Битва жизни диккенс краткое содержание
Обновлено: 30.06.2024
Повесть о любви
Давным-давно, все равно когда, в доблестной Англии, все равно где, разыгралась жестокая битва. Разыгралась она в долгий летний день, когда, волнуясь, зеленели немало полевых цветов, созданных Всемогущей Десницей, чтобы служить благоуханными кубками для росы, почувствовали в тот день, как их блестящие венчики до краев наполнились кровью и, увянув, поникли. Немало насекомых, подражавших своей нежной окраской безобидным листьям и травам, были запятнаны в тот день кровью умирающих людей и, уползая в испуге, оставляли за собой необычные следы. Пестрая бабочка уносила в воздух кровь на краях своих крылышек. Вода в реке стала красной. Истоптанная почва превратилась в трясину, и мутные лужицы, стоявшие в следах человеческих ног и конских копыт, отсвечивали на солнце тем мрачным багровым отблеском.
Не дай нам бог видеть то, что видела луна на этом поле, когда, взойдя над темным гребнем дальних холмов, неясным и расплывчатым от венчавших его деревьев, она поднялась на небо и взглянула на равнину, усеянную людьми, которые лежали теперь, неподвижные, лицом вверх, а некогда, прижавшись к материнской груди, искали взглядом материнских глаз или покоились в сладком сне! Не дай нам бог узнать те тайны, которые услышал зловонный ветер, проносясь над местом, где в тот день сражались люди и где той ночью царили смерть и муки! Не раз сияла одинокая луна над полем битвы, и не раз глядели на него со скорбью звезды; не раз ветры, прилетавшие со всех четырех стран света, веяли над ним, прежде чем исчезли следы сражения.
А они не исчезали долго, но проявлялись лишь в мелочах, ибо Природа, которая выше дурных человеческих страстей, скоро вновь обрела утраченную безмятежность и улыбалась преступному полю битвы, как она улыбалась ему, когда оно было еще невинным. Жаворонки пели над ним в высоте; ласточки носились взад и вперед, камнем падали вниз, скользили по воздуху; тени летящих облаков быстро гнались друг за дружкой по лугам и нивам, по лесу и брюквенному полю, но крышам и колокольне городка, утонувшего в садах, и уплывали в яркую даль, на грань земли и неба, где гасли алые закаты. На полях сеяли хлеб, и он поспевал, и его убирали в житницы; река, некогда багровая от крови, теперь вертела колесо водяной мельницы; пахари, посвистывая, шагали за плугом; косцы и сборщики колосьев спокойно занимались своей работой; овцы и волы паслись на пастбище; мальчишки кричали и перекликались в полях, отпугивая птиц; дым поднимался из деревенских труб; воскресные колокола мирно позванивали; старики жили и умирали; робкие полевые животные и скромные цветы в кустарниках и садах вырастали и гибли в положенные для них сроки; и все это – на страшном, обагренном кровью поле битвы, где тысячи людей пали в великом сражении.
И все же годы, хоть и скользили они один за другим так же легко, как летние облака по небу, с течением времени уничтожили даже эти следы давнего побоища и стерли в памяти окрестных жителей предания о нем, пока не стали они как старая сказка, которую смутно вспоминают зимним вечером у камелька, но с каждым годом забывают все более. Там, где полевые цветы и ягоды столько лет росли нетронутыми, теперь были разбиты сады, выстроены дома, и дети играли в войну на лужайках. Израненные деревья давным-давно пошли на дрова, что пылали и трещали в каминах, и наконец сгорели. Темно-зеленые пятна в хлебах были теперь не ярче, чем память о тех, кто лежал под ними в земле. Время от времени лемех плуга все еще выворачивал наружу куски заржавленного металла, но никто уже не мог догадаться, чем были когда-то эти обломки, и нашедшие их недоумевали и спорили об этом между собой. Старый, помятый панцирь и шлем уже так давно висели в церкви над выбеленной аркой, что дряхлый, полуслепой старик, тщетно стараясь рассмотреть их теперь в вышине, вспоминал, как дивился на них еще ребенком. Если б убитые здесь могли ожить на мгновение – каждый в прежнем своем облике и каждый на том месте, где застигла его безвременная смерть, то сотни страшных изувеченных воинов заглянули бы в окна и двери домов; возникли бы у очага мирных жилищ; наполнили бы, как зерном, амбары и житницы; встали бы между младенцем в колыбели и его няней; поплыли бы по реке, закружились бы вокруг мельничных колес, вторглись бы в плодовый сад, завалили бы весь луг и залегли бы грудами среди стогов сена. Так изменилось поле битвы, где тысячи и тысячи людей пали в великом сражении.
Нигде, быть может, оно так не изменилось, как там, где лет за сто до нашего времени, рос небольшой плодовый садик, примыкавший к старому каменному дому с крыльцом, обвитым жимолостью, – садик, где в одно ясное осеннее утро звучали музыка и смех и где две девушки весело танцевали друг с дружкой на траве, а несколько деревенских женщин, стоя на приставных лестницах, собирали яблоки с яблонь, порой отрываясь от работы, чтобы полюбоваться на девушек. Какое это было приятное, веселое, простое зрелище: погожий день, уединенный уголок и две девушки, непосредственные и беспечные, танцующие радостно и беззаботно.
Я думаю, – и, надеюсь, вы согласитесь со мной, – что, если б никто не старался выставлять себя напоказ, мы и сами жили бы лучше, и общение с нами было бы несравненно приятнее для других. Как хорошо было смотреть на этих танцующих девушек! У них не было зрителей, если не считать сборщиц яблок на лестницах. Им было приятно доставлять удовольствие сборщицам, но танцевали они, чтобы доставить удовольствие себе (по крайней так казалось со стороны), и так же невозможно было не восхищаться ими, как им – не танцевать. И как они танцевали!
Не так, как балетные танцовщицы. Вовсе нет. И не так, как окончившие курс ученицы мадам Такой-то. Ни в какой степени. Это была не кадриль, но и не менуэт даже не крестьянская пляска. Они танцевали не в старом стиле и не в новом, не во французском стиле и не в английском, но, пожалуй, чуть-чуть в испанском стиле, – хоть сами того не ведали, – а это, как мне говорили, свободный и радостный стиль, и его прелесть – в том, стук маленьких кастаньет придает ему характер обаятельной и вольной импровизации. Легко кружась друг за дружкой, девушки танцевали то под деревьями сада, то опускаясь в рощицу, то возвращаясь на прежнее место, казалось, что их воздушный танец разливается по солнечному простору, словно круги, расходящиеся по воде. Их распущенные волосы и развевающиеся юбки, упругая трава под их ногами, ветви, шелестящие в утреннем возне, яркая листва, и пятнистые тени от нее на мягкой юной земле, ароматный ветер, веющий над полями и охотно вращающий крылья отдаленной ветряной мельницы, – словом, все, начиная с обеих девушек и кончая далеким пахарем, который пахал на паре коней, так отчетливо выделяясь на фоне неба, точно им кончалось все в мире, – все, казалось, танцевало.
Место действия - английская деревня, стоящая на месте исторической битвы. Некоторые персонажи называют битву метафорой жизненной борьбы, отсюда и название.
Боевой - единственная из пяти рождественских книг, в которой нет никаких сверхъестественных или явно религиозных элементов. (Одна сцена происходит во время Рождества, но это не финальная сцена.) История имеет некоторое сходство с Сверчок на очаге в двух отношениях: он имеет загородную обстановку и разрешен с романтической стороны. Это даже меньше социальный роман чем Крикет. Как это типично для Диккенса, финал счастливый.
Это одно из малоизвестных произведений Диккенса, которое никогда не достигало высокого уровня популярности - черта, которую он разделяет среди рождественских книг с Человек с привидениями.
Краткое содержание сюжета
Две сестры, Грейс и Мэрион, счастливо живут в английской деревне со своими двумя слугами, Клеменси Ньюком и Беном Британом, и добродушным вдовцом-отцом доктором Джеддлером. Доктор Джеддлер - человек, чья философия - относиться к жизни как фарс. Мэрион, младшая сестра, обручена с Альфредом Хитфилдом, подопечным Джеддлера, который уезжает из деревни, чтобы завершить учебу. Он поручает Мэрион заботе Грейс и дает обещание вернуться, чтобы выиграть руку Мэрион.
Адвокаты Снитчи и Крэггс считают, что Майкл Уорден, распутник, который собирается покинуть страну, собирается соблазнить младшую сестру. побег. Милосердие шпионит за Мэрион однажды ночью на тайном свидании со Смотрителем. Однако в день возвращения Альфреда выясняется, что Марион сбежала. Ее предполагаемый побег причиняет много горя как ее отцу, так и ее сестре.
Сценическая адаптация
Адаптация Битва Жизни к Альберт Ричард Смит был произведен с успехом на Суррейский театр в 1846 г.
Чарльз Диккенс - Битва жизни краткое содержание
Битва жизни - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Не так, как балетные танцовщицы. Вовсе нет. И не так, как окончившие курс ученицы мадам Такой-то. Ни в какой степени. Это была не кадриль, но и не менуэт даже не крестьянская пляска. Они танцевали не в старом стиле и не в новом, не во французском стиле и не в английском, но, пожалуй, чуть-чуть в испанском стиле, — хоть сами того не ведали, — а это, как мне говорили, свободный и радостный стиль, и его прелесть — в том, стук маленьких кастаньет придает ему характер обаятельной и вольной импровизации. Легко кружась друг за дружкой, девушки танцевали то под деревьями сада, то опускаясь в рощицу, то возвращаясь на прежнее место, казалось, что их воздушный танец разливается по солнечному простору, словно круги, расходящиеся по воде. Их распущенные волосы и развевающиеся юбки, упругая трава под их ногами, ветви, шелестящие в утреннем возне, яркая листва, и пятнистые тени от нее на мягкой юной земле, ароматный ветер, веющий над полями и охотно вращающий крылья отдаленной ветряной мельницы, — словом, все, начиная с обеих девушек и кончая далеким пахарем, который пахал на паре коней, так отчетливо выделяясь на фоне неба, точно им кончалось все в мире, — все, казалось, танцевало.
Но вот младшая из танцующих сестер, запыхавшись и весело смеясь, бросилась на скамью передохнуть. Другая прислонилась к ближнему дереву. Бродячие музыканты — арфист и скрипач — умолкли, закончив игру блестящим пассажем, — так они, вероятно, желали показать, что ничуть не устали, хотя, сказать правду, играли они в столь быстром темпе и столь усердствовали, соревнуясь с танцорками, что не выдержали бы и полминуты дольше. С лестниц пчелиным жужжанием донесся гул одобрения, и сборщицы яблок, как пчелы, снова взялись за работу.
Взялись тем усерднее, быть может, что пожилой джентльмен, не кто иной, как сам доктор Джедлер (надо вам знать, что и дом и сад принадлежали доктору Джедлеру, а девушки были его дочерьми), поспешно вышел из дому узнать, что случилось и кто, черт возьми, так расшумелся в его усадьбе, да еще до завтрака. Он был великий философ, этот доктор Джедлер, и недолюбливал музыку.
— Музыка и танцы сегодня! — пробормотал доктор, остановившись. — А я думал, девочки со страхом ждут нынешнего дня. Впрочем, наша жизнь полна противоречий… Эй, Грейс! Эй, Мэрьон! — добавил он громко. — Что вы тут, все с ума посошли?
— А хоть бы и так, ты уж не сердись, отец, — ответила его младшая дочь, Мэрьон, подбежав к нему и заглядывая ему в лицо, — ведь сегодня чей-то день рождения.
— Чей-то день рождения, кошечка! — воскликнул доктор. — А ты не знаешь, что каждый день — это чей-то день рождения? Или ты не слыхала, сколько новых участников ежеминутно вступает в эту — ха-ха-ха! невозможно серьезно говорить о таких вещах, — в эту нелепую и смехотворную игру, называемую Жизнью?
— Ну, да конечно нет; а ведь ты уже взрослая… почти, — сказал доктор. — Кстати, — тут он взглянул на хорошенькое личико, все еще прижимавшееся к нему, — сдается мне, что это твой день рождения?
— Неужто вспомнил, отец? — воскликнула его любимая дочка, протянув ему алые губки для поцелуя.
— Вот тебе! Прими вместе с поцелуем мою любовь, — сказал доктор, целуя ее в губы, — и дай тебе бог еще много-много раз — какая все это чепуха! — встретить день!
Как я уже говорил, доктор Джедлер был великий философ, сокровенная сущность его философии заключалась в том, что он смотрел на мир как на грандиозную шутку, чудовищную нелепость, не заслуживающую внимания разумного человека. Поле битвы, на котором он жил, глубоко на него повлияло, как вы вскоре поймете.
— Так! Ну, а где вы достали музыкантов? — спросил Доктор. — Того и гляди, курицу стащат! Откуда они взялись?
— Музыкантов прислал Элфред, — промолвила его дочь Грейс, поправляя в волосах Мэрьон, растрепавшихся во время танца, скромные полевые цветы, которыми сама украсила их полчаса назад, любуясь юной красавицей сестрой.
— Вот как! Значит, музыкантов прислал Элфред? — переспросил доктор.
— Да. Он встретил их, когда рано утром шел в город, — они как раз выходили оттуда. Они странствуют пешком и провели в городе прошлую ночь, а так как сегодня день рождения Мэрьон, то Элфред захотел сделать ей удовольствие и прислал их сюда с запиской на мое имя, в которой пишет, что, если я ничего не имею против, музыканты сыграют Мэрьон серенаду. — Вот-вот! — небрежно бросил доктор. — Он всегда спрашивает твоего согласия.
— И так как я согласилась, — добродушно продолжала Грейс, на мгновение умолкнув и откинув назад голову, чтобы полюбоваться хорошенькой головкой, которую украшала, — а Мэрьон и без того была в чудесном настроении, то она пустилась в пляс, и я с нею. Так вот мы и танцевали под музыку Элфред, пока не запыхались. И мы решили, что музыка потому такая веселая, что музыкантов прислал Элфред. — Правда, Мэрьон?
— Ах, право, не знаю, Грейс. Надоедаешь ты мне с этим Элфредом!
— Надоедаю, когда говорю о твоем женихе? — промолвила старшая сестра.
— Мне вовсе не интересно слушать, когда о нем говорят, — сказала своенравная красавица, обрывая лепестки с цветов, которые держала в руке, и рассыпая их по земле. — Только и слышишь, что о нем, — скучно; ну а насчет того, что он мой жених…
— Замолчи? Не говори так небрежно об этом верном сердце, — ведь оно все твое, Мэрьон! — воскликнула Грейс. — Не говори так даже в шутку. Нет на свете более верного сердца, чем сердце Элфреда!
— Да… да… — проговорила Мэрьон, с очаровательно-рассеянным видом, подняв брови и словно думая о чем-то. — Это, пожалуй, правда. Но я не вижу в этом большой заслуги… Я… я вовсе не хочу, чтобы он был таким уж верным. Я никогда не просила его об этом. И если он ожидает, что я… Но, милая Грейс, к чему нам вообще говорить о нем сейчас?
Приятно было смотреть на этих грациозных, цветущих девушек, когда они, обнявшись, не спеша прохаживались под деревьями, и хотя в их разговоре серьезность сталкивалась с легкомыслием, зато любовь нежно откликалась на любовь. И, право, очень странно было видеть, что на глазах младшей сестры выступили слезы: казалось, какое-то страстное, глубокое чувство пробивается сквозь легкомыслие ее речей и мучительно борется с ним.
Мэрьон была всего на четыре года моложе сестры, но как бывает в семьях, где нет матери (жена доктора умерла), Грейс, нежно заботившаяся о младшей сестре и всецело преданная ей, казалась старше своих лет, ибо не стремилась ни соперничать с Мэрьон, ни участвовать в ее своенравных затеях (хотя разница в возрасте между ними была небольшая), а лишь сочувствовала ей с искренней любовью. Велико чувство материнства, если даже такая тень ее, такое слабое отражение, как любовь сестринская, очищает сердце и уподобляет ангелам возвышенную душу!
Рождественская повесть Диккенса в прочтении Сергея Женовача и его молодой труппы.
Участники
Место проведения
Студия театрального искусства
Если в двух словах, то эту битву "женовачи" проиграли.
Абсолютно линейную повесть Чарльза Диккенса "Битва Жизни" (1846), концовку которой Wikipedia называет "слишком счастливой даже для Диккенса", Женовач решил переписать как легкомысленную пьеску, которую неумело разыгрывают сами же герои "Битвы". Полтора десятка типических обитателей викторианской Англии - Доктор Джедлер (Сергей Качанов, единственный великовозрастный актёр у "Женовачей", памятный по колоритной "мариенбадовской" роли папаши Марьямчика), две его дочери (незнакомые мне артистки Курденевич и Половцева), жених одной из них (Максим Лютиков), служанка Клеменси (лауреатка "Золотой Маски" Маша Шашлова, и здесь она единственный более менее живой персонаж), два юриста (Аброскин и Служитель) и их жёны, некий Сочинитель (обычно прекрасный Сергей Пирняк; вчера мне хотелось из-за него плакать) плюс трое безмолвных музыкантов и десяток зелёных яблок. Сцена - английская гостиная в легкой степени заброшена оформлена по минимуму, но завораживающе уютно, в определённый момент декорации начинают драматически тихо разъезжаться вглубь сцены (даже зеркало уплывает из золочёной рамы в одной из красивейших сцен с участием Шашловой); свет, как всегда у Женовачей, идеален и сам по себе отдельный персонаж.
Живые же люди на сцене выглядели не так привлекательно. Первые минут пятнадцать я напуганно следил, как на сцене лучшей театральной труппы Москвы разворачивается "изба-читальня": все персонажи "Битвы", рассевшись по своим местам, без предупреждения, без какого-либо выражения в голосе и с редчайшими проблесками собственно самих себя вычитывают реплики "самих же себя" из гранок, явно только что написанных Сочинителем. Потом, когда я понял, что происходит, я начал ждать, когда они (герои) оставят это "баловство" и наконец разыграется настоящая история жизни - но к сожалению, почти три часа сценического времени с одним антрактом (во время которого ошарашенные зрители молча толпились в фойе театра, обмениваясь недоумёнными взглядами), которые тянулись как все девять, ничего не изменилось. Безвыразительное чтение персонажами своих "написанных ролей" так и не закончилось - лишь изредка герои, словно пробуждаясь от сценарной спячки, выказывают живую эмоцию, которая конечно тут же находила в публике отклик. Всё остальное время забитый до отказа зал сидел в полном оцепенении.
Я могу понять, чего хотел Женовач таким экспериментом. Наверно, на фоне дилетантского розыгрыша "истории жизни" персонажи этой самой истории должны были ещё очевидней показать собой насколько непритворна и всепобеждающа жизнь и что искренность выступит там, где её кажется уже не может быть. Очень в духе Студии с её регулярными обращениями к общечеловеческим константам. Но - г-н Женовач, о чём Вы вообще думали?? Это остаётся для меня загадкой. Получилось зрелище физически невыносимое, монотонное, не говоря уже о том что пресловутой "новой искренностью" там и не пахнет. И конечно смотреть, как самые талантливые молодые актёры страны страдают прямо на сцене от провальной идеи режиссёра - это садизм высшей степени. Больше всех мучается с текстом Серёжа Пирняк, которому достался самый безэмоциональный нарратив Сочинителя, но даже привыкшие к выгодным комедийным персонажам Аброскин и Гриша Служитель находятся в полном дисконнекте друг с другом и с публикой. Чего уж говорить об остальных.
Что самое разочаровывающее во всей этой истории - я совершеннейший поклонник "женовачей", ходил на их дипломники в ГИТИСе, разыгрываемые в пыльных аудиториях на 50 человек, я смотрел их "Мариенбад" семь раз, "Захудалый род" четыре, и пойду ещё, потому что Студия умеет сделать так, что даже в самой закостенелой классике на сцене ты начинаешь видеть совершенно живую историю, в которую окунаешься с головой, а потому влюбляешься в этих потрясающих красивых ребят и возвращаешься к ним снова и снова. На такие муки, как повторный просмотр их нового спектакля, я себя обречь не смогу.
Читайте также: