Сочинение о депортации калмыков в сибирь
Обновлено: 02.07.2024
Память в наследство: депортация калмыков в школьных сочинениях. - Составители С.И. Шевенова, Э.-Б. Гучинова. - СПб.: Алетейя, 2005, 236 с.
"Пятьдесят пять лет назад - 28 декабря 1943 г. на калмыцкий народ обрушилась неслыханная беда. Указом Президиума Верховного Совета СССР была ликвидирована Калмыцкая АССР. Все население подлежало депортации в районы Сибири┘"
Сочинения учеников Элистинского лицея не всегда начинаются столь сдержанно. Иногда это домашний, камерный рассказ: "Часто бабаня вспоминает Сибирь. В разговорной речи нет-нет да и проскочит: "Только бы не война и не Сибирь!" Или простодушный поэтический лепет: "Ветер смотрел сквозь изморозь стекла на машиниста, улыбаясь ему. Ветру нравился звук, издаваемый поездом при остановках. Но ему не нравился запах замороженных трупов в санитарном вагоне, и он просил машиниста начинать отправляться┘" Какой бы стиль ни избирали дети, читать все это одинаково неприятно.
Не то чтобы мы совсем ничего не знали об указе Иосифа Джугашвили 1943 г., в котором целый народ приравнивался к нулю, подлежал, как у Оруэлла в "1984", тотальному распылению. Не то чтобы мы не помним про судьбу крымских татар, чеченцев, ингушей или поволжских немцев. Мы про них все знаем, все уяснили. Конечно, это черт знает что, а впрочем, было это "при царе Горохе" - как сказала одна ровесница XX века, когда при ней обсуждались сталинские лагеря и тюрьмы. По словам этой симпатичной старой женщины, ее собственная юность и зрелые годы, прошитые всевозможными репрессиями, остались "где-то там", а то, что творилось тогда в стране, вспоминать скучно и необязательно. А если уж вспоминать не обязательно, то в крайнем случае какой-нибудь высоколобый интеллектуал-профессор тиснет книжку - о том, каковы были политические причины депортации братских народов СССР и проч. На такую тему полезно и приятно порассуждать, очень выходит в духе времени. И внутри ничего не дрогнет.
Сочинения детей куда страшнее профессорских изысканий. Во-первых, они рассказывают о бабушках и дедушках. Многие из них, прошедшие ссылку (то есть массовую гибель людей в телячьих вагонах, житье в землянках и конюшнях, работу на лесоповале, голод и т.д.), еще живы. Живые свидетели всегда очень неприятны. Непонятно, что, собственно, с ними делать. Во-вторых, наивные дети очень подробно, с огромным количеством диких деталей излагают потрясшие их факты. Умирающая от голода женщина хотела выбросить свое чадо из телячьего вагона: дескать, двоих прокормить труднее. Положила в снег. Потом сердце не выдержало - подошла, отнесла обратно в вагон. Выселяемая из дому вдова с детьми просила солдат оставить ей единственный кусок мыла: доблестный воин ударил женщину прикладом и мыло взял себе. За один трудодень на лесоповале калмыцким работникам щедро платили парой мерзлых картофелин. Выжившие семьи жили в очень интересных землянках: "Это была яма, а сверху были набросаны ветки деревьев┘ Зимой было страшно там жить. Ведь существовала опасность, что ночью пурга могла занести крышу и сровнять ее с землей. При этом люди не могли самостоятельно выбраться оттуда. Их откапывали другие┘"
В общем, сплошная, как говорится, конкретика вместо рассуждений на тему. А если и попадаются рассуждения, то большинство из них такого свойства, что прямо дурно делается. Например, пишет девочка Виктория: "Когда я вижу на голубом экране образованных людей разных возрастов и социальных групп, многие из которых занимают и занимали высокие посты в обществе, и внимаю их доводам или слышу на улицах разговоры о том, что в "старое время" при большевиках очень хорошо жилось простым людям в Советском Союзе, в Стране Советов, то я начинаю думать, что действительно состоялось это новое советское общество людей, не помнящих родства и без памяти┘ Да, это очень и очень страшно┘" Далее не в меру вольнодумная наша отроковица задается вопросом: неужели же люди не читали Солженицына и Шаламова? Неужели ничего не знают о судьбе десятков тысяч и миллионов, сгубленных в лагерях и ссылках?
Экая, право, горячность и сумасбродство в мыслях! Что за манера прибегать к неприличным риторическим вопросам и чему их только в лицее учат?
Впрочем, на данный вопрос существует вполне доступный ответ. Правда, он будет еще неприличнее вопроса.
Виктория, люди "на голубом экране" в подавляющем большинстве бегло читали Солженицына и знают про миллионы и десятки тысяч. Беда только в том, что им это, как сейчас обычно говорят, фиолетово. Точнее сказать, знания не мешают им вздыхать о "Стране Советов, Которые Мы Потеряли". Ведь существует уже такая "Россия", почему бы не быть "Советам"? А всякие там перегибы сумасшедшей, социопатической власти - не к ним. Это было давно, и неправда. Подумаешь, бабушки живы┘ Ерунда какая!
И это, пожалуй, самое страшное из всего. Пострашнее даже простосердечных описаний издевательств, зверств и голода.
Удивительно, что некоторым приходит в голову издавать сочинения детей. Похоже, на данный момент эти лицейские рассказы - один из самых чистых исторических источников. Не замутненных ничем. Так что пить из него можно, не рискуя отравиться.
Со всех сторон дул ветер, а мороз был в 40-50 градусов. Руки белели и покрывались ледяной коркой. Чтобы отогреть руки, их засовывали под одежду и прижимали к животу. Было холодно, словно притрагиваешься к кускам льда. А отогрев их чуть-чуть, снова принимались за работу. Как солдату часто снится война, так и ей – этот адский труд, особенно зимой, когда руки начинают отниматься от боли.
(Артем Демиденко, 1997)
Мини хадм эк – Эрднән Бола Эрдниевна. Приютна района Буһу гидг хотнд Муузран Эдән өрк-бүлд төрлә. Экмдн бәәҗ-бәәҗәһәд кесг һундлта чигн, байрта чигн тууҗс келҗ өгнә. Теднә негнь Сиврин туск тууҗ.
Ода бар сарин хөрн нәәмн өөрдҗ йовна. Сивр мини хадм экин уханас төрүц һархш. Даңгин тер киитн цагиг сергәһәд, тууҗан экләд маднд келҗ өгнә. Тер тууҗ маднд төрүц хуучрхш. Оньган өгч соӊсад, шинәс бийдән тер һашута цагин зургуд санандан босхнавидн. Көгшн күүнәс соӊссн үг иргчд кергтә, терүгинь мартлго өсч йовх баһчудт цааранднь келәд, давтад бәәх зөвтә болҗанавин. Yзмҗтә үлгүр уга болхла, сурһхд чигн хату. Экин тууҗиг соӊсад, бичәд хадһлнав. Yрн-садм бас терүгинь умшад, тодлад чик уха-сана зүүцхәх гиҗ ухалнав. Ода олна умшлһнд мини хадм экин үг күрхлә, теднә оньгт тусхла, тернь сән болх гиҗәнәв.
« Сивр нүүлһхин өмн би гемтә эцктәһән, хойр эгчтәһән, дү күүктәһән бәәләв. Шинкән арвн хойр орҗасн цаг. Бар сарин нәәмнд хар өрлә нег юмн үүд цокад, дегдрүләд бәәв. Буута салдсмуд орҗ ирцхәв. Мадниг адһулад, гертәсмдн һарһв. Гемтә эцкиг эгч Дукр хотна нег залуг сурад, машинә кузовд өргҗ тәвцхәлә. Ардаснь Дукр, Яһа, хамгин бичкн Саана болн би тер машинә кузовд орҗ сууввидн. Буута хойр салдс бас кузовд сууцхав. Маднд авч йовх дулан хувц-хунр чигн, хот-хол чигн уга билә. Мана эк эртәр нохасас сеҗәд, гемтәд өңгрлә. Тер өдр дала биш цаста, болв киитн салькта билә. Йовҗахдан киитиг оньһсн угавидн. Хөөннь хаалһ зууран киитн догшрад бәәв. Машинә кузовинь бүркә уга, ил бәәсмн. Дөрвн таласнь үләҗәх салькнд бидн һол күртлән дарад чичрүвидн. Гемтә эцк, эк уга. Арһ уга. Эгч Дукр мадниг бийдән чадсарн шахсмн. Нег-негнәннь зүркн яһҗ цокҗасинь соңсад бәәввидн. Агчмин зуур дулан орсн болҗ медгдв. Агчмин зуур. Киитн хәрү мадниг атхад чичрүлв. Тиигәд Дивн тал цуһараһимдн авч ирв. Хаалһ зууран машинә кузовд әмтн тагчг бәәсмн. Ода вагонмудт түлкәд чикхлә, һазрасн салҗахан медәд, ик зунь орклдад уульцхав. Биднчн уульхар седүвидн. Зуг тагчг кевтсн эцкән үзәд бийән бәрүвидн. Ик гидгәр әәсн биләвидн. Юн болҗахинь медгдхш. Эцкмдн, Муузран Эдә, Саанан толһаг өрчдән шахад ә уга маднур хәләһәд бәәв. Гемин учрар эцк ду һардго билә. Тегәд нүдәннь хәләцәр юм келх бәәдл һардг билә. Зәрминь үкрән алад, махан цаснд киитрүлхәр көлврүләд тулмд дүрҗ авцхала. Зәрминь кевс, девл авч һарцхаҗ. Хоосн һарсн мадн тер махнднь күртүвидн. Әмтн чадсарн хувцарнчн хувалцхала. Мана эцк хаалһин күндиг дааҗ чадсн уга. Ялуторовск районд ирхлә, өрүн эцкмдн өңгрв. Күүнә күш цуглулҗах вагонд эцкән күргтн гив. Эгч Дукр.
- Для учеников 1-11 классов и дошкольников
- Бесплатные сертификаты учителям и участникам
Люди молчали! Никто
Только колеса стучали
И тишину нарушали…
28 декабря 1943 года на калмыцкий народ обрушился державный гнев Сталина. В шесть часов утра, когда люди еще спали, а над степью царствовала ночь и первые морозы сковали землю, в дома калмыков вламывались вооруженные солдаты под командованием НКВД. Они требовали сдачи огнестрельного оружия, топоров, ножей. Естественно, у населения никаких автоматов, пистолетов, винтовок не оказалось. И только после этого объявили Указ Президиума Верховного Совета СССР, подписанный Всесоюзным старостой Михаилом Ивановичем Калининым, о ликвидации Калмыцкой АССР и депортации калмыков в Сибирь (Приложение № 1)
В 1945 году дедушка пошел в школу. По его словам класс во второй. В 1946 году он уже пошел работать разнорабочим в колхоз. Он наравне со взрослыми стал получать заработную плату, и на него завели трудовую книжку. (Приложение № 4)
Но прежде чем ехать домой, нужно было продать выращенную картошку. Дедушка заказал две машины. Их загрузили и отправились в город Разрез. Когда они туда приехали, им сказали, что картошку надо было перебрать: отделить крупную и мелкую. Но когда руководство базы услышало о возвращении калмыков домой, то взяли всю картошку по 15 копеек за килограмм. Дедушка вернулся домой, а домашние уже погрузили вещи и отправили их в город Сальск. А сами поехали на поезде. Правда, им пришлось прожить 3 дня на вокзале в городе Новосибирск потому, что не хватало поездов для всех желающих вернуться на родину. Эти три дня показались всем вечностью: очень хотелось быстрее вернуться. Когда они приехали в Сальск, то на вокзале нашли машину до Яшалты. Шофер встретил их как родных, обнимал и называл земляками. Добралась семья моего дедушки домой тогда еще в колхоз Хрущев Камышинского сельского совета, а ныне село Бага- Тугтун в ноябре 1957 года. Как потом вспоминал дедушка, они действительно вернулись домой без потерь через 13 лет, как говорила бабушка накануне выселения. Родная земля встретила их теплой погодой. Было ощущение, что природа ждала их возвращения. Правда, двум семьям жить пришлось в маленьком домике, состоящем из одной комнаты, но это было все не страшно. Главное, что это был родной дом и земля. Уже позже, когда вышел Закон о реабилитации на основании свидетельских показаний в суде был действительно доказан факт выселения в Сибирь. (Приложение № 6)
А потом были выданы: справка о сроках пребывания под надзором с ограничением прав и свобод и справка о реабилитации. (Приложения 7, 8).
Читая эти документы, кожей ощущаешь, как ежедневно, ежечасно сталинская система пыталась раздавить честь и достоинство наших отцов и дедов, как пыталась довести их до скотского состояния. И удивляешься: как же они выжили? Как не обозлились? Не стали зверьми? Ведь это подвиг остаться человеком в таких нечеловеческих условиях. Это – подвиг народа! За эти тринадцать лет легче всего было сломаться. Но народ выдержал. Не обозлился. Это и есть крепость нации, ее спокойная сила, величие народа не в его количестве, а в духовной твердости. Не потерять бы ее нам, живущим сегодня.
Как известно, калмыки входили в число народов, целиком выселенных в годы сталинизма за пределы своих традиционных территорий. Выселение было возмездием за коллаборационизм во время оккупации части республики и за нелояльность советской власти. В течение суток 28 декабря 1943 г. более 90 тыс. калмыков были посажены в железнодорожные вагоны для перевозки скота и отправлены из республики на восток. К лету 1944 г. общее число выселенных составило 120 тыс., включая калмыков из Ростовской и др. областей и военнослужащих. Большая часть мужского населения Калмыкии в тот период находилась в действующей армии, чаще всего – на передовой. В марте 1944 г. практически все военнослужащие были отозваны с фронта: офицеров направляли в отставку или служить на нестратегические тыловые объекты на востоке страны. Солдаты и сержанты были отправлены в трудовой лагерь Широкстрой (Пермская область), где они содержались до 1946 г. Многие там и погибли. Калмыцкая автономная республика была ликвидирована, ее территория поделена между вновь образованной Астраханской областью и соседними областями. В 1956 г. калмыкам было разрешено вернуться, с 1957 г. начался процесс восстановления автономии калмыцкого народа. [1]
В процессе освоения депортационной травмы ключевым признаком является принадлежность к поколению: первое имело личный сибирский опыт, второе – было детьми спецпереселенцев, третье составили внуки ссыльных. Незнание калмыцкого языка и истории депортации было причиной разрыва преемственности отцов и детей. Создание совместного рассказа об исторической травме стало попыткой восстановить преемственность между дедами и внуками. [3]
Мурашки по телу, какая-то едва уловимая внутренняя дрожь – вот первая реакция на мою просьбу. Знаете, такое впечатление, что между нами сразу возник барьер, граница, которая сразу унесла мою собеседницу в мир прошлого, в другое измерение… (Юлия Ольховская, 1997).
Показательно, что до перестройки мнение о выселении народа высказывалось в публичном пространстве – в разрешенных или не разрешенных формах – исключительно мужчинами. Преодолеть женское молчание было труднее. О наиболее драматичных эпизодах женщины умалчивали осознанно, это было проявлением женской немоты, которая, судя по всему, универсальна. Так же молчали о трагедии интернирования японки США, и антрополог Йосико Такезава отмечала, что они молчали, как молчит о совершенном насилии поруганная женщина. [11] Так же молчали армянки о событиях, ставших известными как геноцид армян 1915 года. [12] Так же молчали калмыцкие женщины. Как писал в своём сочинении Айс Шараев:
Не любит она вспоминать об этом, все как-то отмалчивается со смущенной улыбкой, когда начинаешь расспрашивать. На лице улыбка, а в глазах – боль. Боль, не прошедшая за пятьдесят лет и глубоко осевшая в сердце. И я вижу, я чувствую эту боль, но если сам не спрошу, не узнаю, об этом мне никто не расскажет. (Айс Шараев, 1997)
Зафиксированные школьниками истории о депортации рождались в соавторстве рассказчика и слушателя, не только потому, что именно слушатель позже написал свой пересказ. Своим интересом и родством он мобилизовал рассказчика на воспоминание и обобщение сибирского опыта. В то же время и сами нарративы – это не просто набор фактов или объем информации. Нарративы структурируют опыт восприятия рассказчика и слушателя, организуют память, сегментируют и целенаправленно выстраивают каждое событие. [13]
Сочинения последних лет заметно короче, для авторов этого периода совершенно ясно, что депортация была геноцидом, сравнения ищутся не в истории прошлых депортаций, а в современной политике геноцида – в Руанде, Тибете. Этих ребят сибирская тема сопровождает всю их сознательную жизнь, и открытий, которыми были полны сочинения их предшественников, здесь гораздо меньше. Тексты последних лет, если и используют биографический материал, то скорее как иллюстрацию, как повод к рассуждениям о правах человека, этнических меньшинств, о ценности человеческой жизни. Имела значение и биографическая основа сочинений. Бабушки и дедушки рассказывали о себе и своей судьбе, не отвлекаясь на другие сюжеты и обобщения. О поводах и причинах выселения рассуждают те авторы, кто предпочел вместо сочинения на основе биографии написать эссе.
На примере этих сочинений я и постараюсь далее показать, как ре/конструкция и память об отдаленном травматическом событии формируется в текстах современных школьников.
ИДЕНТИЧНОСТИ МОЛОДЕЖИ:
НАСТОЯЩЕЕ ТРАВМАТИЧЕСКОГО ПРОШЛОГО
Депортация калмыков как всенародная трагедия частично освоена сознанием. Этот период оценивается как испытание народа на крепость духа, на верность родине, любовь к которой должна быть выше обид. Несмотря на демографические и культурные утраты тех лет, Сибирь воспринимается не как сплошная черная полоса, а как отрезок жизни народа, в котором было много плохого, но и немало хорошего.
Травмированность воспринимается как составляющая жизни репрессированного поколения. Навязчивые образы прошлого – грубый стук в дверь, ночной кошмар, – свидетельства того, что работа с памятью о депортации стоит в повестке дня. Коллективная травма должна перерабатываться не только на коллективном уровне, но и каждой жертвой персонально:
Со всех сторон дул ветер, а мороз был в 40-50 градусов. Руки белели и покрывались ледяной коркой. Чтобы отогреть руки, их засовывали под одежду и прижимали к животу. Было холодно, словно притрагиваешься к кускам льда. А отогрев их чуть-чуть, снова принимались за работу. Как солдату часто снится война, так и ей – этот адский труд, особенно зимой, когда руки начинают отниматься от боли. (Артем Демиденко, 1997)
Память о депортации – травматическая, вспоминается чаще то, что было связано с дискомфортом, эмоциональным и экзистенциальным, со стрессом, унижением, голодом и холодом. Ретроспективный взгляд как бы провоцирует выделять то, что отличало калмыков от других, подчеркивая статус спецпереселенца. Транслируя рассказы старших, школьники тоже фиксируют внимание на наиболее драматических страницах.
Место выученной истории выселения в политике прошлого занимает живая память. Поэтому молодежь воспринимает депортацию как событие личной биографии, формируя свое эмоциональное отношение к ней. Так, рисунки, сделанные школьниками, чаще черно-белые, нежели цветные. На них изображены события первого дня выселения: персонажи делятся на две группы: калмыки (мать с ребенком или группа людей) и солдаты с автоматами (Рис.1.). С первого взгляда видно, что изображено насилие. Второй сюжет – поезд, представленный как движущийся бесконечный состав. Предполагается, что внутри вагонов люди, но они не изображены, они уже лишены человеческого статуса (Рис.2.).
Когда разговаривала с дедом, я очень удивлялась, как это он, такой старый, а без всякой запинки помнит все даты, все мелочи? Да, наш народ выселили, морили голодом и холодом, держали в тюрьмах и лагерях, многих расстреляли, но они не смогли уничтожить память людей и их веру, которая будет жить вечно. (Соня Манджиева, 1993)
Эти тексты депортации интересны своей дискурсивностью: и как исторический источник процесса формирования памяти, где важны собственно факты и оценки, и как риторически-организованное пространство, в котором принципиальна прагматика формы, лексические и грамматические ресурсы, отражающие и создающие язык травмы и памяти.
ЯЗЫК БЕЗЫСХОДНОСТИ: ВРАГИ НАРОДА И ЖЕРТВЫ ГЕНОЦИДА
Предчувствие чего-то страшного, нереального не обманет мать моей бабушки, когда умрет от голода и холода Аркашка, когда будут отдирать от холодного пола вагона труп ее брата, когда люди, точно мухи, будут падать со вторых полок замертво, на головы сидящих внизу и когда она с ужасом увидит, что половина людей в вагоне уже не спит и не шевелится… Затем их погонят, точно скот, в спецпомещение, которое с трудом можно так назвать. Ветхий, насквозь промокаемый барак до отказа набьют людьми, которые уже были мало похожи на людей… На следующий день к ним придут несколько человек в военной форме и заберут работать на рудник еще стоявших на ногах мужчин. И так изо дня в день. (Эдуард Санджиев, 1993)
Как известно, язык несет в себе символический порядок общества, отражает его законы и нормы. [18] Вспоминая давнее прошлое, рассказчики подсознательно возвращались в сталинское общество и воспроизводили свой зависимый статус людей, удел которых – претерпевать (зависеть от чужой воли) чужие действия, быть жертвой чужих решений. Этим подчеркивается зависимая, бесправная роль человека и его этнической группы, их объектность.
Молодое поколение относит депортацию к давно прошедшей исторической эпохе, к истории СССР, страны, которой давно уже нет. В рассмотренных сочинениях имя Сталина иногда сознательно не называется прямо. Оно стало символом беззакония и государственного террора. Дети часто использовали иносказания:
Связано ли это с калмыцкой традицией табуации имени хана или с христианским правилом не поминать дьявола?
Дело в том, что некоторые люди (а отнюдь не весь народ, как думал Сталин и его окружение) перешли на сторону фашистов и образовали ККК [20] , но корпусом ККК никогда не был. И это мизерное обстоятельство послужило поводом для выселения целого народа (хотя чего греха таить, предатели были почти среди каждой нации). Сталин не учел ни героизм калмыков на фронтах Великой Отечественной войны, ни мужества простых трудяг, отдававших все фронту и победе над общим врагом, ни мужества калмыков-партизан, наносивших значительный урон врагу (Дима Юндин, 1997).
ЖИЗНЬ В СИБИРИ: НОРМЫ ИСКЛЮЧЕНИЯ
Солдаты, физически осуществлявшие выселение, иногда напоминают знакомый образ врага, хорошо разработанный в советской литературе и клишированный в кинематографе образами нацистских оккупантов.
Проснулись от стука в дверь. Дверь пинали сапогами, и дед подумал, что за ним пришли немцы, а оказалось не совсем так, то есть пришли за ними, но наши солдаты. Их было четверо и все вооружены, они громко кричали и бранились, но в конце концов сказали, что калмыков увозят, но не знают куда и самое главное то, что собраться нужно через пятнадцать минут около конюшни. (Инна Авадаева, 1997)
Лагеря Трудармии школьники нередко называют советскими концлагерями и приравнивают их к концлагерям Третьего рейха.
Николай Очирович оказался в Широклаге… Огромными тяжелыми киркашами, которые в руках удержать нелегко, они добывали каменную породу в карьере. Добытые глыбы на руках переносили к машинам. Изнуряющий, нечеловеческий труд с ежедневной нормой выработки 6 кубометров камней и скудный паек быстро доводили людей до полного истощения… Через четыре месяца пребывания в лагере Николай Очирович начал опухать от голода. Возможно, он не выжил бы, если бы лагерный врач не пожалел его и не направил на лесоповал. Здесь было легче, но не намного. Весь день валили лес. Работали допоздна, ночью занимались погрузкой, а рано утром – снова в тайгу. Этот кошмар длился для него почти полтора года. Люди гибли один за другим. К ним, бывшим фронтовикам, с честью защищавшим Родину, относились как к узникам нацистских концлагерей. (Баатр Церенов, 1997)
Депортация по своему деструктивному действию, большим человеческим потерям была воспринята детьми как синоним войны. Депортации как этнические чистки, имевшие следствием гибель огромного количества людей, современными школьниками признаются без сомнения актами геноцида. Красноречивым аргументом является статистика утрат в приведенных семейных рассказах:
Сто пятьдесят человек было завезено в то село – к весне осталось пятьдесят. Бюри осталась в живых одна из одиннадцати детей (Алтана Васькина, 1994);
У дедушки в семье было десять детей, после Сибири остался он один (Давид Амнинов, 2001);
В Сибири бабушка потеряла десять братьев и сестру (Саглара Бадакова, 1997);
Моя бабушка – единственная выжившая девочка в семье, кроме нее было еще три сына, а всего девять детей. Никто не знает, сколько их было и как их звали. Она была самой младшей из оставшихся четверых (Маша Чупова, 1998).
В вагоны для скота погрузили по сорок человек. По прибытии осталось двадцать четыре человека (Дорджи Омиков, 2004);
Из этой группы, уехавшей на Север, человек сорок, в живых остался лишь один парень (Роман Дуляев, 1994);
Бабушке было суждено лишиться мужа, родителей, единственной сестры и восьмерых детей (Баира Дорджиева, 1998);
Умерло восемь детей из шестнадцати, а также их отец (Валерия Ланцанова, 2004).
Когда мы приехали на станцию, мы все увидели подводы с людьми. Они стояли совсем далеко от нашего эшелона. Они, наверное, боялись нас, потому что мы были врагами народа. Как выяснилось позже – мне рассказали местные мальчишки, – им говорили, что мы людоеды, что мы убиваем их отцов, дедов на войне. Они стояли в стороне, ожидая увидеть своих врагов, – страшных уродливых мужиков. Но когда они увидели, что среди нас старики, женщины, дети, они подошли поближе. Нас всех брали по очереди. (Эльдар Гаджиев, 1993)
Печать калмыцкой этничности вынуждала приспосабливаться к навязанным социальным условиям. Это заметно по изменениям такого этнического маркера, как личное имя. Калмыцкие имена принадлежат как бы старшему поколению и жизни до депортации или после нее - молодежи, внукам, третьему поколению. Такого разнообразия личных имен, какие были у старшего поколения – Лиджака, Цаган-Хаша, Сара, Бяявя, Бода, Бува, Инджир, Авля, Контуш - сейчас нет. В Сибири калмыцкие имена изменяли на русские, и важным стало лишь сохранение первой, заглавной буквы. В одном из сочинений упоминается имя Александры - Шуры, которая на самом деле Шарка, и это – только один из частых случаев двойных имен. Многие ученики пишут: бабушка Ольга (Отхн), Анджа (Саша), Мария (Баина), Софья (Хоньда). [22] Велика доля сочинений, в которых бабушка с дедушкой фигурируют, но без имен. Отсутствие (в данном случае – личных имен) – одно из проявлений травматического синдрома. Дети росли без бабушек, их уже не было в живых, и о них не рассказывали матери, или рассказывали так бегло, что даже имя не запомнилось. [23]
После возвращения на родину и снятия обвинений с калмыцкого народа люди снова стали давать детям калмыцкие имена. Третье поколение в целом чаще имеет калмыцкие имена, нежели русские. Это можно проследить по именам цитируемых авторов. И хотя большая часть авторов сочинений с калмыцкими фамилиями имеют калмыцкие имена, в наши дни почти весь именник от Алдара до Яны укладывается в сорок популярных имен.
В сочинениях изредка упоминаются люди, получившие инвалидность от непосильной работы или в других неблагоприятных социальных обстоятельствах. Невидимые в общественной жизни инвалиды оказались упомянутыми в текстах сочинений не только потому, что они были знакомыми или родственниками школьников. Они оказались для детей, выросших в обществе с дискриминацией нетипичности, самыми простыми символами депортационного бесправия и беспомощности, живым воплощением исключенности: печать этничности привела к стигме инвалидности. Психологическая травмированность обернулась физическим увечьем, которое не спрятать, как было не спрятать физическую принадлежность к иному фенотипу (монголоидную внешность среди европеоидного населения), также не к доминирующему. Образы инвалидности вспомнились в контексте рассуждений о последствиях депортации, о том, что выселение искалечило судьбы людей, что не все раны время может залечить. Что боль может пройти, но увечье остается, и сломанную жизнь не изменить.
Когда их привезли в Тюменскую область, прабабушка нанялась на работу к одной сибирячке ухаживать и доить коров. Часть молока она брала себе и варила калмыцкий чай. После некоторого времени сибирячка признала, что ее коровы никогда не были такими ухоженными, они почти блестели. И сибирячка за это подарила прабабушке корову. (Лилия Цеденова)
Бабушка говорила: Когда приехали – мы плакали оттого, что не понимали, как будем жить и выживать, но и, дождавшись указа о возвращении домой, в феврале 1957 г. тоже плакали, но уже вместе с ними плакали местные сибирячки в ожидании бессрочной разлуки. (Хонгр Замбаев)
Отношение к местным жителям, которые помогали в трудную минуту, спустя полвека формулируются в терминах родства. Сделавший доброе дело человек воспринимался уже родственником – кому же еще есть дело до твоих мытарств? И в рассказах стариков сибиряки обрисованы как самые близкие люди: мать, матушка, дядя:
Через год матери не стало. Осталось их двое – братишка и она. Брату повезло – его забрали в детский дом… А Булгун взяла к себе одна старая русская женщина. Детей у нее не было, и она стала заботиться о ней, как о родной…Время шло. Ее хозяйка – русская женщина, которая стала для нее матерью, умерла через несколько лет от тифа. (Юлия Копылова, 1993).
Репрессирующая повседневность в те годы была нормой и как таковая практически не воспринималась сознанием. Повествуя о красноречивых фактах дискриминации, многие рассказчики уверены, что ущемленными они не были. Благодарность за то, что удалось выжить в Сибири, удалось создать семью, а некоторым – получить образование на фоне общих тяжелых утрат, не позволяет человеку жаловаться на судьбу. Само выживание как таковое, выполнение родительского долга, получение образования стали критерием удавшейся жизни.
Воображаемая детьми депортация – это конструкция второго уровня, основанная на смягченных посланиях старшего поколения. Наследовав непроработанное прошлое старших, молодые люди сочиняют свою депортацию: простую и родную, ужасную и добрую, ненавистную и незабываемую.
Читайте также: