Сочинение идеальное убийство брэдбери

Обновлено: 02.07.2024

  • ЖАНРЫ 360
  • АВТОРЫ 282 328
  • КНИГИ 670 143
  • СЕРИИ 25 812
  • ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 621 238

Идея была такая гениальная, такая немыслимо восхитительная, что я, катя по Америке, от радости уже не соображал ничего.

Не знаю почему, но в голову мне она пришла на мой сорок восьмой день рождения. Почему на сорок восьмой, а не тридцатый или сороковой, сказать трудно. Может, потому, что те годы были хорошими, и я проплыл сквозь них, не замечая времени и часов, инея, оседающего у меня на висках, и львиного взгляда знаменитости, который у меня появился.

Так или иначе, но в свой сорок восьмой день рождения, когда я рядом со спящей женой лежал ночью в постели, а наши дети спали в других, тихих, залитых лунным светом комнатах моего дома, я подумал: встану, поеду и убью Ральфа Андерхилла.

Ральфа Андерхилла?! Бог мой, да кто он такой есть?

Убить его спустя тридцать шесть лет? За что?

Как за что? За то, что он со мною делал, когда мне было двенадцать лет.

Через час, услышав что-то, проснулась моя жена.

- Это ты, Дуг? - подала она голос. - Что ты делаешь?

- Собираюсь в дорогу, - ответил я. - Надо ехать.

- А-а, - пробормотала она, перевернулась на другой бок и уснула.

- Скорей! Посадка заканчивается! - громко закричал проводник.

Поезд дернулся и лязгнул.

- Пока! - крикнул я, вскакивая на подножку.

- Хоть бы один раз полетел! - закричала жена.

Полетел? И лишил себя возможности всю дорогу обдумывать убийство? Возможности смазывать не спеша пистолет, заряжать его и думать о том, какое лицо будет у Ральфа Андерхилла, когда через тридцать шесть лет я возникну перед ним, чтобы свести старые счеты? Полетел? Да лучше я пойду пешком через всю страну и, останавливаясь на ночлег, буду разжигать костры и поджаривать на них свою желчь и прокисшую слюну, и буду опять есть свои старые, высохшие как мумии, но все еще живые обиды и трогать синяки, которые не зажили до сих пор. Полетел!

Поезд тронулся. Жена исчезла.

Я ехал в Прошлое.

На вторую ночь, проезжая через Канзас, мы попали в потрясающую грозу. Я не ложился до четырех утра, слушал, как беснуются громы и ветры. Когда стихии разбушевались дальше некуда, я увидел свое лицо, негатив его, на холодном стекле окна и подумал: "Куда едет этот дурак?"

Убивать Ральфа Андерхилла.

Помнишь, как он бил меня? До синяков. Обе руки были в синяках от самого плеча; в синих синяках, черных в крапинку, каких-то странных желтых. Ударит и убежит, таков он был, этот Ральф, ударит и убежит.

И, однако, ты любил его?

Да, как мальчики любят мальчиков, когда мальчикам восемь, десять, двенадцать, и мир невинен, а мальчики злее злого, ибо не ведают, что творят, но творят все равно. И, видно, где-то в потаенных глубинах души мне было обязательно нужно, чтобы мне причиняли боль. Мы, закадычные друзья, нуждались друг в друге. Ему нужно было бить. Мне - быть битым. Мои шрамы были эмблемой нашей любви.

За что еще хочешь ты убить Ральфа через столько лет?

Резко закричал паровозный гудок. Ночная страна бежала мимо.

И я вспомнил, как однажды весной пришел в школу в новом костюме-гольф из твида, и Ральф сбил меня с ног и вывалял в буром месиве грязи и снега. И смеялся, а я, готовый провалиться сквозь землю, перепачканный с головы до ног, напуганный предстоящей взбучкой, побрел домой переодеться в сухое.

Вот так! А еще что?

Помнишь глиняные фигурки персонажей из радиопьесы о Тарзане, которые тебе так хотелось иметь? Тарзан, обезьяна Кала, лев Нума - любая фигурка стоила всего двадцать пять центов! Да-да! Они были неописуемо прекрасны! О, вспомнить только, как где-то вдалеке, путешествуя по деревьям в зеленых джунглях, завывал обезьяночеловек! Но у кого в самый разгар Большой Депрессии нашлось бы двадцать пять центов? Ни у кого. Кроме Ральфа Андерхилла.

И однажды Ральф спросил тебя, не хочешь ли ты получить одну из этих фигурок.

"Хочу ли! - воскликнул ты. - Ну конечно, конечно!"

Это было в ту самую неделю, когда твой брат в странном приступе любви, смешанной с презрением, отдал тебе свою старую, но дорогую бейсбольную перчатку.

"Ну что ж, - сказал Ральф, - я дам тебе лишнюю фигурку Тарзана, если ты дашь мне бейсбольную перчатку".

"Ну и дурак же ты, - сказал я себе. - Фигурка стоит двадцать пять центов. Перчатка - целых два доллара! Это нечестный обмен! Не меняйся!"

Но все равно я помчался с перчаткой назад к Ральфу и отдал ему, а он, улыбаясь еще презрительней, чем мой брат, протянул мне глиняного Тарзана, и я, переполненный радостью, побежал домой.

Брат узнал про бейсбольную перчатку и глиняного Тарзана только через две недели и, когда узнал, бросил меня одного за городом, среди фермерских полей, куда мы с ним отправились на прогулку - бросил за то, что я такой остолоп. "Фигурки Тарзана ему понадобились, бейсбольные перчатки! - бушевал он. Больше ты не получишь от меня ничего, никогда!"

И где-то на сельской дороге я упал на землю и разрыдался: мне хотелось умереть.

Снова забормотал гром.

На холодные окна пульмана падал дождь.

Что еще? Или список закончен? Нет. Еще одно, последнее, страшней всего остального.

За все те годы, когда в шесть утра Четвертого Июля ты прибегал к дому Ральфа бросить горсть камешков в его окно, покрытое каплями росы, или в конце июля или августа звал его в холодную утреннюю голубизну станции смотреть, как прибывает на рассвете цирк, за все эти годы он, Ральф, ни разу не прибежал к твоему дому.

Ни разу он или кто другой не доказал своей дружбы тем, что пришел к тебе. Ни разу никто не постучался в твою дверь. Окно твоей комнаты ни разу не вздрогнуло и не зазвенело глуховато от брошенного в стекло конфетти из комочков сухой земли и мелких камешков.

И ты твердо знал; что в день, когда ты перестанешь бегать к дому Ральфа, встречаться с ним на заре, ваша дружба кончится.

Однажды ты решил проверить. Не приходил целую неделю. Ральф ни разу не пришел к тебе. Было так, как если бы ты умер и никто не пришел к тебе на похороны.

Вы с Ральфом виделись в школе - и ни удивления, ни вопроса. Самой маленькой шерстинки не хотело снять с твоего пиджака его любопытство. Где ты был, Дуг? Ведь должен я кого-нибудь бить! Где ты пропадал, Дуг? Мне некого было щипать!

Идея была такая гениальная, такая немыслимо восхитительная, что я, катя по Америке, от радости уже не соображал ничего.

Не знаю почему, но в голову мне она пришла на мой сорок восьмой день рождения. Почему на сорок восьмой, а не тридцатый или сороковой, сказать трудно. Может, потому, что те годы были хорошими, и я проплыл сквозь них, не замечая времени и часов, инея, оседающего у меня на висках, и львиного взгляда знаменитости, который у меня появился…

Так или иначе, но в свой сорок восьмой день рождения, когда я рядом со спящей женой лежал ночью в постели, а наши дети спали в других, тихих, залитых лунным светом комнатах моего дома, я подумал: встану, поеду и убью Ральфа Андерхилла.

Ральфа Андерхилла?! Бог мой, да кто он такой есть?

Убить его спустя тридцать шесть лет? За что?

Как за что? За то, что он со мною делал, когда мне было двенадцать лет.

Через час, услышав что-то, проснулась моя жена.

— Это ты, Дуг? — подала она голос. — Что ты делаешь?

— Собираюсь в дорогу, — ответил я. — Надо ехать.

— А-а, — пробормотала она, перевернулась на другой бок и уснула.

— Скорей! Посадка заканчивается! — громко закричал проводник.

Поезд дернулся и лязгнул.

— Пока! — крикнул я, вскакивая на подножку.

— Хоть бы один раз полетел! — закричала жена.

Полетел? И лишил себя возможности всю дорогу обдумывать убийство? Возможности смазывать не спеша пистолет, заряжать его и думать о том, какое лицо будет у Ральфа Андерхилла, когда через тридцать шесть лет я возникну перед ним, чтобы свести старые счеты? Полетел? Да лучше я пойду пешком через всю страну и, останавливаясь на ночлег, буду разжигать костры и поджаривать на них свою желчь и прокисшую слюну, и буду опять есть свои старые, высохшие как мумии, но все еще живые обиды и трогать синяки, которые не зажили до сих пор. Полетел!

Поезд тронулся. Жена исчезла.

Я ехал в Прошлое.

Убивать Ральфа Андерхилла.

Помнишь, как он бил меня? До синяков. Обе руки были в синяках от самого плеча; в синих синяках, черных в крапинку, каких-то странных желтых. Ударит и убежит, таков он был, этот Ральф, ударит и убежит…

И, однако, ты любил его?

Да, как мальчики любят мальчиков, когда мальчикам восемь, десять, двенадцать, и мир невинен, а мальчики злее злого, ибо не ведают, что творят, но творят все равно. И, видно, где-то в потаенных глубинах души мне было обязательно нужно, чтобы мне причиняли боль. Мы, закадычные друзья, нуждались друг в друге. Ему нужно было бить. Мне — быть битым. Мои шрамы были эмблемой нашей любви.

За что еще хочешь ты убить Ральфа через столько лет?

Резко закричал паровозный гудок. Ночная страна бежала мимо.

И я вспомнил, как однажды весной пришел в школу в новом костюме-гольф из твида, и Ральф сбил меня с ног и вывалял в буром месиве грязи и снега. И смеялся, а я, готовый провалиться сквозь землю, перепачканный с головы до ног, напуганный предстоящей взбучкой, побрел домой переодеться в сухое.

Вот так! А еще что?

Помнишь глиняные фигурки персонажей из радиопьесы о Тарзане, которые тебе так хотелось иметь? Тарзан, обезьяна Кала, лев Нума — любая фигурка стоила всего двадцать пять центов! Да-да! Они были неописуемо прекрасны! О, вспомнить только, как где-то вдалеке, путешествуя по деревьям в зеленых джунглях, завывал обезьяночеловек! Но у кого в самый разгар Большой Депрессии нашлось бы двадцать пять центов? Ни у кого. Кроме Ральфа Андерхилла.

И однажды Ральф спросил тебя, не хочешь ли ты получить одну из этих фигурок.

Это было в ту самую неделю, когда твой брат в странном приступе любви, смешанной с презрением, отдал тебе свою старую, но дорогую бейсбольную перчатку.

Но все равно я помчался с перчаткой назад к Ральфу и отдал ему, а он, улыбаясь еще презрительней, чем мой брат, протянул мне глиняного Тарзана, и я, переполненный радостью, побежал домой.

И где-то на сельской дороге я упал на землю и разрыдался: мне хотелось умереть.

Снова забормотал гром.

На холодные окна пульмана падал дождь.

Что еще? Или список закончен? Нет. Еще одно, последнее, страшней всего остального.

За все те годы, когда в шесть утра Четвертого Июля ты прибегал к дому Ральфа бросить горсть камешков в его окно, покрытое каплями росы, или в конце июля или августа звал его в холодную утреннюю голубизну станции смотреть, как прибывает на рассвете цирк, за все эти годы он, Ральф, ни разу не прибежал к твоему дому.

Ни разу он или кто другой не доказал своей дружбы тем, что пришел к тебе. Ни разу никто не постучался в твою дверь. Окно твоей комнаты ни разу не вздрогнуло и не зазвенело глуховато от брошенного в стекло конфетти из комочков сухой земли и мелких камешков.

И ты твердо знал; что в день, когда ты перестанешь бегать к дому Ральфа, встречаться с ним на заре, ваша дружба кончится.

Однажды ты решил проверить. Не приходил целую неделю. Ральф ни разу не пришел к тебе. Было так, как если бы ты умер и никто не пришел к тебе на похороны.

Вы с Ральфом виделись в школе — и ни удивления, ни вопроса. Самой маленькой шерстинки не хотело снять с твоего пиджака его любопытство. Где ты был, Дуг? Ведь должен я кого-нибудь бить! Где ты пропадал, Дуг? Мне некого было щипать!

Сложи все эти грехи вместе. Но особенно задумайся над тем, последним: он ни разу не пришел ко мне. Ни разу не послал ранним утром песни к моей постели, не швырнул в чистые стекла свадебный рис гравия [Имеется в виду старинный обычай, пришедший в США из Англии: новобрачных, желая им богатства и счастья, осыпают рисом], вызывая меня на улицу, в радость летнего дня.

И вот за это, Ральф Андерхилл, думал я, сидя в вагоне поезда в четыре часа утра, когда гроза стихла, а у меня выступили слезы, за эту каплю, переполнившую чашу, я завтра вечером тебя уничтожу.

Поезд надрывно завопил. Мы неслись по равнине, как механическая, на колесах, греческая Судьба, увлекаемая черной металлической римской Фурией.

Говорят, что вернуться в Прошлое невозможно.

Если тебе посчастливилось, и ты рассчитал правильно, ты прибудешь на закате, когда старый городок полон золотого света.

Я сошел с поезда и зашагал по Гринтауну, потом остановился перед административным зданием; оно полыхало пламенем заката. Деревья были увешаны дублонами. Крыши, карнизы и лепка были чистейшая медь и старое золото.

Я сел на скамейку в сквере перед этим зданием, среди собак и стариков, и сидел там, пока не зашло солнце и в Гринтауне не стало темно. Я хотел насладиться смертью Ральфа Андерхилла сполна.

Такого преступления не совершал еще никто.

Я побуду здесь, совершу убийство и уеду, чужой среди чужих.

Кто, увидев тело Ральфа Андерхилла на пороге его дома, посмеет предположить, что какой-то двенадцатилетний мальчик, которого послало в дорогу немыслимое презрение к себе, прибыл сюда не то на поезде, не то на Машине Времени и выстрелил в Прошлое? Такое представить себе невозможно! Само безумие мое было мне наилучшей защитой.

Наконец в восемь часов тридцать минут этого прохладного октябрьского вечера я встал и отправился на другой конец городка через овраг.

Я не сомневался в том, что Ральф по-прежнему здесь.

Ведь вообще-то случается, что люди и переезжают…

Я свернул на Парковую улицу, прошел двести ярдов до одинокого фонарного столба и посмотрел напротив, на другую сторону. Белый двухэтажный викторианский дом Ральфа Андерхилла ждал меня.

И я чувствовал, что Ральф Андерхилл в этом доме.

Он был там, сорокавосьмилетний, точно так же, как здесь был я, сорокавосьмилетний и полный старой, усталой и самое себя пожирающей отваги.

Я шагнул в тень, открыл чемодан, переложил пистолет в правый карман пальто, запер чемодан и спрятал в кустах, чтобы потом, позднее, подхватить его, спуститься в овраг и через городок вернуться на станцию.

Я перешел улицу и остановился перед домом, это был тот же самый дом, перед которым я много раз стоял тридцать шесть лет тому назад. Вот окна, в которые самоотреченно любя, я, как букеты весенних цветов, швырял камешки. Вот тротуары с пятнами от шутих, сгоревших в незапамятно древние Четвертые Июля, когда мы с Ральфом, ликующе визжа, взрывали к черту весь этот проклятый мир.

Я поднялся на крыльцо и увидел на почтовом ящике надпись мелкими буквами: АНДЕРХИЛЛ.

А что, если ответит его жена?

Нет, подумал я, он сам, собственной персоной, неотвратимо, как в греческой трагедии, откроет дверь, примет выстрел и, почти благодарный, умрет за старые преступления и меньшие грехи, каким-то образом тоже ставшие преступлениями.

Узнает ли он меня, через столько лет? За миг до первого выстрела назови, обязательно назови ему свое имя. Нужно, чтобы он знал.

Я позвонил снова.

Дверная ручка заскрипела.

Я дотронулся до пистолета в кармане, но его не вынул; сердце мое билось гулко-гулко.

За ней стоял Ральф Андерхилл.

Он заморгал, вглядываясь в меня.

— Ральф? — сказал я.

Мы простояли друг против друга не больше пяти секунд. Но, боже мой, за эти пять молниеносных секунд произошло очень многое.

Я увидел Ральфа Андерхилла.

Увидел его совсем ясно.

А не видал я его с тех пор, как мне исполнилось двенадцать лет.

Тогда он высился надо мною башней, молотил меня кулаками, избивал меня и на меня орал.

Теперь это был маленький старичок.

Мой рост — пять футов одиннадцать дюймов.

Но Ральф Андерхилл со своих двенадцати лет почти не вырос. Человек, который стоял передо мной, был не выше пяти футов двух дюймов.

Теперь я возвышался башней над ним.

Я ахнул. Вгляделся. Я увидел больше.

Мне было сорок восемь.

Но у Ральфа Андерхилла тоже в сорок восемь половина волос выпала, а те, седые и черные, что оставались, были совсем редкие. Выглядел он на все шестьдесят, а то и шестьдесят пять.

Ральф Андерхилл был бледен как воск. По его лицу было видно: уж он-то хорошо знает, что такое болезнь. Он будто побывал в какой-то стране, где никогда не светит солнце. Лицо у него было изможденное, глаза и щеки впалые. Дыхание отдавало запахом погребальных цветов.

Когда я это увидел, все молнии и громы прошедшей ночи будто слились в один слепящий удар. Мы с ним стояли посередине взрыва.

Так вот ради чего я пришел, подумал я. Вот, значит, какова истина. Ради этого страшного мгновения. Не ради того, чтобы вытащить оружие. Не ради того, чтобы убить. О, вовсе нет. А только чтобы…

Увидеть Ральфа Андерхилла таким, каким он теперь стал.

Просто побыть здесь, постоять и посмотреть на него такого, какой он есть.

В немом удивлении Ральф Андерхилл поднял руку. Его губы задрожали. Взгляд заметался по мне вверх-вниз, вверх-вниз; разум мерил этого великана, чья тень легла на его дверь. Наконец послышался голос, тихий, надтреснутый:

Я отпрянул назад.

— Дуг? — От изумления он разинул рот. — Ты?

Этого я не ждал. Ведь люди не помнят! Не могут помнить! Через столько лет? К чему ему ломать себе голову, вспоминать, узнавать, называть по имени?

Мне вдруг пришла в голову безумная мысль: жизнь Ральфа Андерхилла пошла под откос с моим отъездом. Я был сердцевиной его мира, был словно создан для того, чтобы меня били, тузили, колошматили, награждали синяками. Вся жизнь его расползлась по швам просто оттого, что в один прекрасный день, тридцать шесть лет тому назад, я встал и ушел.

Чушь! И, однако, какая-то крохотная полоумная мышка мудрости носилась в моем мозгу и пищала: тебе Ральф был нужен, но еще больше ты был нужен ему! И ты совершил единственный непростительный, убийственно жестокий проступок! Ты исчез.

— Дуг? — сказал он снова, ибо я на крыльце безмолвствовал, и руки мои висели, как плети, вдоль тела. — Это ты?

Ради этого мгновения я и приехал.

Своею кровью, где-то глубоко-глубоко, я всегда знал, что не воспользуюсь оружием. Да, оно со мной, это верно, но Время опередило меня и прибыло раньше, и не только оно, но и возраст, и меньшие, более страшные смерти…

Шесть выстрелов в сердце.

Но пистолетом я не воспользовался. Звук выстрелов прошептали только мои губы. И с каждым из них лицо Ральфа Андерхилла старело на десять лет. Когда мне оставалось выстрелить в последний раз, ему было уже сто десять.

— Бах, — шептал я. — Бах. Бах. Бах. Бах. Бах.

Каждый выстрел встряхивал его тело.

— Ты убит. О боже, Ральф, ты убит.

Я повернулся, сошел с крыльца и оказался на тротуаре, и только тогда он подал голос:

Я уходил не отвечая.

— Ответь, а? — Голос его задребезжал. — Дуг! Дуг Сполдинг, это ты? Кто это? Кто вы?

Я отыскал в кустах чемодан, спустился в полные стрекота кузнечиков ночь и темноту оврага, а потом зашагал через мост, вверх по лестнице и дальше.

— Кто это? — донесся до меня в последний раз его рыдающий голос.

И только отойдя далеко, я оглянулся.

Все окна в доме Ральфа Андерхилла были ярко освещены. Видно, после моего ухода он обошел все комнаты и везде зажег свет.

По ту сторону оврага я остановился на лужайке перед домом, где родился.

А потом поднял несколько камешков и сделал то, чего не сделал никто, ни единого раза, за всю мою жизнь.

Я бросил эти камешки в окно, за которым встречал каждое утро первых моих двенадцати лет. Я прокричал свое имя. Голосом друга я позвал себя выйти играть в долгом лете, которое осталось в Прошлом.

Я простоял ровно столько времени, сколько другому, юному мне потребовалось, чтобы вылезти из окна и ко мне присоединиться.

Потом быстро, опережая зарю, мы выбежали из Гринтауна и помчались, благодарение Господу, помчались назад, в Сегодня и Сейчас, чтобы пребыть там до последних дней моей жизни.

Как-то пару лет назад, в рамках темы об умении принимать "других" детей на форуме портала "Даунсиндром", довелось мне прочитать чудной рассказ про маленькую голубую пирамидку. Хотя нет, не довелось – посчастливилось прочитать. Тогда я не знала, что это Брэдбери, да что там – я и автора такого не знала; не запомнила я и название рассказа. Но этот рассказ я буду помнить всю жизнь…

Время шло, я узнала о писателе Брэдбери – о писателе-фантасте. Но я по-прежнему не читала его. Ведь фантастика – не мой жанр, тем более космическая. Мне неинтересно это в кино, не более интересно и в литературе. И вот пару недель назад ко мне случайно попала эта книга. Чёрт, и почему это не произошло раньше? Ведь эти рассказы чудо как хороши! Светлые /и не очень/, но всегда пронзительные, не оставляющие равнодушным; о вечном и важном, о любви и вере, судьбе и времени, мудрости и недалёкости. Тепло, улыбка и лёгкая грусть, немного волшебства и ярких красок – вот рецепт маленького томика. Моего первого сборника Брэдбери. Но точно не последнего.

Давно не читала "классического", "старого-доброго" Брэдбери. Его последние рассказы - другие, тоже интересные по-своему, но для них нужно другое настроение. А сборник "Далеко за полночь" вернул меня к очарованию "Золотых яблок Солнца". Богатый метафоричный язык после каждого текста оставляет разное послевкусие. Каждый рассказ - маленький своеобразный шедевр. Иногда не сразу понятный. Иногда не принимаемый. Часто - недосказанный. Но ведь "Говорят, секрет мудрости в том, что осталось несказанным" (с).
Запомнились почти все, но назову пока пришедшие в голову: "Мессия" (о вере и инопланетянах), "О скитаньях вечных и о Земле" (безусловно, один из моих любимых - о вечности, настоящей литературе и космосе), "Секрет мудрости" (о старых, молодых, счастье и любви разного рода), "Желание" (о том, зачем воскрешать мертвых), "Как-то пережить воскресенье" (об одиночестве в чужом городе), "Мгновение в лучах солнца" (совершенно неожиданно психологический и правдивый, о женщине и мужчине), "Рассказ о любви" (с совершенно особенным, настоящим концом).

В общем, каждый - особенный. Каждый текст - квинтессенция одной мысли и/или метафоры. Брэдбери - это любовь на всю жизнь :)

Мне все же понравился сборник, несмотря на то, что Рэй оставил читателя один на один со своими мыслями, ответами и вопросами. Просто Брэдбери не стал отвечать, он предоставил нам это право.

Нарушение видовой формы глаголов-сказуемых . готов ЧТО ДЕЛАТЬ ? - действовать, .. а также ЧТО ДЕЛАТЬ? - проводить.

Какую роль играют враги в нашей жизни? Именно об этом рассуждает Р.Брейдбери.

Автор повествует об Уолтере Гриппе, который лишается своего последнего врага Тимоти Салливана. Герой сознается, что без Тимоти его жизнь потеряла смысл, так как именно недруг был стимулом двигаться вперед . Действительно, нередко именно враги являются толчком для достижения целей . Стремление во всем превосходить своего недруга становиться прекрасной мотивацией не стоять на месте.

Друг главного героя решает стать его врагом, для того чтобы вновь пробудить в Уолтере его “пламя”. И он добивается своей цели. Злоба и ненависть укрепили жизненные силы Уолтера, теперь он готов действовать, а не провести оставшуюся жизнь в кровати. Так мы видим, что с приобретением нового врага главный герой получил новую цель, на достижение которой готов потратить всю свою жизнь.

Оба этих примера, дополняя друг друга, еще раз подтверждают главную мысль писателя.

Позиция автора сформулирована четко : нередко вражда становится двигателем в жизни человека. Именно она побуждает идти вперед, иногда даже становясь смыслом жизни.

Невозможно не согласиться с позицией автора. Действительно, желание быть лучше своего врага, быть успешнее его, является лучшим стимулом в самосовершенствовании.

Мне вспоминается произведение Артура Конана Дойля “Записки Шерлока Холмса”, в котором постоянная вражда между сыщиком и главой криминальной организации Мориарти, помогала первому в совершенствовании разгадывания новых преступлений.

Таким образом, мы еще раз убеждаемся в том, что недруги помогают нам становиться лучше и умнее. Они стимулируют нас проводить упорную работу над собой, постоянно анализировать свои поступки, направлять все силы на совершенствование.

– (4)О боже! – вскричал Уолтер Грипп. – (5)Всё кончено.

– (6)Что кончено? – спросил я.

– (7)Жить больше незачем. (8)Читай, – Уолтер встряхнул газетой.

– (9)И что? – удивился я.

– (10)Все мои враги мертвы.

– (11)Радуйся! – засмеялся я.

– (12)Теперь у меня нет причин жить.

– (14)Ты не понимаешь. (15)Тим Салливан. (16)Я ненавидел его всей

душой, всем своим существом.

– (18)С его смертью исчез огонь!

(19)Лицо Уолтера побелело.

– (20)Какой ещё огонь?! – возмутился я.

– (21)Пламя в моей груди, в моей душе, сокровенный огонь. (22)Он

возгорался благодаря ему. (23)Он заставлял меня идти вперёд, а теперь

Салливан всё испортил, он задул это пламя… (24)Ладно, пойду в кровать,

буду бередить свои раны.

– (25)Отойди от кровати, это глупо – на дворе день!

– (26)Позвони в морг, какой там у них ассортимент надгробий. (27)Мне

простую плиту. (28)Ты куда?

– (29)На улицу, воздухом подышать.

– (30)Вернёшься, а меня, может, уже и не будет!

– (31)Потерпишь, пока я поговорю с кем-нибудь, кто в здравом уме!

– (33)С самим собой!

(34)Я вышел постоять на солнышке, поглядел вокруг и задумался.

(38)«Погоди, какие чувства ты испытываешь к нему сейчас? (39)Злость?

(43)Я вернулся в комнату.

– (44)Всё ещё умираешь?

– (45)А ты как думал?

– (46)Вот упрямый осёл.

(47)Я подошёл ближе к Уолтеру – решил стоять у него над душой.

– (48)Хотя нет, никакой ты не осёл – конь с норовом. (49)Подожди, мне

надо собраться с мыслями, чтобы вывалить всё разом.

– (50)Давай поскорее, я уже отхожу, – произнёс Уолтер.

– (53)Ну чего тебе, мой старый друг, закадычный дружбан?

– (54)Никакой я тебе не друг. (55)Раз уж ты собрался помирать, настала

пора для исповеди.

– (56)Так ведь это я должен исповедоваться.

– (57)Сначала я! (58)Помнишь, в шестьдесят девятом была недостача, ты

тогда подумал, что Сэм Уиллис прихватил деньги с собой в Мексику?

– (59)Конечно, Сэм тогда украл бабки, кто же ещё.

– (60)Всё это моих рук дело, я прикарманил деньги и свалил на него!

– (61)Ну, это не такой уж тяжкий грех, – произнёс Уолтер.

– (62)Теперь насчёт школьного выпускного в пятьдесят восьмом. (63)Ты

хотел, чтобы в тот вечер тебя сопровождала Мэри-Джейн Карузо. (64)Но я

рассказал ей про тебя всякие гадости, и она отказалась!

– (65)Ты? – Уолтер вытаращил на меня глаза.

(67)Уолтер ткнул кулаком подушку и лёг, приподнявшись на локте.

– (68)Потом была Генриетта Джордан.

– (69)Бог мой, Генриетта. (70)Я был так влюблён в неё! (71)Потряса-

– (72)Благодаря мне оно для тебя закончилось.

– (74)Она ведь бросила тебя, сказала, что её мать при смерти и ей надо

быть подле мамочки?

– (75)Ты сбежал с Генриеттой?

(77)Я говорил ещё много чего обидного, вдохновляясь собственной

фантазией. (78)И злоба Уолтера креп

Вы видите только 35% текста. Оплатите один раз,
чтобы читать целиком более 6000 сочинений сразу по всем предметам.

Доступ будет предоставлен бессрочно, навсегда. Оплата через Apple Pay, GPay

  • 1 из 1 К1 Формулировка проблем исходного текста
  • 5 из 5 К2 Комментарий к сформулированной проблеме исходного текста
  • 1 из 1 К3 Отражение позиции автора исходного текста
  • 1 из 1 К4 Отношение к позиции автора по проблеме исходного текста
  • 2 из 2 К5 Смысловая цельность, речевая связность и последовательность изложения
  • 1 из 2 К6 Точность и выразительность речи
  • 3 из 3 К7 Соблюдение орфографических норм
  • 2 из 3 К8 Соблюдение пунктуационных норм
  • 1 из 2 К9 Соблюдение языковых норм
  • 0 из 2 К10 Соблюдение речевых норм
  • 1 из 1 К11 Соблюдение этических норм
  • 0 из 1 К12 Соблюдение фактологической точности в фоновом материале
  • ИТОГО: 18 из 24

В це­лом со­чи­не­ние со­от­вет­ству­ет тре­бо­ва­ни­ям, предъ­яв­ля­е­мым к та­ко­му ви­ду ра­бо­ты вы­пуск­ни­ка шко­лы: струк­ту­ра вы­дер­жа­на, сфор­му­ли­ро­ва­на и про­ком­мен­ти­ро­ва­на про­бле­ма, обо­зна­че­на ав­тор­ская по­зи­ция и вы­ра­же­но соб­ствен­ное мне­ние по от­но­ше­нию к ней. По­это­му мы ре­ши­ли не сни­жать бал­лы имен­но за струк­ту­ру ра­бо­ты, ко­то­рую Вы на­учи­лись вы­стра­и­вать.
Од­на­ко дру­гой экс­перт, воз­мож­но, со­чтёт необ­хо­ди­мым по­ста­вить пер­вые че­ты­ре ну­ля и, оче­вид­но, бу­дет прав, так как Вы невер­но сфор­му­ли­ро­ва­ли про­бле­му. Фор­маль­но Вы пра­вы, обо­зна­чая та­кую про­бле­му, но ведь ав­тор стре­мит­ся убе­дить чи­та­те­ля в дру­гом - в том, что зна­чит на­сто­я­щая друж­ба, вер­ный друг все­гда мо­жет прий­ти на по­мощь в труд­ной си­ту­а­ции ( см., на­при­мер, 36, 96 пред­ло­же­ния).
Кро­ме это­го, по­жа­луй­ста, про­ана­ли­зи­руй­те на­ши за­ме­ча­ния, сде­лан­ные по по­во­ду до­пу­щен­ных Ва­ми оши­бок.
По­сы­ла­ем при­мер­ное со­чи­не­ние уче­ни­цы, на­пи­сан­ное по это­му тек­сту, хо­тя оно так­же ВКЛЮЧАЕТ ОШИБКИ и на­пи­са­но не на выс­ший балл, но нам хо­те­лось бы , чтобы Вы его про­чи­та­ли и об­ра­ти­ли вни­ма­ние на про­бле­му, ко­то­рая сфор­му­ли­ро­ва­на в этой ра­бо­те, на рас­суж­де­ния пи­шу­ще­го.

В дан­ном тек­сте Рэй Бр­эд­бе­ри за­тра­ги­ва­ет про­бле­му на­сто­я­щей друж­бы и вза­и­мо­по­мо­щи.

Пи­са­тель изоб­ра­жа­ет бе­се­ду двух ге­ро­ев - Уо­л­те­ра Грип­па и ге­роя-рас­сказ­чи­ка. Грипп, узнав о смер­ти Ти­мо­ти Сал­ли­ва­на, ко­то­ро­го он нена­ви­дел "всем сво­им су­ще­ством", по­те­рял же­ла­ние жить, ведь Сал­ли­ван "за­став­лял его ид­ти впе­рёд". Уо­л­тер по­чув­ство­вал, что утра­чи­ва­ет "со­кро­вен­ный огонь", раз­го­рав­ший­ся бла­го­да­ря его вра­гу. Это силь­ней­шее по­тря­се­ние сло­ми­ло Грип­па на­столь­ко, что он ре­ша­ет при­го­то­вить­ся к смер­ти и да­же ин­те­ре­су­ет­ся "ас­сор­ти­мен­том над­гро­бий", об­ра­ща­ясь к дру­гу с прось­бой за­ка­зать ему "про­стую пли­ту". Од­на­ко из рас­суж­де­ний ге­роя-рас­сказ­чи­ка ста­но­вит­ся из­вест­но не толь­ко о его жут­кой зло­сти, вы­зван­ной столь глу­пым по­ве­де­ни­ем дру­га, но и о непре­одо­ли­мом стрем­ле­нии по­мочь Уо­л­те­ру - "за­ка­дыч­но­му друж­ба­ну", знав­ше­му его ещё со школь­ной ска­мьи. Пре­дан­ность и вер­ность, про­де­мон­стри­ро­ван­ные ге­ро­ем, его го­тов­ность ока­зать под­держ­ку в труд­ную ми­ну­ту - всё это про­яв­ле­ние на­сто­я­щей друж­бы.

По мне­нию Рэя Бр­эд­бе­ри, лишь та­кие ка­че­ства, как ува­же­ние, по­ни­ма­ние и спо­соб­ность к вза­и­мо­по­мо­щи яв­ля­ют­ся за­ло­гом ис­тин­ной друж­бы, ко­то­рая со­хра­нит­ся на дол­гие го­ды. Неда­ром в за­клю­чи­тель­ном эпи­зо­де тек­ста ав­тор срав­ни­ва­ет ге­роя-рас­сказ­чи­ка с вра­чом-те­ра­пев­том. Имен­но та­кая креп­кая друж­ба, счи­та­ет Бр­эд­бе­ри, спо­соб­на ис­це­лить че­ло­ве­ка от мно­гих ду­шев­ных ран, и я пол­но­стью с ним со­глас­на.

На­сто­я­щая друж­ба - это спа­си­тель­ный ост­ров, на­хо­дя­щий­ся сре­ди оке­а­на про­блем. Ес­ли вспом­нить, как ча­сто нам хо­чет­ся ощу­тить чью-то под­держ­ку, раз­де­лить своё го­ре или же, на­обо­рот, ра­дость с кем-то, то ста­но­вит­ся слож­но пред­ста­вить жизнь без та­ких по­ня­тий, как друж­ба и вза­и­мо­по­мощь.

Про­бле­му на­сто­я­щей друж­бы в сво­их про­из­ве­де­ни­ях за­тра­ги­ва­ли так­же и мно­гие дру­гие пи­са­те­ли. Так, в из­вест­ном ро­мане Гон­ча­ро­ва "Об­ло­мов" глав­ные ге­рои, Ан­дрей Штольц и Илья Ильич Об­ло­мов, де­мон­стри­ру­ют эта­лон дру­же­ских от­но­ше­ний. Несмот­ря на раз­ли­чие ин­те­ре­сов, про­ти­во­по­лож­ность ми­ро­воз­зре­ний и ха­рак­те­ров, они смог­ли со­хра­нить свою друж­бу на про­тя­же­нии всей жиз­ни. Штольц все­гда слу­жил на­дёж­ной опо­рой и под­держ­кой для Об­ло­мо­ва, пы­тал­ся про­бу­дить в нём де­я­тель­ную на­ту­ру, бо­рясь с его апа­тич­но­стью и кос­но­стью. По­сле смер­ти Ильи Ильи­ча Об­ло­мо­ва Штольц за­бо­тить­ся о его сыне и бе­рёт его к се­бе на вос­пи­та­ние. Дан­ный по­сту­пок сви­де­тель­ству­ет о нераз­рыв­ной ду­шев­ной свя­зи дру­зей, сфор­ми­ро­вав­шей­ся в ре­зуль­та­те непод­дель­ной ис­крен­но­сти их друж­бы.

Неред­ко от­сут­ствие пре­дан­ных дру­зей и от­ри­ца­ние друж­бы в це­лом при­но­сят че­ло­ве­ку разо­ча­ро­ва­ние и вы­зы­ва­ют чув­ство ду­шев­ной опу­сто­шен­но­сти. На­при­мер, в ро­мане М. Ю. Лер­мон­то­ва "Ге­рой на­ше­го вре­ме­ни" Гри­го­рий Пе­чо­рин не спо­со­бен рас­смот­реть дру­га ни в Вер­не­ре, ни в Мак­си­ме Мак­си­мы­че. Он по­те­рял ве­ру в су­ще­ство­ва­ние друж­бы, в воз­мож­ность её непод­дель­но­сти. От­сут­ствие дру­же­ской под­держ­ки в жиз­ни Пе­чо­ри­на утвер­жда­ет в нём мысль о сво­ей ненуж­но­сти, под вли­я­ни­ем ко­то­рой и фор­ми­ру­ет­ся об­раз "лиш­не­го" че­ло­ве­ка. Без по­мо­щи дру­зей нам бы­ва­ет чрез­вы­чай­но слож­но пре­одо­леть вне­зап­но воз­ни­ка­ю­щие в на­шей жиз­ни бе­ды и невзго­ды.

Под­во­дя итог вы­ше­из­ло­жен­но­му, я хо­те­ла бы ещё раз от­ме­тить, что друж­ба, на­сто­я­щая и непод­дель­ная, - это огром­ное, несмет­ное бо­гат­ство. Бе­ре­ги­те его, до­ро­жи­те им, по­ста­рай­тесь со­хра­нить на всю жизнь. Помни­те, что друг спо­со­бен из­ле­чить и со­греть ва­ше серд­це, из­ба­вив вас от ле­де­ня­щей ду­шев­ной бо­ли.

Читайте также: