Теркин на том свете сочинение
Обновлено: 02.07.2024
Я понимаю, почему Теркин стал знаменит еще до того, как Твардовский завершил свою поэму. Потому что уже тогда, в то время требовалось какое-то произведение о войне, которое все же не будет нагнетать, не будет тяготить. Ну и жанр, конечно, этому способствовал.
Конечно, как ни крути, поэма серьезнейшим образом выбивается из тех произведений, которые, рассказывая о войне, стараются приблизиться к исторической правде. В "Теркине" и войны-то не очень много, и "большого сабантуя" почти не видим. А все-таки от поэмы не оторваться. Легкость, непритязательность. да что об этом говорить! Кто читал, тот знает.
В поэме Теркин выглядит в какой-то степени этаким супергероем, которого ни огонь, ни вода, ни пуля, ни сама Смерть взять не могут. Только в отличие от большинства известных супергероев он самый что ни на есть человечный. Ну, какой еще супергерой сыграет на гармошке, а? Или будет шутить в бою, но не цинично (типа, щас мы их наизнанку вывернем и посмотрим, какого цвета их потроха), а тоже душевно, искренне, с настоящим юмором.
В свое время мне довелось до работе брать интервью у солдат и офицеров, побывавших на чеченской войне. Так вот, солдаты одной из мотострелковых частей рассказывали, как их командиры заставляли читать и заучивать отдельные главы из "Василия Теркина". Так вот, в этой части количество дезертиров, самоубийц и тех, кто "сошел с катушек" было меньше, чем в других подразделениях.
*****
Теркин на том свете
Блин! Блин! Блин! (Я знаю и другие слова, покрепче, да тут у нас культурное общество) Ну зачем для такой темы было брать ставшего народным героя?
Итак, Василий Теркин умирает, попадает на тот свет, и оказывается В забюрокраченном, номенклатурном мире, который похож на наш мир в ту эпоху. И вот он, Теркин, ходит, слушает пояснения своего погибшего однополчанина. И всё, никакого действия. Ходит, смотрит, слушает, недоволен. Ходит, смотрит, слушает, недоволен. Наконец, понимает, что здесь ему не место, и благополучно сбегает с того света.
Поэма "Теркин на том свете" - сатира на сталинизм и действительность того времени. Только сатира высосанная из пальца. У меня сложилась уверенность, что если "Книгу про бойца" - первую поэму про Теркина Твардовский писал легко, то "Теркин на том свете" ему дался тяжело. И я совершенно не могу понять, зачем он Теркина втянул в это произведение. Видимо, Твардовский не знал, что если литературный персонаж становится безумно популярным, автор теряет над ним авторское право. Я говорю, конечно, не о праве юридическом, а о праве вольно распоряжаться этим персонажем. Это как в случае, когда Конан-Дойль убил Шерлока Холмса, стал получать письма от разъяренных читателей, и в конце концов воскресил сыщика.
Так и тут. Твардовский окунул своего солдата в совершенно иную действительность (точнее, в недействительность). И мы уже не узнаем Теркина. Потому что его привыкли видеть жизнерадостным, непосредственным оптимистом. А тут. А тут никого не видим.
Похожая трансформация была у Робура-завоевателя (персонажа Жюля Верна). В книге "Робур-завоеватель" это целеустремленный инженер и изобретатель, в книге "Властелин мира" - целеустремленный злодей.
Обращают на себя внимание несколько важнейших моментов.
Исчезающая острота мысли, медленное угасание творческого запала, скатывающегося в сторону увлечения разного рода трибунными вещаниями констатировал Твардовский и у Шолохова. Но делал это с болью. Порой в его размышлениях проскальзывала ирония над постоянными искушениями играть по правилам навязанной игры. Например, в такой ситуации (из разговора по телефону): «Бровка: - Выступи на съезде. Ты должен это сделать. Выступи, признай ошибки и дай перспективу советской поэзии.
- Какие же ошибки?
- Ну, какие там есть.
- Вам нужно выступить на съезде.
- О поэзии, конечно.
- Подумайте. (Все интеллигентно взаимно).
Так, дух передовых, жизненно важных решений (читай: партийных) иронически снижается до мертвящих, уничтожающих. Основная мишень - живая, творческая мысль.
Жанрово-стилистическое своеобразие произведения определяется ее сатирическим пафосом. Наиболее справедливым нам кажется толкование поэмы как памфлета или бурлеска.
В дальнейшем нам хотелось бы определить функциональное значение смеха в поэме, его роль на пути к самостоянью человека в художественном мире Твардовского. А также проследить момент эволюционного развития комических форм и заострения ведущей - сатирической. Разрешению поставленной задачи будет способствовать анализ особых поэтических приемов.
Круг тем поэмы очерчен предельно четко: формы бюрократического беспредела в политическом руководстве, проникновение его в литературный процесс; как следствие - деградация человеческих взаимоотношений. Тема живого человека в мертвом обществе стала аллегорией изменения психологического портрета нации.
И запомни, повторяю: Наш тот свет в натуре дан: Тут ни ада нет, ни рая, Тут - наука, Там - дурман.
Там у них устои шатки, Здесь фундамент нерушим. Есть, конечно, недостатки, - Но зато тебе - режим.
Там, во-первых, дисциплина Против нашенской слаба. И, пожалуйста, картина: Тут - колонна, Там - толпа.
В Конституции СССР, содержание которой А. Твардовский, конечно, знал (думается, она конспектировалась им как студентом неоднократно), а также знал ее основные формулы, которые тиражировалась всеми изданиями, читаем:
«Там, в лагере капитализма, - национальная вражда и неравенство, колониальное рабство и шовинизм, национальное угнетение и погромы, империалистические зверства и войны.
Я тебе задачу задал, Суд любой в расчет беря. Пушки к бою едут задом, - Было сказано не зря.
Итак, Твардовский впервые открыто отторгает святая святых своей юношеской восторженности - политические принципы страны победившего/строящегося социализма. Стремление к свободе достигло своего апогея, воплотившись в широкой палитре комических форм, переходящих в откровенное обличение.
Овеянные теплой улыбкой воспоминания детства резко контрастируют в восприятии поэта с мертвым чиновничьим болотом. Однако, несмотря на всю суровую холодность, именно тема смерти стала продолжением приключений Теркина.
И держись: наставник строг - Проницает с первых строк. Ах, мой друг, читатель-дока. Окажи такую честь: Накажи меня жестоко, Но изволь пока прочесть. Не спеши с догадкой плоской, Точно критик-грамотей, Всюду слышать отголоски Недозволенных идей. И с его лихой ухваткой Подводить издалека - От ущерба и упадка Прямо к мельнице врага. И вздувать такие страсти Из запаса бабьих снов, Что грозят Советской власти Потрясением основ. Не ищи везде подвоха. Не пугай из-за куста. Отвыкай. Не та эпоха - Хочешь, нет ли, а не та!
Нам бы это все мешало - Уголь, сталь, зерно, стада.
Ах, вот так! Тогда, пожалуй, Ничего. А то беда. Желчный сарказм пронизывает объяснение невозможности сокращения аппарата:
Ну-ка, вдумайся, солдат, Да прикинь, попробуй: Чтоб убавить этот штат - Нужен штат особый.
Невозможно упредить, Где начет, где вычет.
Устроитель всех судеб, Тою же порою
Он в Кремле при жизни склеп
Сам себе устроил.
Невдомек еще тебе,
Что живыми правит,
Но давно уж сам себе
Апогей любви к себе, начальнику, - карикатурная сцена разговора по телефону:
Весь в поту, статейки правит, Водит носом взад-вперед: То убавит, То прибавит, То свое словечко вставит, То чужое зачеркнет. То отметит его птичкой, Сам себе и Глав и Лит, То возьмет его в кавычки, То опять же оголит. И последнюю проверку Применяя, тот же лист Он читает Снизу кверху, А не только
Таким образом, автор подверг сатирической обработке глобальную общественно-политическую проблему разрастания бюрократизма в управленческом аппарате страны, повлекшую деградацию межличностных отношений и изменение психологического портрета нации.
В 1954 году поэма Александра Твардовского “Теркин на том свете” (добавление к “Книге про бойца”) обсуждалась в “Новом мире”, была набрана для очередного номера и вдруг срочно снята, рассыпана, выброшена, а Твардовский в первый раз (через шестнадцать лет это с ним повторили) уволен с поста главного редактора журнала. За что? За идеологически невыдержанную линию издания, опубликовавшего ряд незрелых, ошибочных произведений, и прежде всего за попытку напечатать поэму “Теркин на том свете” – злобную пародию, сатиру, пасквиль на наш строй, на нашу систему. Так это в ту пору подавалось.
Однако почти все, кто читал тогда эту вещь, поражались и восхищались не только ее отвагой, глубиной, но и остроумием, изяществом, виртуозностью языка, яркой афористичностью. Как тут было не вспомнить отзыв Пушкина о комедии “Горе от ума”: “О стихах и не говорю, – половина должна войти в пословицу”.
Теркин, даже находясь на том свете, не мог умереть. Каждый причастный к поэме сотрудник журнала, конечно же, перепечатал ее для себя, дал почитать ближайшим друзьям и знакомым. Она расходилась кругами. Мне уже случалось рассказывать, как осенью того же года, когда во главе “Нового мира” вторично находился К. Симонов, я встретил в редакции Виктора Некрасова, у которого шла там новая повесть “В родном городе”, а он в свою очередь познакомил меня с Марком Щегловым и не терпящим неповиновения тоном велел передать мне на несколько дней эту, как он выразился, гениальную поэму. У меня тогда не было машинки, да-да, речь идет не о машине, и мы с Инной равными долями переписали поэму от руки. Вскоре мне попался на Арбате однокашник Володя Тендряков, он тоже попросил перепечатать и через несколько дней вручил мне в благодарность еще и машинописный экземпляр.
Поэма производила сильнейшее впечатление. Она была написана на одном порыве и читалась на одном дыхании. В отличие от большого “Теркина”, она шла вся подряд, сплошняком – ни глав, ни главок. И ведь стих и само повествование выдерживали такой нелегкий экзамен. Ее словно что-то поднимало и несло. И люди говорили о ней с восторгом, цитировали друг другу ее строчки…
Но что ожидало ее впереди?
В нашей литературе уже существовала такая практика: ряд известнейших писателей – А. Фадеев, К. Симонов, В. Катаев и некоторые другие после самой высокой критики своих произведений публично объявляли о принятом ими решении кардинально переработать собственные книги, искоренив роковые ошибки и недостатки, что почти незамедлительно и проделывали. Они считали это вопросом писательской чести.
А что же Твардовский? Здесь, думаю, коллизия все-таки другая. Твардовскому было ужасно жалко нового “Теркина”. Он понимал, что это редкостная его удача, и хотел всерьез поверить в возможность “доводки”. Почти никто не знал о его планах на этот счет. Но ведь у него, по сути, не было выбора: он хотел увидеть это напечатанным, одновременно сохранив “острые” места. И он пустился во все тяжкие.
Но вот выступление одного из видных партийно-литературных функционеров той поры:…поэма “была направлена в самое сердце наших общественных отношений и нашего строя. Ал. Тр. говорил тов. Хрущеву, что он собирается эту поэму реконструировать. У меня глубокое убеждение, что ее можно только забыть, потому что внутренне она написана чрезвычайно цельно, на едином пафосе отторжения, совершенно звериной ненависти, и перестроить ее нельзя. Она ведь кончается даже почти призывом к восстанию… Поэма вся наполнена атаками на партию под тем углом зрения, что якобы в нашей действительности существует омерзительный бюрократизм, мертвая, свинцовая власть аппарата” (А. Сурков. Стеногр. засед. редколлегии “Н.М.” 9.8.1954 г. “Знамя”, 2003, № 2, стр. 152).
Тогда же литературовед А.Г. Дементьев (ставший вскоре ближайшим другом Твардовского) говорил: “Конечно, мы очень виноваты перед партией… Наша первая ошибка, очевидно, заключается в том, что мы напечатали статью Померанцева… Вторая наша ошибка заключается в том, что вслед за Померанцевым мы дали Лифшица, Абрамова, Щеглова… Третья наша ошибка в отношении поэзии Твардовского то, что мы собрали большое количество литераторов для того, чтобы зачитать эту порочную поэму”… (там же).
И вот в такой ситуации Твардовский принялся за свои “вставки-добавки”. Эти его нечеловеческие мучения продолжались девять лет! И вещь под тем же заголовком была напечатана. Причем почти накануне Твардовский прочел вслух (!) эту удлиненную им в четыре раза (!) поэму перед Европейским форумом писателей в Пицунде, в присутствии Н.С. Хрущева. Поистине, уму непостижимо!
Везде подчеркивалось, что поэма новая!
“И как прекрасное завершение этой встречи было чтение новой поэмы А. Твардовского” (А. Сурков, “Правда”, 18.8.1963). Да, да, тот же самый Сурков, один из главных ее гонителей и запретителей!
Итак, редкостная удача. Груз, сброшенный с плеч. Победа. Но разрешение и напечатание вещи на деле обернулось в лучшем случае читательским недоумением. Люди, знавшие эту поэму раньше, теперь изумленно смотрели друг на друга: “Что же произошло? Вроде и сейчас все на месте, но все не то!…”. А читающие впервые обращались к нам с упреками: “Что же вы нам рассказывали? Да вы были под наркозом!…”.
Общее ощущение: вымученное многословие. Сравнение двух редакций многое объясняет. Твардовский действительно не отказался от целого ряда бесстрашных мест, но каждая ситуация, каждый эпизод поочередно разработаны, объяснены рационально и утомительно. Возник новый умозрительный инстинкт, – нет, не самосохранения, скорее инстинкт сохранения вещи, подсознательная память о проработке. Становится все более ясно: не нужно было ничего добавлять. Он мучается как соавтор прежнего Твардовского. Одновременно он мучается как редактор – соредактор прежнего. И понимает это.
Вот – из его параллельных работе записей: “Возникает мысль, не внести ли частично картинки того света из верстки (домино, разбор персональных дел, еще что-нибудь), но почему-то не хочется. Страшно мешает то, что этого “Теркина2” знает большое количество людей, и многие будут разочарованы, помня кое-что из прежнего варианта. Но уж с этим ничего не поделаешь”.
Удивительно точное ощущение.
В другом месте: “Будь что будет, но столько труда и терпения положено на эту, когда-то так легко набросанную вещь, которая так медленно выпрямляется и очищается от того (часто), на что убито столько времени и усилий, и самовнушения (никогда полностью не усыпляющего души), что, мол, ничего, сойдет, хорошо же, право!
Вскоре снова: “С утра вдруг стало опять казаться, что “середка” не годится, выпадает из теркинского стиля и т.п., и что вообще все это дело обреченное. Заставил себя все же прописать еще раз эту “середку”. Хотя продолжает казаться, что заново я бы уже не писал так”.
Он же себя ломает, – “заставил себя все же прописать еще раз”. Будто речь не о стихах. Как он плотно забил свою жизнь этим откровенно бесполезным трудом! Общаясь с ним, мог ли я догадываться, как он страдает? А ведь одновременно на нем висела редакция и все столь рискованные тайные маневры в надежде напечатать безвестного Солженицына. Ведь это уже 1962 год.
Еще: “Перечитал машинописного Теркина на т(ом) св(ете). Кое-что охотно вычеркивается”.
Он все время говорит в записях о “безрадостности буксовки”.
Он шел подряд по вещи, написанной когда-то на счастливом порыве, и умственно контролировал, обрабатывал, перерабатывал ее. Подряд. В результате – не прибавлялось такого, чтобы ахнуть. А ведь прежде было – чуть ли не все!
Маленький пример. В новом, напечатанном, варианте:
Что и там они, врачи,
И солдатской крови.
Ну что это? А ведь было:
Что держать бы все ключи
Все анализы мочи
И остатней крови.
Насколько лучше! Действительно, в пословицу.
А над новым вариантом только и слышно: работа, работа! И “на машинку есть что сдавать, – а там еще работать и работать, доводить, наращивать, отчищать. Все же это – как будто курицу, уже однажды сваренную, остывшую, вновь и вновь разогревать, варить, приправлять – уже от той птицы ничего не осталось. Не дай бог утвердиться в таком сравнении”.
Вероятно, удручающее многословие второй редакции происходит и от неожиданно обнаруживающегося в ней нового качества автора – недоверия к читателю. К высокому в том числе.
И наконец: “Добежал-таки, кажется, до конца, какой он ни есть… Добежал, но внутри еще отделочных работ уйма”… Опять прозаические, от головы, хозяйственные задачи себе.
Нет, наконец вот только сейчас.
“Итак: В 1954 г. я был снят с “Н.М.” за “линию” и “Теркина на том свете”. Ныне, в 1963 г., в марте, я закончил, вновь написал на 3/4 по кр(айней) мере, “Т(еркина) на т(ом) св(ете)…””.
На три четверти написано вновь! Вот ответ – Твардовский утопил старый текст, размазал его по многим страницам, разбавил до такой малой крепости, что тот уже не воспринимается, разболтанный среди бесконечных добавок и оговорок этой вынужденной переделки…
…Но ведь нам остается первая редакция!
Конечно, можно было бы привести из нее замечательные примеры сатирической мощи поэта, безошибочность его предвидений, горькую иронию и пронзительные, действительно до слез, лирические отступления.
В этой поэме мы наблюдаем не только безжалостный срез, но и боль открытого перелома времени.
Василий Теркин по сюжету встречается в поэме с чудовищно-нелепыми службами того света. Но не меньшим испытаниям подвергает его по собственной воле сам автор во второй редакции. А ведь нужно было только напечатать наконец первую – и все, наваждение рассеивается.
Что же сказать совсем в заключение? Вывода два:
1. Если бы поэт не ввязался в эту “доводку”, мучительно потратив на нее немало лет, нервов и сил, “Теркин на том свете” явился бы на этот свет одновременно и в ряду со всеми запрещенными ранее шедеврами и был бы тогда, как и в момент написания, снова встречен восторженно.
И 2. “Теркин на том свете” жив. Рукописи (и верстки) не только не горят, – они не могут быть впоследствии уничтожены и своими горько ошибавшимися авторами.
Из лекции: Твардовский вернул сатиру в рус. литературу. В загробном мире есть особая зона с жертвами стал.репрессий. Есть образ, списанный с Хрущева. Тв. избегает кликушества, истерик, редкое чувство такта и меры. Редакторы испугались строк, посвящ. Совр.системе гос. Аппарата.
Абсурд не худож., а реальной дейст-ти. Все отделы заполняют мертвецы. Приём гротеска почти не исп-ся. Осмеяние казёнщины, формализма. Воплощение мертвой системы, оторванной от народа.
Третья глава посвящ. критике беспамятства, пассивного ожидания указаний сверху, которое похоже на языческое поклонение. Современники – как дети, беспомощные. Автор считает, что только истинное знание поможет человеку сохранить человеч. лицо.
После отставки с поста главного редактора здоровье Александра Трифоновича было подорвано ещё и тем, что многие его соратники не оказали должной поддержки поэту в этой ситуации.
Умер А.Т. Твардовский 18 декабря 1971 года. Поэта похоронили на Новодевичьем кладбище в Москве.
Новомировцы стремились удержать внимание общества на негативных сторонах жизни, полагали себя верными направлению ХХ съезда с его критикой культа личности и негативных явлений, им обусловленных. Их оппоненты, напротив, воспринимали новые политические тенденции брежневского времени как исправление волюнтаристских ошибок Хрущева, как движение к социалистическому и коммунистическому идеалу, которое является по самой своей природе героическим историческим свершением, и полагали, что выдвинуть Акакия Акакиевича на роль главной фигуры современности – значит что-то очень серьезно исказить в картине сегодняшнего дня. Таким образом, главным мотивом спора и непонимания был мотив идеологический и политический, и обе стороны были в равной степени искренни, отстаивая свои позиции.
Суждения автора о своем герое имеют сложную мотивацию и не терпят однозначных оценок. Другим камнем преткновения стало то, что в редакторской деятельности для Твардовского было важно личное взаимопонимание, сходство идей. Солженицын ставит в вину Твардовскому то, что, ведя журнал, он следовал личным пристрастиям в литературе.
Читайте также: