Особенности психологизма лирики а ахматовой сочинение

Обновлено: 28.06.2024

Поэзия Ахматовой — лирический дневник много чувствовавшего и много думавшего современника сложной и величественной эпохи.

Анна Ахматова занимает достойное место в ряду блистательных имен русской литературы двадцатого века. Ее поэзия стала родной и близкой для миллионов людей.

В то время я гостила на земле.
Мне дали имя при крещенье — Анна,
Сладчайшее для губ людских и слуха…

Так писала Ахматова о своем детстве и юности — гордо, торжественно. Отец не позволил ей подписывать стихи настоящей фамилией — Горенко, и она взяла фамилию своей прабабушки. Теперь всему миру известно это необычайно гармоничное имя — Анна Ахматова. И мир благодарен этому имени.

Конница одним, а другим пехота,
Стройных кораблей вереница — третьим.
А по мне, на черной земле всех краше
Только любимый…

И Сафо, и Ахматова — в одном ряду. Что из того, что их разделяют века! Они сестры, для песен которых не существует ни время, ни пространство. Они служили одному солнцу жизни и любви.

Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.

Вот она — незначительная деталь — неправильно надетая перчатка — и перед нами нарисован образ женщины, подавленной и растерянной. Мы понимаем, что, наверное, ее бросил любимый, и жизнь для нее вот-вот рухнет.

Мне очи застит туман,
Сменяются вещи, лица,
И только красный тюльпан,
Тюльпан у тебя в петлице.

Здесь тюльпан является не просто точно найденной деталью. Этот образ держит на себе весь замысел. Не правда ли, стоит этот тюльпан, как из петлицы, вынуть из стихотворения, как оно немедленно померкнет. Почему? Наверно, потому, что ревность, отчаяние, горе, обида — все то, что в эту минуту составляет смысл жизни героини, все сосредоточено на тюльпане, который ассоциируется с красным цветком зла из рассказа Гаршина. В стихотворении Ахматовой тюльпан ослепителен и надменен. Легко представить, как этот яркий, красный цветок торжествует в пустынном и бесцветном от слез мире. Ситуация стихотворения такова, что не только героине, а уже и нам, читателям, кажется, что тюльпан — это не деталь и не удачно найденный штрих, а живое существо, полноправный герой произведения.

Стихотворения Ахматовой нравятся мне еще и тем, что они просты и доступны. Я понимаю, что это кажущаяся простота, и все же поэтесса явно ориентируется на интонацию разговорной речи. Некоторые ее стихотворения напоминают случайно подслушанный разговор:

Я читаю стихотворения Ахматовой как откровение человеческой души. Я знаю, что как бы тяжело ни приходилось ей в жизни, она никогда не сгибалась под гнетом обид и несправедливости. Царственная внешность, знаменитая прямая челка, жизненная стойкость и удивительные стихи — вот что приходит на ум при одном лишь упоминании этого имени — Анна Ахматова.

Как велит простая учтивость,
Подошел ко мне, улыбнулся.
Полуласково, полулениво
Поцелуем руки коснулся.
И загадочных древних ликов
На меня посмотрели очи.
Десять лет замираний и криков.
Все мои бессонные ночи
Я вложила в тихое слово
И сказала его напрасно.
Отошел ты.
И стало снова
На душе и пусто и ясно.

На этом роман окончен. Трагедия десяти лет рассказана в одном кратком событии, одном жесте, взгляде, слове. Нередко миниатюры Ахматовой были, в соответствии с ее излюбленной манерой, принципиально не завершены и походили не столько на маленький роман в его, так сказать, традиционной форме, сколько на случайно вырванную страничку из романа или даже часть страницы, не имеющей ни начала, ни конца и заставляющей читателя додумывать то, что происходило между героями прежде.

Хочешь знать, как все это было? —

Три в столовой пробило,

И прощаясь, держась за перила,

Она словно с трудом говорила:

«Это все. Ах, нет, я забыла,

Я люблю вас, я вас любила

Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов
И стертые карты Америки.
Не любил, когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женской истерики.

Там тень моя осталась и тоскует,
Все в той же синей комнате живет,
Гостей из города за полночь ждет
И образок эмалевый целует.
И в доме не совсем благополучно:
Огонь зажгут, а все-таки темно.
Не оттого ль хозяйке новой скучно,
Не оттого ль хозяин пьет вино
И слышит, как за тонкою стеною
Пришедший гость беседует со мною.

В этом стихотворении чувствуется скорее обрывок внутреннего монолога, та текучесть и непреднамеренность душевной жизни, которую так любил в своей психологической прозе Л. Толстой.

Подошла. Я волненья не выдал,
Равнодушно глядя в окно.
Села, словно фарфоровый идол,
В позе, выбранной ею давно.
Быть веселой — привычное дело,
Быть внимательной — это трудней.

Или томная лень одолела
После мартовских пряных ночей?
Утомительный гул разговоров,
Желтой люстры безжизненный зной
И мельканье искусных проборов
Над приподнятой легкой рукой.
Улыбнулся опять собеседник
И с надеждой глядит на нее.
Мой счастливый богатый наследник,
Ты прочти завещанье мое.[/sms]

Психологизм в лирике Анны Андреевны Ахматовой: изучение в школе

Песня последней встречи

Мне ни к чему одические рати
И прелесть элегических затей.
По мне, в стихах все быть должно некстати,
Не так, как у людей.
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
Сердитый окрик, дегтя запах свежий,
Таинственная плесень на стене…
И стих уже звучит, задорен, нежен,
На радость вам и мне.

Я научилась просто, мудро жить…

Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.
Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины желто-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.
Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь
Пушистый кот, мурлыкает умильней,
И яркий загорается огонь
На башенке озерной лесопильни.
Лишь изредка прорезывает тишь
Крик аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу.

Молитва

Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар —
Так молюсь за Твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.

Когда в тоске самоубийства…

Высокомерьем дух твой помрачен…

Мужество

Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки.

Родная земля

Первый период у Ахматовой длится около десяти лет - с конца 900-х по 1922 г. Затем - долгий перерыв, вернее, почти перерыв; молчание изредка нарушается - стихами, подобными горестным вскрикам. До читателя они, увы, не доходят. Слово поэту: ". В 1936 г. я снова начинаю писать, но почерк у меня изменился, и голос уже звучит по-другому."1 Действительно, "по-другому", но перемена не аналогична той, какую мы наблюдали у Пастернака. Перемена здесь - особого рода.

Первую книгу Ахматовой ("Вечер", 1912) предваряет предисловие Михаила Кузмина, и в нем он высказал похвалу, для него несколько неожиданную. Немного раньше со страниц журнала "Аполлон" прозвучал его призыв, обращенный к собратьям по перу: "Умоляю, будьте логичны - да простится мне этот крик сердца! - логичны в замысле, в постройке произведения, синтаксисе. " По этому поводу Эйзенбаум заключил: "Недаром именно Кузмин первый приветствовал появление стихов Анны Ахматовой"2. Как раз наоборот! Кузмин уловил и признал достоинством ахматовской книги то, что ему самому было чуждо и от чего он хотел отвадить писателей, а именно: "непонятную связь" вещей (вещественных подробностей) с "переживаемыми минутами"3, т. е. нечто нелогичное. В отличие от Блока и Пастернака, Ахматова не затемняет высказывания, избегает в равной мере закодированности и невнятицы; то, что у нее "непонятно", имеет иные истоки.

Ранняя лирика Ахматовой была по преимуществу однотемной; стихи о любви, об отношениях "я" и "ты" доминируют во всех пяти сборниках той поры. Отклонения от господствующей темы хотя и существенны (это - отклики на исторические события, авторские декларации), но немногочисленны. В поздней лирике состав сборников (книг) иной. Однотемность сменяется многотемностью, поэтическое слово движется по разным направлениям. Продолжается рассказ интимно-личного порядка, однако в суженных рамках - теперь это не доминанта, а сектор лирического массива; с другой стороны, возрастают, в объеме и значении, выступления, обращенные к событиям, проблемам прошлого и настоящего, заряженные гражданским пафосом; они тоже занимают площадь особого сектора поэзии. И если прежде центральные персонажи ("она" и "он") открывали себя через перипетии любовной драмы, то теперь личная судьба предстает в социальном, эпохальном освещении; соответственно перестраивается образ лирического "я". Еще один сектор - стихи о "тайнах ремесла", портреты писателей, в их ряду - автопортретные эскизы. Темы, вдобавок, ветвятся: в группе произведений, пронизанных токами современности, допустимо выделить военный, материнский, "азийский" мотивы. Выделение, разделение будет однако небезусловным; секторы, мотивы взаимодействуют, отсвечивая каждый в каждом - в большей или меньшей степени.

Через все стихи последнего тридцатилетия частым пунктиром проходит мысль о возвращении во времени далеко назад; "теперь" настойчиво отсылает к "прежде". Но продолжение давнего разговора-диалога ("ее" с "ним") не есть простое его продление, разговор разворачивается по-особому, совмещая в себе воскрешение былого - отстранение от него - переоценку бывшего и небывшего.

Прежде "любовная память" переплеталась со сценами свиданий, любовь то вторгалась в текущее, то удалялась во владения воспоминаний. Теперь осталась только память, чувство теперь не переживается, а умозрительно восстанавливается - с тем напряжением, с той остротой, с какой ранее переживалось. Поэт верен себе: он вновь продвигает главную мысль сквозь череду варьирующихся повторений, поглощающих частные различия.

Неизменно и непоправимо "я" и "ты" разъединены, и поскольку общаются они только по каналу памяти, постольку усиливается интимизация общения. Героиня оживляет в воображении, во внутреннем зрении такие детали прошлого, такие моменты встреч-невстреч, которые ведомы только их участникам, а для остальных, т. е. для читателей, остаются загадкой. Интимизация захватывает глубинные слои лирического откровения, что, естественно, ограничивает доступ к поздним текстам.

Образ у поздней Ахматовой, как и у ранней, обладает понятно-непонятной семантикой, но непонятное ныне вносится в содержание "любовной памяти", а не в ее связь с окружающей средой. Художественное мышление, в известной мере, модифицируется.

При чтении поневоле просятся на язык многочисленные вопросы. Начало стихотворения 1936 г.:

Не прислал он лебедя за мною,

Или лодку или черный плот? -

Он в шестнадцатом году весною

Обещал, что скоро сам придет.

Первые две строки иносказательны, ни "лодка", ни "плот" не есть реальные средства передвижения, но последнее двустишие - прямая, ничем не осложненная информация, и хотелось бы знать, почему "обещал" именно в "шестнадцатом году", что это за дата? Ведь к этой дате стянут поэтический рассказ. В стихах "Так отлетают темные души" (1940) "она" мысленно беседует с "ним". Но с ним ли? Ее слова: "Помнишь, мы были с тобою в Польше? / Первое утро в Варшаве. Кто ты? / Ты уж другой или третий? - "Сотый!" Что означает этот ответ? Первое стихотворение из цикла "Cinque" завершается такими строками: "И ту дверь, что ты приоткрыл, / Мне захлопнуть не стало сил". Финал содержит некий существенный - для понимания целого - намек, но он остается непроясненным. Опорой одиннадцатого фрагмента из "сожженной тетради" (цикл "Шиповник цветет") служит метафора костра, огня: "Я тогда отделалась костром", "Ты забыл те, в ужасе и муке, / Сквозь огонь протянутые руки, / И надежды окаянной весть". Опять ссылка на какой-то важный рубеж биографии "я", и опять - пелена скрытности. Следующий цикл - "Полночные стихи", под номером 2 - "Первое предупреждение". Стихотворение начинается серией обобщений ("Все превращается в прах", "Над сколькими безднами пела / И в скольких жила зеркалах"), и затем, с введением "его" памяти ("придется тебе вспоминать") резко сужается, чтобы завершиться единичной, видимо, символической подробностью ("Тот ржавый колючий веночек / В тревожной своей тишине"). О значении символа можно лишь строить догадки.

В ранних стихах смысл того, что было и чего не было, - во взаимоотношениях "я" и "ты" - сравнительно ясен; редкие неясности (скажем, вызванные сдвинутостью сюжета к легенде, к притче) осложняют, однако не расшатывают общего впечатления. В поздней лирике событийная канва затуманена, удельный вес потаенного высказывания возрастает. Только по-прежнему Ахматова, в отличие от Пастернака, от Мандельштама, не склонна пользоваться "темной речью"; у нее неясность - продукт сокращения рассказа, отслоения части от целого, усеченности описания, но не его невнятности.

И еще: вопреки внесению непонятного в течение исповеди, ретроспективные стихи обнаруживают крепкую внутреннюю спаянность. Твердой рукой прочерчены сквозные линии общего замысла: трагическая власть памяти, мучительно оживляющей прошлое, переносящей его в настоящее, с его добром и злом, с горечью разлуки и болью предательства - и вводящей пережитое и переживаемое в горнило высокого катарсиса7. Фокусируют замысел два тоста - "Последний тост" (из цикла "Разрыв") и "Еще тост" (из цикла "Трилистник московский"). Под первым дата "1934", под вторым "1961-1963". Второй тост отсылает к первому (слово "еще"), конец второго периода жизни сопрягается с его началом. Исходный момент - безжалостная ирония здравицы наоборот: "Я пью за разоренный дом, / За злую жизнь мою, / За одиночество вдвоем / И за тебя я пью, - / За ложь меня предавших губ, / За мертвый холод глаз. " Потом - взлет просветления: "За веру твою! И за верность мою! / За то, что с тобою мы в этом краю!" Мучение разрыва не исчезает, призрачная встреча в "полночном доме" и манит, и страшит, и притом "ее" и "его" соединяет катартический сон, сила которого - "как приход весны".

Читайте также: