Сообщение на тему поэзия беллы ахмадулиной
Обновлено: 17.06.2024
Поэзия Беллы Ахмадулиной отличается пристальностью и тонкостью психологического анализа, метафоричностью, переходами конкретно-чувственной образности в причудливую игру аллегорий, непосредственности признания — в изысканную стилизацию. Лирическую героиню Ахмадулиной характеризует сосредоточенность — иногда чрезмерная — на самовыражении и самоанализе.
Понимая и ценя талант своего друга, Ахмадулина пророчески предсказывает ему грядущую славу:
Последние три строки стихотворения обращены к друзьям:
Замечательная поэтесса Белла Ахмадулина вошла в русскую литературу на рубеже 1950-1960-х гг., когда возник беспримерный массовый интерес к поэзии, причем не столько к печатному, сколько к озвученному поэтическому слову. Во многом этот “поэтический бум” был связан с творчеством нового поколения поэтов – так называемых “шестидесятников”. Одним из наиболее ярких представителей этого поколения стала Белла Ахмадулина, сыгравшая наряду с А. Вознесенским, Е. Евтушенко, Р. Рождественским, Б. Окуджавой огромную роль в возрождении общественного
Начало литературного пути Беллы Ахмадулиной пришлось на время, когда были живы и активно работали Б. Пастернак, А. Ахматова и В. Набоков – корифеи русской литературы XX в. В эти же годы внимание общества было приковано к трагической судьбе и творческому наследию О. Мандельштама и М. Цветаевой. Именно Ахмадулиной выпала нелегкая миссия подхватить поэтическую эстафету из рук великих предшественников, восстановить, казалось бы, навечно распавшуюся связь времен, не дать прерваться цепочке славных традиций отечественной словесности. И если сейчас можно
смело говорить о существовании самого понятия “изящная словесность”, то это во многом является заслугой Б. Ахмадулиной перед русской литературой.
Поэтесса с редким постоянством пишет об окружающей ее повседневности, но эта повседневность не будничная, а облагороженная прикосновением ее пера, приподнятая над суетой, проникнутая высокой духовностью и, благодаря постоянным историческим экскурсам и реминисценциям из классики, приобретающая особое измерение. Из неприметных моментов жизни, оттенков настроения, обрывков мыслей и наблюдений поэтесса строит свой мир – мир нежности, доброты и доверия к людям.
Тенденция к осмыслению судьбы общества, судьбы личности, отечественной культуры, соотносимых с гуманистическими идеалами христианства, нашла выражение в новых произведениях Б. Ахмадулиной. Она стремится “поднять планку” поэтической культуры, соединить в своем творчестве традиции допушкинской, классической литературы и модернизма, приблизить современника к его собственным языковым особенностям, побудить мыслить, дорожа тай ной каждогFо слова. Стих поэтессы нередко напоминает одну огромную метафору, смысл которой “затемнен”, ибо включает в себя множество других смыслов, оттенков, образов, сцепленных между собой прихотливо, подчиняясь чувству, которое движет автором, следуя мучительным попыткам постичь и выразить сущность явлений адекватно, не упрощая и не искажая.
Б. Ахмадулина отказывается от сюжета: тема и идея не столько “задаются”, сколько “отыскиваются” в результате развертывания поэтической эмоции.
Главное для поэтессы присвоение – присвоение всего, что дорого, перед чем она преклоняется, что волнует, мучит, возвышает. Присвоение – значит любовь, восхищение, сопереживание, сострадание, столь полные и безоглядные, что без них Б. Ахмадулина не мыслит самое себя. Присвоенное – значит пропущенное через душу, глубоко потрясшее, облитое слезами, навсегда ставшее неотъемлемой частью внутреннего мира.
Открывая для себя кого-либо, Б. Ахмадулина как бы проживает его судьбу, входит в его художественный мир так глубоко, что неизбежно преобразует собственное творчество.
Повествуя о современности, Б Ахмадулина выступает как радетель “сирых” и убогих, слабых и беззащитных, как хранитель нравственно-религиозных устоев русского народа. С горечью пишет она об исковерканной жизни многих поколений, о грустном, запущенном виде родной земли. Картина оскудения и развала, ироническая и печальная, воссоздана в стихотворении “Так дружно весна начиналась: все други”.
Свои надежды на спасение России поэтесса связывает с утверждением религиозно-нравственного начала в душах людей с духовным возрождением общества.
Как бы мы ни относились к религиозно окрашенным произведениям Б. Ахмадулиной, нельзя не ощутить устремленности к высшему, вечному.
Ахмадулина Белла Ахатовна (10 апреля 1937 — 29 ноября 2010) —советская и российская поэтесса, писательница, переводчица. Член Союза писателей СССР, исполкома Русского ПЕН-центра, Общества друзей Музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. Почётный член Американской академии искусств и литературы. Лауреат Государственной премии СССР и Государственной премии Российской Федерации.
Лучшие стихи Беллы Ахмадулиной хорошо известны широкому читателю. Круг тем, к которым она обращалась в своём творчестве, невероятно широк: от проникновенной любовной лирики до глубоких философских обобщений. Одна из характерных особенностей её творчества — умение увидеть прекрасное в обыденном, изящное и утончённое в повседневном. Но самым удивительным и загадочным из всех жизненных явлений для поэтессы на протяжении всего её творческого пути была любовь. Для Ахмадулиной — это чудо, стихия, дар свыше:
Дождь в лицо и ключицы,
и над мачтами гром.
Ты со мной приключился,
словно шторм с кораблем.
То ли будет, другое…
Я и знать не хочу —
разобьюсь ли о горе,
или в счастье влечу.
Мне и страшно, и весело,
как тому кораблю…
Не жалею, что встретила.
Не боюсь, что люблю.
Так щедро август звезды расточал.
Он так бездумно приступал к владенью,
и обращались лица ростовчан
и всех южан — навстречу их паденью.
Я добрую благодарю судьбу.
Так падали мне на плечи созвездья,
как падают в заброшенном саду
сирени неопрятные соцветья.
Подолгу наблюдали мы закат,
соседей наших клавиши сердили,
к старинному роялю музыкант
склонял свои печальные седины.
Мы были звуки музыки одной.
О, можно было инструмент расстроить,
но твоего созвучия со мной
нельзя было нарушить и расторгнуть.
В ту осень так горели маяки,
так недалеко звезды пролегали,
бульварами шагали моряки,
и девушки в косынках пробегали.
Все то же там паденье звезд и зной,
все так же побережье неизменно.
Лишь выпали из музыки одной
две ноты, взятые одновременно.
Увы, их чувство не выдержало простого жизненного испытания — Евтушенко оказался не готов к рождению ребёнка, и Белле пришлось сделать аборт. После этого их брак постепенно распался:
Я думала, что ты мой враг,
что ты беда моя тяжелая,
а вышло так: ты просто враль,
и вся игра твоя — дешевая.
На площади Манежная
бросал монету в снег.
Загадывал монетой,
люблю я или нет.
И шарфом ноги мне обматывал
там, в Александровском саду,
и руки грел, а все обманывал,
всё думал, что и я солгу.
Кружилось надо мной вранье,
похожее на воронье.
Но вот в последний раз прощаешься.
В глазах ни сине, ни черно.
О, проживешь, не опечалишься,
а мне и вовсе ничего.
Но как же всё напрасно,
но как же всё нелепо!
Тебе идти направо.
Мне идти налево.
По улице моей который год
звучат шаги — мои друзья уходят.
Друзей моих медлительный уход
той темноте за окнами угоден.
Запущены моих друзей дела,
нет в их домах ни музыки, ни пенья,
и лишь, как прежде, девочки Дега
голубенькие оправляют перья.
Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх
вас, беззащитных, среди этой ночи.
К предательству таинственная страсть,
друзья мои, туманит ваши очи.
О одиночество, как твой характер крут!
Посверкивая циркулем железным,
как холодно ты замыкаешь круг,
не внемля увереньям бесполезным.
Так призови меня и награди!
Твой баловень, обласканный тобою,
утешусь, прислонясь к твоей груди,
умоюсь твоей стужей голубою.
Дай стать на цыпочки в твоем лесу,
на том конце замедленного жеста
найти листву, и поднести к лицу,
и ощутить сиротство, как блаженство.
Даруй мне тишь твоих библиотек,
твоих концертов строгие мотивы,
и — мудрая — я позабуду тех,
кто умерли или доселе живы.
И я познаю мудрость и печаль,
свой тайный смысл доверят мне предметы.
Природа, прислонясь к моим плечам,
объявит свои детские секреты.
И вот тогда — из слез, из темноты,
из бедного невежества былого
друзей моих прекрасные черты
появятся и растворятся снова.
Я завидую ей — молодой
и худой, как рабы на галере:
горячей, чем рабыни в гареме,
возжигала зрачок золотой
и глядела, как вместе горели
две зари по-над невской водой.
Это имя, каким назвалась,
потому что сама захотела,—
нарушенье черты и предела
и востока незваная власть,
так — на северный край чистотела
вдруг — персидской сирени напасть.
Но ее и мое имена
были схожи основой кромешной,
лишь однажды взглянула с усмешкой,
как метелью лицо обмела.
Что же было мне делать — посмевшей
зваться так, как назвали меня?
Я завидую ей — молодой
до печали, но до упаданья
головою в ладонь, до страданья,
я завидую ей же — седой
в час, когда не прервали свиданья
две зари по-над невской водой.
Да, как колокол, грузной, седой,
с вещим слухом, окликнутым зовом,
то ли голосом чьим-то, то ль звоном,
излученным звездой и звездой,
с этим неописуемым зобом,
полным песни, уже неземной.
Я завидую ей — меж корней,
нищей пленнице рая и ада.
О, когда б я была так богата,
что мне прелесть оставшихся дней?
Но я знаю, какая расплата
за судьбу быть не мною, а ей.
Четверть века, Марина, тому,
как Елабуга ластится раем
к отдохнувшему лбу твоему,
но и рай ему мал и неравен.
Неужели к всеведенью мук,
что тебе удалось как удача,
я добавлю бесформенный звук
дважды мною пропетого плача?
Две бессмыслицы — мертв и мертва,
две пустынности, два ударенья —
царскосельских садов дерева,
переделкинских рощиц деревья.
И усильем двух этих кончин
так исчерпана будущность слова.
Не осталось ни уст, ни причин,
чтобы нам затевать его снова.
Впрочем, в этой утрате суда
есть свобода и есть безмятежность:
перед кем пламенеть от стыда,
оскорбляя страниц белоснежность?
Как любила! Возможно ли злей?
Без прощения, без обещанья
имена их любовью твоей
были сосланы в даль обожанья.
Среди всех твоих бед и плетей
только два тебе есть утешенья:
что не знала двух этих смертей
и воспела два этих рожденья.
Моя машинка — не моя.
Мне подарил ее коллега,
которому она мала,
а мне как раз, но я жалела
ее за то, что человек
обрек ее своим повадкам,
и, сделавшись живей, чем вещь,
она страдала, став подарком.
Скучал и бунтовал зверек,
неприрученный нрав насупив,
и отвергал как лишний слог
высокопарнейший мой суффикс.
Пришелец из судьбы чужой
переиначивал мой почерк,
меня неведомой душой
отяготив, но и упрочив.
Снесла я произвол благой
и сделаюсь судьбой моею —
всегда желать, чтоб мой глагол
был проще, чем сказать умею.
Пока в себе не ощутишь
последней простоты насущность,
слова твои — пустая тишь,
зачем ее слагать и слушать?
Какое слово предпочесть
словам, их грешному излишку —
не знаю, но всего, что есть,
упор и понуканье слышу.
Что за мгновенье! Родное дитя
дальше от сердца,
чем этот обычай:
красться к столу
сквозь чащобу житья,
зренье возжечь
и следить за добычей.
От неусыпной засады моей
не упасется ни то и ни это.
Пав неминуемой рысью
с ветвей,
вцепится слово
в загривок предмета.
Эй, в небесах!
Как ты любишь меня!
И, заточенный
в чернильную склянку,
образ вселенной глядит
из темна,
муча меня, как сокровище скрягу.
Так говорю я и знаю, что лгу.
Необитаема высь надо мною.
Гаснут два фосфорных пекла
во лбу.
Лютый младенец
кричит за стеною.
Спал, присосавшись
к сладчайшему сну,
ухом не вел, а почуял измену.
Все — лишь ему,
ничего — ремеслу,
быть по сему,
и перечить не смею.
Мне — только маленькой
гибели звук:
это чернил перезревшая влага
вышибла пробку.
Бессмысленный круг
букв нерожденных
приемлет бумага.
Властвуй, исчадие крови моей!
Если жива —
значит, я недалече.
Что же, не хуже других матерей
я — погубившая детище речи.
Чем я плачу за улыбку твою,
я любопытству людей
не отвечу.
Лишь содрогнусь
и глаза притворю,
если лицо мое
в зеркале встречу.
Опять сентябрь, как тьму времен назад,
и к вечеру мужает юный холод.
Я в таинствах подозреваю сад:
все кажется — там кто-то есть и ходит.
Мне не страшней, а только веселей,
что призраком населена округа.
Я в доброте моих осенних дней
ничьи шаги приму за поступь друга.
Мне некого спросить: а не пора ль
списать в тетрадь — с последнею росою
траву и воздух, в зримую спираль
закрученный неистовой осою.
И вот еще: вниманье чьих очей,
воспринятое некогда луною,
проделало обратный путь лучей
и на земле увиделось со мною?
Любой, чье зренье вобрала луна,
свободен с обожаньем иль укором
иных людей, иные времена
оглядывать своим посмертным взором.
Не потому ль в сиянье и красе
так мучат нас ее пустые камни?
О, знаю я, кто пристальней, чем все,
ее посеребрил двумя зрачками!
Так я сижу, подслушиваю сад,
для вечности в окне оставив щелку.
И Пушкина неотвратимый взгляд
ночь напролет мне припекает щеку.
Не довольно ли нам пререкаться,
Не пора ли предаться любви,
Чем старинней наивность романса,
Тем живее его соловьи.
Толь в расцвете судьбы, толь на склоне
Что я знаю про век и про дни,
Отвори мне калитку в былое,
И былым мое время продли.
Наше ныне нас нежит и рушит,
Но туманы сирени висят.
И в мантилье из сумрачных кружев
Кто-то вечно спускается в сад.
Как влюблен он, и нежен, и статен,
О, накинь, отвори, поспеши,
Можно все расточить и растратить,
Но любви не отнять у души.
Отражен иль исторгнут роялем
Свет луны — это тайна для глаз,
Но поющий всегда отворяет
То, что было закрыто для нас.
Блик рассвета касается лика,
Мне спасительны песни твои,
И куда б ни вела та калитка,
Подари, не томи, отвори!
Творчество Беллы Ахмадулиной, так же, как и ее жизненный путь, наполнено парадоксами, взрывами, противоречиями, поисками.
Поэтесса ХХ и ХХI века на протяжении своей поэтической деятельности отдавала дань искусству и политике. Ее творческая натура не смогла обойти стороной поэзию А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова, М. Цветаевой и А. Ахматовой, Б. Пастернака и А. Твардовского.
Столь разноликая оценка творчества Беллы Ахмадулиной подчеркивает неординарность и своеобразие авторского письма и характер ее произведений.
Лирика Ахмадулиной — это неизведанный мир, познать который возможно лишь погрузившись в глубину ее слова, мысли и чувств.
Чего стыжусь? Зачем я не вольна
в пустом дому, средь снежного разлива,
писать не хорошо, но справедливо -
про дом, про снег, про синеву окна? [1, 28]
— Друзья мои, мне минет тридцать лет,
увы, итог тридцатилетья скуден.
Мой подвиг одиночества нелеп,
и суд мой над собою безрассуден [1, 35]
Белла Ахмадулина на протяжении своего творчества находилось в постоянном поиске, отсюда и смена тематики, отсюда и периодизация ее творчества:
Чувство соблазна наталкивает человека на свершение греховного поступка, оно его искушает, прельщает. Однако в поэзии Беллы Ахмадулиной соблазн чист, невинен. Соблазн ей нужен лишь, чтоб ложь принять за правду, чтоб научиться прощать и простить:
И все сильней соблазн
встречать обман доверьем,
смотреть в глаза собак
и приникать, к деревьям.
Прощать, как бы играть,
с разбега, с поворота,
и, завершив прощать,
простить еще кого-то [1, 10].
Ее соблазн сладок, он не причинит боль и муку не ей самой, не окружающим. Она живет одной мечтой — назвать имя любимого человеку, воздать славу ему:
Ужель грешно своей беды не знать!
Соблазн так сладок, так невинна малость -
нарушить этой ночи безымянность
и все, что в ней, по имени назвать.
Пока руке бездействовать велю,
любой предмет глядит с кокетством женским,
красуется, следит за каждым жестом,
нацеленным ему воздать хвалу [1, 27].
Взрывным мотивом, кульминацией звучат следующие строки. Поэт задыхается, ему не хватает воздуха, и даже в такой момент в нем отсутствует соблазн страсти, славы, успеха, через соблазн боли, лирический герой хочет постигнуть истину.
Он так поспешно окна открывал,
как будто смерть предпочитал неволе,
как будто бинт от кожи отрывал,
не устояв перед соблазном боли.
Что было с ним, сорвавшим жалюзи?
То ль сильный дух велел искать исхода,
то ль слабость щитовидной железы
выпрашивала горьких лакомств йода? [1, 33]
Детализация реальности сводится у Беллы Ахмадулиной к использованию одного из части человеческого облика — лбу (верхней надглазной части лица). Но это понятие в ее лирическом освещении шире и философичнее. Это и ум, это и сердце, это и душа. Через данный сквозной образ Ахмадулина выражает свои мысли, страдания, неудачи и победы. Целебный поцелуй в лоб — холодный, ледяной, но прилежный и нежный, позволит избавить лирического героя от темноты и муки:
заденет лоб мой снова
колечка ледяного [1, 10]
Желание ее настолько сильно, что она готова освободить лоб от пряди волос, в надежде дождаться ласки и поцелуя Бога, достигнув спокойствия и умиротворения с самой собой:
Была так неизбежна благодать
и так близка большая ласка бога,
что прядь со лба — чтоб легче целовать -
я убирала и спала глубоко [24]
Меж тем, когда полна значенья тьма,
ожог во лбу от выдумки неточной,
мощь кофеина и азарт полночный
легко принять за остроту ума.
Но, видно, впрямь велик и невредим
рассудок мой в безумье этих бдений,
раз возбужденье, жаркое, как гений,
он все ж не счел достоинством своим [1, 27]
Он закричал: — Грешна моя судьба!
Не гений я! И, стало быть, впустую,
гордясь огромной выпуклостью лба,
лелеял я лишь опухоль слепую!
И он страдал. Об острие угла
разбил он лоб, казня его ничтожность,
но не обрел достоинства ума
и не изведал истин непреложность [1, 34–35]
Трагичен и темен путь поэта к постижению истины. Ни соблазн, ни ум, ни сердце, ни душа не дают ответа. Даже выбрав дорогу мучений и темноты, лирический герой затрудняется прийти к единой мысли:
Иначе как же вдруг
из темноты и муки
к ней обращает руки? [1, 10]
Как будто бы надолго, на века,
я углублялась в землю и деревья.
Никто не знал, как мука велика
за дверью моего уединенья [1, 24]
Меж тем, когда полна значенья тьма,
ожог во лбу от выдумки неточной,
мощь кофеина и азарт полночный
легко принять за остроту ума [1, 27]
Он сделался неистов и угрюм.
Он все отринул, что грозит блаженством.
Желал он мукой обострить свой ум,
побрезговав его несовершенством.
Так в чем же смысл и польза этих мук,
привнесших в кожу белый шрам ожога? [1, 34–35]
Если просвет в этих страданиях и мучениях, поисках и потерях? Лирический герой находит его через свет и свечу. Он шел через трудный путь познания и надежды, и пусть не так ясно поэтесса определила свое назначение, мы верим в ее стремление и силу:
Свести себя на нет,
чтоб вызвать за стеною
не тень мою, а свет,
не заслоненный мною [1, 11]
Как я хочу благодарить свечу,
любимый свет ее предать огласке
и предоставить неусыпной ласке
эпитетов! Но я опять молчу.
Не дай мне бог бесстыдства пред листом
бумаги, беззащитной предо мною,
пред ясной и бесхитростной свечою,
перед моим, плывущим в сон, лицом [1, 28]
Уверен в том, что мимолетный звук
мне явится, и я скажу: так много?
Затем свечу зажгу, перо возьму,
судьбе моей воздам благодаренье,
припомню эту бедную весну
и напишу о ней стихотворенье [1, 35]
Очевидно именно это недосказанность, парадоксальность высказываний, скорее всего, приближает лирику Беллы Ахмадуллиной к символизму. Как уже подчеркивалось выше, поэтесса отдавала дань традициям русской культуры всех периодов.
На наш взгляд, в ее лирике находят выражение элементы символисткой и акмеистской поэтики.
Традиционные символы Муки и Тьмы отражают путь поэта к истине, к поиску его роли и предназначения. Врата, открывающие дорогу к познанию, воплощены в образе Света, который достигается путем зажженной свечи. Еще один элемент символистской поэтики — луч свечи, наполненный таинственностью и недосказанностью.
Образ Соблазна в поэзии Беллы Ахмадулиной необычаен — он непорочен, безгрешен и безобиден, как и в поэтике символистов.
Детализация, композиционная умеренность и стилистическое равновесие приближает поэзию Ахмадулиной к творчеству акмеистов.
1. Ахмадулина Б. Влечет меня старинный слог. — М., 2004.
2. Афанасенкова Е. Особенности творческой манеры Б. А. Ахмадулиной. Автореферат диссертации. — Ростов-на-Дону, 2005.
5. Чупринин С. С. Крупным планом. — М., 1983.
Основные термины (генерируются автоматически): лирический герой, мука, мука велика, поэзия, путь поэта, соблазн, соблазн боли.
Читайте также: