Джулиан барнс шум времени краткое содержание

Обновлено: 02.07.2024

Россию накрывает новая волна коронавируса – штамм "омикрон" добрал.

Во-первых, он утверждает, что писал всё же не музыковедческую вещь, а роман, где, опираясь на известные факты и суждения, мог дать волю собственной фантазии. К то му же, это же есть утверждение того, что перед нами — авторское видение того, чем был Шостакович в музыке и вне ее. Заметим, что парадокс состоит в том, что перед нами финальный абзац романа. Для того, чтобы до него дойти, надо сам роман прочитать. Таким образом, здесь больше саморекламы и презентации, чем правды и скромности. Но дело не в этом.

Писатель делает вид, что не замечает, как сам противоречит себе. То он пишет, что Шостакович, которого ругали и смешивали с грязью публично и на самом высоком уровне, отдавал себе отчет в том, где он живет и каковы законы страны, где ему суждено писать музыку. И далее, как бы от имени композитора замечает, что тому хотелось только того, чтобы сочинять музыку, как он считает нужным, не оглядываясь на партийные запреты, лозунги и ожидания.

Второе выглядит красиво, даже эффектно, но звучит более, чем наивно и прекраснодушно. Тут примечателен и такой аспект, как увлечение собственными выводами. По Барнсу может казаться, что только советская власть мешала творческим людям быть самими собой, что неверно, что требует уточнений и оговорок того или иного рода. Еще Аристотелем было высказано, что индивид живет в обществе. А значит, вступает в определенные отношения с ним. Принимает или нет его законы, что и сказывается на его бытии тем или иным образом. Скажем так, что бесспорно — советская музыкальная и не только критика буквально громила произведения Шостаковича, а потом, с изменением вектора партийного строительства в стране, изменяла свое отношение к его сочинениям на прямо противоположное ранее написанному и сказанному. Парадокса тут нет. Другое дело, что советская власть, будучи явлением тоталитарного порядка, требовала от тех, кто обладал талантом и хотел его использовать плодотворно, не писать в стол, а быть востребованным, определенных гарантий как лояльности, так и послушания, равносильного религиозному. Предположим, что в СССР диктат идеологии был доведен до апогея, что не означает, однако, того, что на Западе творческий человек более свободен в том смысле, что ему легче, чем в СССР было обрести славу и успех. Талант и профессионализм в любом смысле слова ценятся везде. Вопрос только в том, что не всегда удается обнаружить его настолько, чтобы творческого человека заметили и поддержали. Так что, как в СССР, так и на Западе для интеллигенции в широком смысле слова были заведомые препятствия для тех, кто стремился к известности и успеху. Разница в особенностях устройства культурной жизни и деятельности в разных системах, по сути, именно в контексте самореализации, достижении максимального внимания к своей персоне публики, с некоторыми отличиями одинакова, как кажется в некотором приближении, если брать не детали, а концепт ситуации продвижения автора по лестнице к популярности.

Заметим, к слову, что для русскоязычного читателя в указанных Примечаниях принципиально ничего нового нет, если не считать фактографии частного порядка. Для зарубежного читателя здесь нашлось бы много свидетельств, которые делают образ Дмитрия Шостаковича более реальным, близким к истине. Во всяком случае, не только таким, каким его воссоздал, стилистически безукоризненно, немного в форме иронической антиутопии с трагическим подтекстом Джулиан Барнс.

Его роман состоит из трех частей , практически одинаковых по объему. Каждая из них посвящена одному из периодов жизни композитора с тридцатых готов до шестидесятых и далее. И название каждой главы лаконичностью своей определяет, какие перемены произошли в биографии Шостаковича и в отношении к нему власти.

Речь в данной главе идет о том, как сравнительно молодой человек, получивший определенную известность в обществе, пережив и успех и неприятие своей музыки (надо писать так, чтобы народ понимал, а не скучал или страдал) полон надежд и планов, все же не забывая, в какое время он живет и что бывает, если Власти кто-то кажется неугодным почему-либо.

Джулиан Барнс успешно и последовательно проводит тезис о своеобразной нейтральности своего повествования о стране и музыканте, ее прославившем. В меру достоверном и как бы аполитичным, если такое могло бы быть в данном случае.

Часть первая. На лестничной площадке

Как имя, так и музыка его канут в небытие. Даже и следов не останется - будто никогда и не существовало. Будто он – допущенная, но тотчас исправленная ошибка; лицо на фотографии, которое было, да сплыло при последующей печати. А если, паче чаяния, в будущем его извлекут на свет, что при нем окажется? Четыре симфонии, один фортепианный концерт, пара оркестровых сюит, две пьесы для струнного квартета, но при этом законченных струнных квартетов — ни одного, какие-то фортепианные сочинения, соната для виолончели, две оперы, кое-какая музыка к фильмам и балетам. Чем он запомнится? Оперой, которая принесла ему позор, симфонией, которую осмотрительно отозвал сам? Разве что Первой симфонией, которая будет исполняться в качестве жизнерадостной прелюдии на концертах зрелых композиторов, коим повезет его пережить.

Но даже это, как он понимал, самообман. Его собственные суждения никакой роли не играют. Как будущее решит, так и решит. Например, что музыка его не имеет веса. Что он, возможно, и добился бы чего-нибудь как композитор, если бы под влиянием уязвленного самолюбия не примкнул к предательскому заговору против главы государства. Кто знает, чему поверит будущее, а чему нет? На будущее мы возлагаем слишком уж большие надежды, все ждем, что оно поспорит с настоящим. Он представил, как Галя, шестнадцатилетняя, выходит из детского дома где-нибудь в Сибири, считая, что жестокие родители бросили ее на произвол судьбы, и ни сном ни духом не ведая, что отец ее написал какую-то музыку, хотя бы одну строчку. (с. 61-62)

Часть вторая. В самолете

Сарказм опасен для того, кто им пользуется, потому что воспринимается как язык саботажника и вредителя. А ирония где-то, в чем-то ( надеялся он) дает возможность сохранить все ценное, даже в ту пору, когда шум времени гремит так, что вылетают оконные стекла. И что же для него ценно? Музыка, семья, любовь. Любовь, семья, музыка. Порядок приоритетов может меняться. Способна ли ирония защитить его музыку? Настолько, насколько ирония остается тайным языком, позволяющим пронести ценности мимо нежелательных ушей. Но существовать исключительно в качестве кода она не может: порой в высказывании нужна прямолинейность. Способна ли ирония защитить его детей? Максима, десятилетнего, на школьном экзамене по музыке заставили прилюдно очернять отца. Тогда какой прок от иронии для Гали с Максимом?

Часть третья. В автомобиле

Раньше на кону стояла смерть, а нынче — жизнь. Раньше людей пробирала медвежья болезнь, а нынче им позволяли выражать несогласие. Раньше были приказы, а нынче — рекомендации. Поэтому его Разговоры с Властью — хотя до него не сразу это дошло — стали более губительными для души. Прежде в них испытывалась его смелость; нынче в них испытывался размах его трусости. И работают над ним усердно, со знанием дела, с глубоким. Но совершенно безучастным профессионализмом, как жрецы, что колдуют над душой умирающего. (с. 153)

У иронии есть свои границы. Например, истязатель, как и его жертва, не может быть ироничным. Точно также невозможно иронически вступить в партию. В ее ряды вступают либо по зову сердца, либо с цинизмом — третьего не дано. Но сторонние наблюдатели, презирающие как первое, так и второе побуждение, могут и не заметить разницы. Окажись сейчас на обочине его молодой двойник — увидел бы на заднем сиденье персонального автомобиля какой-то поникший, сморщенный подсолнух, уже не поворачивающийся за солнцем сталинской конституции, но все равно чуткий к светочу Власти. Если же иронией пренебрегают, она сгущается до сарказма. И какой тогда от нее толк? Сарказм — это ирония, потерявшая душу. (с. 200)

Итак, прожил он достаточно, чтобы ужаснуться самому себе. У творческих личностей это не редкость: тех, кто преувеличивает собственную значимость, настигает тщеславие, а остальных — разочарование. На сегодняшний день он склонен считать себя скучным, посредственным композитором. Для молодых неуверенность в себе ерунда против стариковской неуверенности. В этом-то, очевидно, и заключается их окончательная победа над ним. Могли его убить, но оставили в живых; оставили в живых — и тем самым убили. (с. 202)

Надеялся на то, что смерть освободит его музыку: освободит от жизни. Минует время, музыковеды по-прежнему будут ломать копья, а его произведения начнут говорить сами за себя. События, равно как жизнеописания, постепенно уйдут в прошлое: возможно, когда-нибудь фашизм и коммунизм останутся только в учебниках. Вот тогда его музыка, если сохранится в ней хоть какая-то ценность. если сохранится у кого-нибудь чуткий слух. тогда его музыка будет. просто музыкой. А композитору ничего другого и не нужно. (с. 204- 205)

Барнс Джулиан. Шум времени: роман, пер. с англ. Е. Петровой.- Спб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2017. (The Big Book).

О чем книга

Зачем это читать

На что это похоже

Итоговая вещь немецкого модернизма — и самая резкая ему отповедь. Главный герой романа — композитор Адриан Леверкюн (частично списанный с Шенберга), как и его литературный предшественник, заключает сделку с дьяволом — с той разницей, что в этот раз жертвой договора стала ни много ни мало европейская цивилизация. Недвусмысленно увязывая фаустианский дух и фашизм, Манн тоже пытается обнаружить соотношение между искусством и властью — и чудовищные последствия их возможного симбиоза.

Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:

Шум времени: краткое содержание, описание и аннотация

Джулиан Барнс: другие книги автора

Кто написал Шум времени? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.

Шум времени — читать онлайн ознакомительный отрывок

Кому на ус мотать,

А кому горькую пить.

THE NOISE OF TIME

Перевод с английского Елены Петровой

В Великобритании гремит новая книга Джулиана Барнса, посвященная Шостаковичу и его жизни в эпохи террора и оттепели. Но амбиции Барнса, конечно, выше, чем сочинение беллетризованной биографии великого композитора в год его юбилея. Барнс лишь играет в осведомленного биографа, и зыбкая почва советской истории, во многом состоящей из непроверенной информации и откровенного вранья, подходит для этого как нельзя лучше: правд много, выбирай любую, другой человек по определению – непостижимая тайна.

Станислав Зельвенский (Афиша Daily / Мозг)

Не просто роман о музыке, но музыкальный роман. История изложена в трех частях, сливающихся, как трезвучие.

Роман обманчиво скромного объема… Барнс снова начал с чистого листа.

The Daily Telegraph

Барнс начал свою книгу попыткой некоего нестандартного строения – дал на первых страницах дайджест тем жизни Шостаковича, которые потом всплывают в подробном изложении. Это попытка построить книгу о композиторе именно музыкально, лейтмотивно. Один из таких мотивов – воспоминание о даче родителей Шостаковича, в которой были просторные комнаты, но маленькие окна: произошло как бы смешение двух мер, метров и сантиметров. Так и в позднейшей жизни композитора разворачивается эта тема: громадное дарование, втиснутое в оковы мелочной и враждебной опеки.

И все-таки Барнс видит своего героя победителем. Сквозной афоризм проходит через книгу: история – это шепот музыки, который заглушает шум времени.

Безусловно один из лучших романов Барнса.

Роман Джулиана Барнса о Шостаковиче “шум времени”, издательство “Азбука”

Российский же читатель помимо этого серьезного требования предъявляет книге еще одно, не менее тяжкое — верность описанной эпохе, достоверность деталей, абсолютная, практически недостижимая для иностранца точность интонации.

Скажу сразу — с этой второй задачей Барнс (бережный и влюбленный знаток всего русского) справляется на удивление чисто. Пословицы, поговорки, а также цитаты из Пушкина, Ахматовой или постановлений ЦК, может быть, и относятся к первому — самому очевидному для нас, верхнему слою эрудиции, но тем не менее безукоризненно уместны, а главное многократно превосходят ожидания. Даже единственный по-настоящему смешной ляп (Анапа, куда Шостакович едет отдыхать с первой возлюбленной, внезапно оказывается в Крыму) — и тот на совести переводчика: в оригинале значится Кавказ.

Назвать эту книгу романом, пожалуй, не совсем точно: в действительности это очень личное, почти интимное эссе, диковинная (и при этом весьма успешная) попытка внутреннего перевоплощения англичанина Барнса в русского Шостаковича, успешного писателя — в композитора и музыканта.

Несмотря на то, что формально повествование в книге ведется от третьего лица, практически мгновенно читатель перемещается внутрь головы Шостаковича — тонет и растворяется в его нервной, дерганой рефлексии и перестает различать границу между собой, автором и героем, а заодно и между реальностью и художественным вымыслом.

Нерасторжимость этого тройственного союза — читатель, автор, герой — приводит к странному и волнующему эффекту: места для внешней, рассудочной критики не остается, и сочиненный, насквозь искусственный текст — не дневник, не воспоминания, не исповедь, вообще не документ — становится какой-то высшей, единственно возможной правдой. Да, конечно, Шостакович был именно таким. Да, именно так — только так — он и думал. Иного и вообразить нельзя.

Дмитрий Шостакович на отдыхе под Ленинградом, 1963 год. Фото: Александр Коньков / ТАСС

Однако, пожалуй, главное, чем ценна книга Джулиана Барнса здесь и сейчас — это ее пронзительная, почти болезненная актуальность для российского читателя.

Как соотносится честность человеческая и честность художественная и есть ли между ними граница? Чем мы готовы заплатить за комфортную жизнь для себя и близких? Есть ли этическое оправдание для иронии (спойлер: нет, по мнению Барнса, ирония — это убогое и постыдное оружие слабых, разъедающее общество хуже раковой опухоли)? Можно ли писать — стихи, музыку, да хоть что-нибудь — в стране, где все давно и прочно поставлено с ног на голову. А жить в такой стране можно? Нет? А что же делать, если ты родился русским — именно русским — композитором.

Олег Дорман. Нота. М.: АСТ, Corpus, 2013

История жизни дирижера Рудольфа Баршая, создателя легендарного Московского камерного оркестра, а после — эмигранта, на пике славы уехавшего на Запад играть то, что невозможно было сыграть в СССР.

Саймон Рейнольдс. Ретромания. Поп-культура в плену собственного прошлого. М.: Белое яблоко, 2015. Перевод с английского В. Усенко

Дмитрий Бавильский. До востребования. Беседы с современными композиторами. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2014

Книга Дмитрия Бавильского — это в самом деле собрание интервью с соврменными отечественными композиторами от Бориса Филановского до Александра Маноцкова, от Антона Батагова до Тимура Исмагилова.

Хайнс Ульбрихт Обрист. Краткая история новой музыки. М.: Ad Marginem, 2015. Перевод с немецкого С. Кузнецовой

Стюарт Исакофф. Громкая история фортепиано. М.: АСТ, Corpus, 2016. Перевод с английского Л. Ганкина

Фортепиано — не только самый популярный инструмент (так сказать, инструмент по преимуществу), но и для многих практически явление природы. Представить, что когда-то фортепиано не существовало, сегодня трудно.

Музыковед, пианист и критик Стюарт Исакофф не только вернет нас в дофортепианные времена, но и расскажет о родителях этого инструмента (клавесине и падуанском музыканте Бартоломео Кристофори), о его гениях и виртуозах, о его причудливой изменчивой анатомии и о той еще более причудливой роли, которую фортепиано играло в разные эпохи.

Харуки Мураками. Джазовые портреты. М.: Эксмо, 2009. Перевод с японского И. Логачева

Прозу Мураками многие сравнивают с джазом, и это сравнение неслучайно: глубокий знаток и тонкий ценитель джаза, писатель в молодости работал в джаз-кафе, а сегодня его коллекция виниловых пластинок с джазовыми записями считается одной из лучших в мире.

Александр Горбачев, Илья Зинин. Песни в пустоту. М.: АСТ, Corpus, 2014

Про роман "Шум времени" Джулиана Барнса, который в Британии уже назвали одной из лучших книг 2016го, не написал только ленивый.

Поэтому даже немного странно, что многие из тех, кого я знаю, книгу пропустили - тем более странно, поскольку сам Барнс лично презентовал ее на Книжной ярмарке Non/fiction в большой и остроумной беседой с Юрием Сапрыкиным. Но, раз пропустили, значит можно и повториться.

Итак. Литературная биография Шостаковича под названием "Шум времени" - это свежий роман лауреата Букеровской премии Барнса и читать его по началу страшновато - обычно иностранцы в попытке познать "русскую душу" уходят туда, откуда лучше вообще не возвращаться и уж тем более не показывать остальным найденное за время скитаний.

Тем более, если мы говорим о Шостаковиче, ненавидимом властью, пугаемым властью, потом обласканном властью и изувеченном властью, то есть о самом странном "танце" между русской душой и тиранией, который мы все танцуем уже ни одну сотню лет.

Барнс не только искренне "взял бы "Дядю Ваню" Чехова на необитаемый остров". Он честно разобрался в нас. Возможно потому, что изучал русский в юности и до сих пор легко щеголяет пониманием чисто наших пословиц и приговорок, а в 1965 году на микроавтобусе в компании друзей-студентов совершил странную поездку по СССР и увидел нечто такое, чего не видел среднестатистический иностранец в те годы.

Короче, каким-то чудом Барнс в нас разобрался, вник, проник и прочувствовал. И читая "Шум времени" кажется, что читаешь очень точное сочинение вполне русскоязычного автора, не чуждого булгаковщины и платоновщины - в самом лучшем понимании этих определений.

За основу как обычно недлинного романа Барнс взял 3 периода жизни Шостаковича - первый - когда он был уверен, что все кончено и жизнь не принесет ничего, кроме пыток в КГБ. Второй - когда жизнь принесла куда худшее, чем пытки: возможность стать всем, предав себя. И третий, когда композитор с горечью оказался на вершине пирамиды, превратившейся в клетку.

" Итак, прожил он достаточно, чтобы ужаснуться самому себе. "

"Шум времени" получился книгой о предательстве - своих же надежд. И об умирании - которое происходит со всеми, но одни тихо корчась умирают прямо с самого рождения, а другие еще дают жару миру, дергаясь и копошась.

Мы не знаем о чем думал реальный Шостакович, но Шостакович Барнса страдает всегда и не делает практически ничего, чтобы страдание прекратить. Похоже, наоборот, он предпринимает все, чтобы положение внутренних его, душевных дел стало только хуже. Внешние же дела медленно налаживаются сами собой. Это и привело к разговорам о "коллаборационизме" композитора и Советской власти - этот страшный и ползучий механизм "дружбы" удава и кролика Барнс и исследует. Как так получается, что даже гениальные мира сего теряют душу?

Почитайте и, главное, не узнАйте ни самих себя ни своих друзей в главном герое. А если узнаете - подумайте не стоит ли изменить конец этой бесконечной истории.

На самом деле это фраза принадлежит журналисту, который написал обзор симфонии. А Шостакович согласился с ней, сделал вид, что эта строчка была придумана им самим. Смирился. И теперь симфония № 5 – самое популярное произведение композитора - навечно носит отпечаток его тихого согласия с судьбой.

Вот как об этом на встрече с читателями рассказал сам Барнс.

"Шум времени" будет интересен и тем, кто ничего не знает о Шостаковиче и тем, кто хочет просто еще раз, с немного других позиций, посмотреть на Советскую эпоху - чтобы вспомнить или узнать заново, что она была не совсем уж и радостной.

Время, которое заставляет тебя предавать, пусть и по мелочам, не может быть радостным по определению.

Читайте также: