers pour la société.
2) Le formalisme tire parti de toutes les forces matérielles; mais lui-même est sans force. L'âme ne lui obéit pas: elle est chose trop haute et trop iïère pour se plier au rôle de moteur mécanique; elle fuit les entraves du formalisme.
3) Il arrive parfois, que quelque noble intelligence se soumette a devenir un instrument du formalisme avec l'espoir de garder sa dignité et son indépendance; mais pareille erreur ne reste jamais impunie. Après quelques années de ce labeur de cheval aveugle l'illusion disparaît, et Pâme se réveille étonnée de sa propre dégradation.
Итак, как бы ни пренебрегал человек искусством, он должен дорожить его возможностью, потому что с нею соединяется возможность науки и разумного быта, которыми, конечно, никто пренебрегать не может. Условия одинаковы во всех трех случаях, и во всех трех они для нас неисполнимы потому, что мы утратили свою народную личность, то есть самих себя.
Всякое народное просвещение определяется народной личностью, то есть живой сущностью народной мысли; более же всего определяется она тою верою, которая в нем является пределом его разумения. В современной Европе является стремление к примирению разрозненных начал просвещения и жизни в единстве религиозной мысли; но это стремление, которое в глазах слишком добродушных судей кажется торжеством религии, не достигает нигде своей цели и свидетельствует только о внутренней вражде непримиримых начал и о неутоленной и неутолимой жажде единства. Впрочем, оно иначе и быть не могло. Когда раздвоение не случайно, а лежит в самой основе духовного и общественного мира, когда борющиеся начала, возникшие из жизни и управляющие ею, прямо противоположны друг другу, они уже не могут примириться ни собственными силами, ни бедным миротворством одностороннего рассудка: они могут найти свое примирение только в другом высшем начале, возникшем из другой, менее односторонней жизни. Этот закон не подлежит никакому сомнению: он засвидетельствован историей во всех ее периодах. Впрочем, так как теоретические положения не для всех удовлетворительны, взглянем на факты.
Южная Европа (Италия и Гишпания) не имеет никакого современного значения; поэтому довольно упомянуть о тех трех землях, которые в различных отношениях считаются главными действователями просвещения. Первый из современных поэтов Франции и один из самых замечательных ее историков-мыслителей объявили недавно, один в торжественной речи, другой в книге, заслужившей огромный успех, что веры во Франции уже нет, и показание их подтверждается всеми явлениями высшей умственной жизни в их отечестве. Правда, что взамен утраченной веры они предлагают с дюжину других: веру в художество, веру в славу, в прекрасное, в усовершенствование, в народ, и пр. и пр. Каждый мог бы выбрать по своему вкусу, и странно только то, что Франция не пользуется таким выгодным предложением и что даже остроумная Жорж Занд смеется печатно над этой мелочною лавочкою.
В Англии является нам совсем другое. Ее внутренняя жизнь крепче и не столько потрясена, как жизнь Германии и Франции, самонадеянными притязаниями частного рассудка. Там происходит великая борьба, которая, как ни важен спор о хлебных законах, гораздо важнее его в глазах просвещенного наблюдателя. Эта борьба определяется просто и легко. Церковная реформа Англии имела особый характер. Отречение от римского католицизма было сопровождаемо желанием удержать в пределах произвол рассудочной критики и сохранить, сколько возможно, живую цепь старины и предания. Из этого желания возникло устройство, очевидно произвольное, Англиканской Церкви, не уверенной в самой себе, но сохраняющей внешние знаки живого предания и исторической последовательности. Такой особый характер английской реформы происходил из характера народа, и обратно, характер народа поддерживался им до нашего времени. Но требования критики неотвратимы и неизбежны. Произвольность, лежащая в основе Англиканизма, повела многих к требованию большей протестантской свободы, многих — к требованию большей верности католической старине. Вопрос наделал сперва много шума под именем пюзеизма, а теперь, по-видимому, перестал обращать на себя общественное внимание; но разрешение необходимо и наступает с каждым днем явно или незаметно. Нетрудно сказать, как этот вопрос разрешится, если Англиканизм будет предоставлен собственным силам и не подпадет влиянию другого, внешнего начала. Возврат к римскому католицизму невозможен потому, что отрицание, раз совершенное сознательно и разумно, не может пропасть без следа. Торжество начала критического, или протестантства, неизбежно. Торжество же протестантства, как начала критического и чисто рассудочного, сводит Англиканизм и, следовательно, вместе с ним жизнь Англии на уровень безжизненного протестантства германского.
Вопрос, к которому привели нас требования художественной Русской школы, очень важен: это для нас вопрос о жизни и смерти в самом высшем значении, умственном и духовном. Нет никакого сомнения, что Русская народная стихия разовьется и принесет во всех отраслях знания и деятельности человеческой огромный вклад, которым пополнится большая часть прежних недостатков. Нет сомнения, что то высокое начало единства, которое лежит основою всей нашей мысли и всей нашей народной силы, восторжествует над нашим мысленным и бытовым раздвоением. Быть может даже, от этого живого единства получит начало исцеления рано призванная на поприще просвещения, много для него потрудившаяся, но неисцелимая своими собственными силами и в началах своих раздвоенная Западная наша братия. Мало-помалу положительные знания принимаются той частию Русской земли, которая сохранила в себе жизненное начало. Это можно было предвидеть, и это совершилось бы, вероятно, давно, если бы знание не явилось у нас сначала в виде принуждения, отрицающего жизнь. Следовательно, в этом отношении нашему времени гордиться нечем; но можно с радостью предсказать, что знание, принятое в жизненное единство, принесет богатые и новые плоды в художестве, в науках и в быте. Так будет для Святой Руси. Но вопрос не о ней, а об нас, получивших знание по ложному пути, оторвавшихся от своей жизненной основы и принявших в себя чуждое нам раздвоение с его умственной мертвенностью. Вопрос в том, будем ли мы — в то время, когда жизненное начало Руси будет крепнуть и процветать, — только сухим и бесплодным хворостом, мешающим новому прозябанию?
Это сомнение в самих себе, это тайное чувство, своей мертвенности давно уже высказывалось во многих и лучших представителях нашего просвещения. Скорбя о себе и о всем, что их окружало в обществе, они часто оглядывались с утешительной, но неясною надеждою на ту великую Русь, от которой они чувствовали себя оторванными. Я мог бы это показать в последних творениях Пушкина; но ни в ком болезненное сознание своего одиночества и своего бессилия не высказалось так ясно, как в Лермонтове, к несчастию, или не дожившем до сознания, что безжизненность есть принадлежность общества, а не Русской земли, или отвергавшем сознание по личной гордости, свойственной его молодости и обществу, окружавшему его. Эта черта в нем гораздо важнее, чем мнимый демонизм, принятый им задним числом с Запада и восхищавший близорукую публику и безглазую критику.
Время ясного сознания нашей внутренней болезни наступило.
*)Я не называю опытами ни треугольника (кажется, шведского), который, раскидывая снег, производит только безвременную весну, когда еще все поля покрыты снегом; ни предложения о санях с длинными полозьями, предложения неисполнимого и явно недостаточного. Опыт ежедневного прокатывания 30-ти-пудовым катком, к которому спереди укреплена была треугольная борона с зубьями, не дохватывающими до нижнего уровня катка и только сбивающими случайные косицы, имел в продолжение почти целой зимы, как мне известно, великий успех. Но этот опыт был произведен на весьма малом пространстве деревенским жителем и не был никому сообщен. Считаю полезным объявить о нем, в надежде обратить на этот предмет внимание читателей, из которых, может быть, иной вздумает повторить его или придумает лучшее средство. Если бы ежедневное прокатывание дорог (полагая ширину их от двух до шести саженей) дало действительно твердую основу снежного пути, то средняя станция катка была бы около 7 1/3 верст, средний расход около 100 р. на версту, и расход на 30 тыс. верст был бы около 3 миллионов ассигнациями. Расход совершенно ничтожный и легко покрываемый копеечным сбором с пуда на 100 верст. Опыт этот, по-видимому, заслуживает поверки.
Точно так же агрономы наши толкуют о гуано и Либиховых компостах и не могли придумать, что барда, весьма часто пропадающая даром при сильных винокурениях в октябре, мае и июне, когда она скоту не нужна, могла бы служить весьма сильным и полезным удобрением. Кажется, можно прибавить (если память меня не обманывает) и то обстоятельство, что в сравнительных таблицах питательности, издаваемых в России, найдешь сарачинское пшено и едва ли не саго, а не найдешь гречихи, которой питается почти вся Россия.
Всякое замечательное явление, будь оно в добре или зле, будь оно признаком многосторонности или односторонности умственной, подтверждает высказанный мною закон. Газеты недавно дразнили зависть читателей перечнем Ротшильдовых миллионов; но Ротшильд — явление не одинокое в своем народе: он только глава многомиллионных банкиров еврейских. Своими семьюстами миллионами, своим правом быть, так сказать, денежною державою, обязан он, без сомнения, не случайным обстоятельствам и не случайной организации своей головы: в его денежном могуществе отзывается целая история и вера его племени. Это народ без отечества, это потомственное преемство торгового духа древней Палестины, и в особенности эта любовь к земным выгодам, которая и в древности не могла узнать Мессию в нищете и уничижении. Ротшильд факт жизненный. Имена многих великих музыкантов принадлежат к роду еврейскому: к нему же принадлежат многие литераторы, замечательные по остроумию, грации или силе ума и выражения (хотя все представляют что-то ложное в чувстве и мысли). Отчего же нет ни скульптора, ни живописца? Пластические художества процветали у эллина, поклонника человеческой красоты. Они процветали и у Христиан, потому что земной образ человека получил для Христианина освящение и благословение свыше. Они не существовали никогда у еврея потому, что мысль его была свыше поклонения земной красоте; они не могут у него существовать потому, что для него земной образ человека не принял еще высшего значения; это опять факт жизни. Может быть, величайший из мыслителей нового времени, человек, которого гений управляет, без сомнения, всем сокровенным синтезом современной философии (хотя анализом своим она обязана Бекону и Канту), основатель наукообразного пантеизма и, если можно так сказать, безверной религиозности, — Спиноза был еврей, и это факт не случайный: Спиноза должен был быть евреем. Отвергнув Новый завет, единственное разрешение прежних обещаний, евреи остались при неопределенном понятии о единобожии, переходящем по необходимости или к заключению божества в антропоморфизм (духовный или телесный — все равно), или в пантеистическую безличность — аморфизм. Таков был смысл еврейства, отвергающего Новый завет. В древности преобладало первое стремление, под влиянием еще не ослабевших надежд на пришествие Мессии; при ослаблении этой веры должна была возникнуть другая крайность — и явился Спиноза, которого можно отчасти угадывать наперед в пантеизме еврейской кабалы, несмотря на ее мистические оболочки. Нет сомнения, что философские школы действовали на Спинозу, как и на всех современных ему мыслителей. Я знаю, и мог бы показать это влияние, но это дело постороннее. Важно то, что ни в ком, кроме него, это влияние не дошло и не могло дойти до тех результатов, до которых оно дошло в нем. Современные ему философы были Христиане; начало же спинозизма лежало в том еврействе, в котором взрос Спиноза, и оттого-то его пантеизм (в сущности, атеистический) сохранил для него характер религиозный и мог даже действовать благодетельно на некоторые благородные природы (как, например, на Стефепса).
Эти три факта, взятые мною из одного народа, но из трех разных сфер умственной деятельности — из быта, художества и науки, пояснят, я надеюсь, для многих из моих читателей понятие мое об истории и понятие об отношениях жизни и просвещения. Одинокость человека есть его бессилие. И тот, кто оторвался от своего народа, тот создал кругом себя пустыню, как бы он ни был окружен множеством людей и как бы ни считал себя членом общества. Таково-то наше положение, и потому-то я уже сказал, что вопрос, к которому нас привело исследование о возможности художественной школы, есть для нас вопрос о жизни и смерти в смысле деятельности умственной и духовной. Приобрести жизненные силы посредством полного внутреннего соединения с живым просвещением Запада невозможно и по распадению Западной жизни, и потому, что ее начала, совершенно чуждые Русской земле, возросшей на начале высшем, хотя до сих пор еще не развитом, не могут быть ни приняты ею, ни привиты к ней. Создать для своего обихода какое-то эклектическое Русско-Западное существование бедными силами своего частного рассудка и потом наложить это существование на величие Русской земли, как мечтают благонамеренные эклектики, утратившие в бессвязном обществе и в мертвой книжности всякое здравое понятие о жизни в ее не частном, но общественном значении, есть, как я уже показал, несбыточная, безрассудная мечта, осуждающая нас на самопроизвольное ничтожество. Поэтому очевидно, что мы не имеем никакой возможности выйти из своего болезненного бессилия и создать в себе или принять извне в себя плодотворное, жизненное начало. Это истина, в которой надобно убедиться глубоко, не оставляя в себе ни тени сомнения или гордого самообольщения. Тогда только, когда мы вполне поймем свою болезнь, поймем и возможность лечения, которая, к счастью, и доступна, и близка к нам.
Жизненное начало утрачено нами, но оно утрачено только нами, принявшими ложное полу-знание по ложным путям. Это жизненное начало существует еще цело, крепко и неприкосновенно в нашей великой Руси (то есть Великой, Малой и Белой), несмотря на наши долгие заблуждения и на наши, к счастью, бесполезные усилия привить свою мертвенность к ее живому телу. То, что было, поросло быльем, и если бы нам приходилось отыскивать свою жизнь в прошедшем, конечно, мы бы ее никогда не отыскали и не воссоздали, ибо создание или воссоздание жизни ничтожными силами одиночных рассудков было бы явлением, противным всем законам духовного мира. Ему могли верить несколько детей-студентов в Германии и несколько детей-стариков во Франции, да могут в ином виде верить несколько детей-социалистов всякого возраста по всей Европе, но не поверит никто, кто сколько-нибудь изучил историю человечества или не утратил в душе своей хотя темное чутье человеческих истин. Жизнь наша цела и крепка. Она сохранена как неприкосновенный залог тою многострадавшею Русью, которая не приняла еще в себя нашего скудного полупросвещения. Эту жизнь мы можем восстановить в себе: стоит только ее полюбить искреннею любовию. Разум и наука приводят нас к ясному сознанию необходимости этого внутреннего преобразования; но я не считаю его слишком легким ни для каждого из нас, ни для всех. Гордые привычки нашей рассыпной, единичной жизни держат каждого из нас в своих оковах. Нравственное обновление не легкое дело. Конечно, каждый не только согласен полюбить те светлые жизненные стихии, которые сохранились на Руси, и ту Русь, которая их сохранила; но даже готов думать и уверять, что он любит их всею душою. Может быть даже, эта любовь действительно существует в нас; но она существует, как любовь к неграм, к готтентотам и индейцам существует в добром англичанине — вместе с убеждением в своем умственном и нравственном превосходстве и с надеждою на роль если не настоящих, то будущих благодетелей. Такая любовь ничтожна, скажу более, она отчасти пагубна. От этого самообольщения трудно, но необходимо должно отказаться: ибо не мы приносим высшее Русской земле, но высшее должны от нее принять.
Полнота и целость разума во всех его отправлениях требуют полноты в жизни; и там, где знание оторвалось от жизни, где общество, хранящее это знание, оторвалось от своей родной основы, там может развиваться и преобладать только рассудок — сила разлагающая, а не живительная, сила скудная потому, что она может только пользоваться данными, получаемыми ею извне, сила одинокая и разъединяющая.
До сих пор сколько ни было в мире замечательных художественных явлений, все они носили явный отпечаток тех народов, в которых возникли; все они были полны тою жизнию, которая дала им начало и содержание. Египет и Индия, Эллада и Рим, Италия, Гишпания и Голландия, каждая из них дали образовательным художествам свой особый характер.
Не из ума одного возникает искусство.
Художник не творит собственною своею силою: духовная сила народа творит в художнике.
Прекрасное одно, но выражение его различно по условиям места и времени; точно то же должно сказать и о науке в отношении к истине. Истина есть или должна быть окончательным выводом науки; но наука положительная, или историческая, не есть и не может быть самою истиною, а только путем к достижению ее.
Там, где общество раздвоилось, где жизненные силы приведены в оцепенение разрывом между жизнию и знанием и вечною, даже не скрытою, враждою самобытного начала и чужеземного наплыва, — там духовные побуждения теряют свое значение и место их, как я уже сказал, заступает мертвый и мертвящий формализм.
В современной Европе является стремление к примирению разрозненных начал просвещения и жизни в единстве религиозной мысли; но это стремление, которое в глазах слишком добродушных судей кажется торжеством религии, не достигает нигде своей цели и свидетельствует только о внутренней вражде непримиримых начал и о неутоленной и неутолимой жажде единства.
Нет никакого сомнения, что русская народная стихия разовьется и принесет во всех отраслях знания и дeятeльнocти человеческой огромный вклад, которым пополнится большая часть прежних недостатков. Нет сомнения, что то высокое начало единства, которое лежит основою всей нашей мысли и всей нашей народной силы, восторжествует над нашим мысленным и бытовым раздвоением.
Газеты недавно дразнили зависть читателей перечнем Ротшильдовых миллионов; но Ротшильд — явление не одинокое в своем народе: он только глава многомиллионных банкиров еврейских. Своими семьюстами миллионами, своим правом быть, так сказать, денежною державою, обязан он, без сомнения, не случайным обстоятельствам и не случайной организации своей головы: в его денежном могуществе отзывается целая история и вера его племени.
Жизненное начало утрачено нами, но оно утрачено только нами, принявшими ложное полузнание по ложным путям. Это жизненное начало существует еще цело, крепко и неприкосновенно в нашей великой Руси (то есть Великой, Малой и Белой), несмотря на наши долгие заблуждения и на наши, к счастью, бесполезные усилия привить свою мертвенность к ее живому телу.
Читайте также: