На углу моего палисадника давно еще при заселении деревенской избы сочинение

Обновлено: 05.07.2024

Определить проблему? ? на углу моего палисадника давно еще, при заселении деревенской избы, посадил я золотошар. но ни разу цветам, поднимающимся над штакетником, не удалось отцвести. соседи у меня хорошие, трудолюбивые, они держат двух коров. я беру у них молоко. соседские коровы, как только золотошар высунет свои празднично сияющие цветки за штакетник, идя с пастбища, полусонные, с полным выменем, неторопливо сворачивают с дороги и сжевывают цветы. делают они это неторопливо, словно по обязанности, глядя в какое-то пространство. сжевавши цветы, коровы задирают хвосты, шлепают возле ограды жидкие зеленые лепехи и следуют во двор, заранее для них раскрытый, на дойку, на покой следуют. вшестидесятые годы поселился я в уральской деревне быковке. возле запущенной, одичалой избы, которую купил я по дешевке, тесно росли, друг друга затеняя и подавляя, черемухи. в них, в черемухах, жил и каждую весну пел соловей. уж так хорошо было сердцу, сладостно от пения этого залетного певуна. слушать не уставали его обитатели моего домика с вечернего до ночного часа, когда и до утра. по всей речке быковке, как бы опоясанной белопенной вилючей лентой, упоительно, взахлеб, подпевали нашему соловью собратья его… одной весною не слышно и не слышно нашего подоконного соловья. я подумал, что чистый слух певца обеспокоили мои частые гости, тоже пробующие запеть по пьяному делу, либо соседская хищница кошка его спугнула. улетел он вить гнездо в другое место, скорее всего под гору к речке. но вот разогрелась весна, пышно и в то же время как бы потаенно в черемухах зацвели посаженные мною таежные цветы — марьины коренья. я пошел подивиться на них, потрогать и погладить их теплой ладонью и увидел в хламе листьев прикрытые сеевом черемушного цвета мокрые, серенькие перышки. есть пагубная привычка у нашего соловья: чем-либо встревоженный, вспугнутый, он спархивает на землю. тут его, царя среди певцов, скромного видом, поймала и съела кошка. в нем и мяса-то на один жевок… говорят и пишут, что французскому королю людовику, чревоугоднику, готовили блюдо из соловьиных язычков. пишут, что ради повышения половой потенции повсеместно истребляется самая грациозная, самая беззащитная из ланей — кабарга. добываемое из ее чрева снадобье, называемое струей, потрафляет похоть сладострастников. бродягу медведя валят из-за желчи, величайших земных животных — слонов — лупят в грудь из карабинов ради бивней, годных на украшения. глядя на коров, жующих солнечно сияющие золотошары, я со скорбью и печалью думаю обо всех нас, все время жующих и поглощающих, и о короле людовике тоже, о соловье, изжеванном кошкой. ей все равно, чего и кого жевать - она песен не

Ответы

В последнем абзаце лежит на поверхности суть проблемы. Рассказчик ставит вопрос о бездумном потребительском отношении человека к чему-то редкостному, прекрасному, проводя паралель с животными. Разница меж человеком, истребляющим красоту, и кошкой, убившей соловья, в том, что кошка это делает для утоления обычного животного голода, и обвинить её в этом нельзя. Тогда как человек, если он не глупая жвачная корова, должен отдавать себе отчет в содеянном. Рассказчику больно, что ради потакания собственным жестоким капризам человек убить красоту.

ЖАНРЫ 360
АВТОРЫ 282 308
КНИГИ 670 143
СЕРИИ 25 812
ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 621 213

Виктор Петрович Астафьев

Затесь — сама по себе вещь древняя и всем ведомая — это стёс, сделанный на дереве топором или другим каким острым предметом. Делали его первопроходцы и таежники для того, чтобы белеющая на стволе дерева мета была видна издалека, и ходили по тайге от меты к мете, часто здесь получалась тропа, затем и дорога, и где-то в конце ее возникало зимовье, заимка, затем село и город.

Мы артельно рыбачили в пятидесяти верстах от Игарки, неподалеку от станка Карасино, ныне уже исчезнувшего с берегов Енисея. В середине лета на Енисее стала плохо ловиться рыба, и мой непоседливый, вольнодумный папа сговорил напарника своего черпануть рыбы на диких озерах и таким образом выполнить, а может, и перевыполнить план.

На приенисейских озерах рыбы было много, да, как известно, телушка стоит полушку, но перевоз-то дороговат! Папа казался себе находчивым, догадливым, вот-де все рыбаки кругом — вахлаки, не смикитили насчет озерного фарта, а я раз — и сообразил!

И озеро-то нашлось недалеко от берега, километрах в пяти, глубокое, островное и мысовое озеро, с кедровым густолесьем по одному берегу и тундряное, беломошное, ягодное — по другому.

В солнцезарный легкий день озеро чудилось таким приветливым, таким дружески распахнутым, будто век ждало оно нас, невиданных и дорогих гостей, и наконец дождалось, одарило такими сигами в пробную старенькую сеть, что азарт добытчика затмил у всей артели разум.

Построили мы плот, разбили табор в виде хиленького шалашика, крытого лапником кедрача, тонким слоем осоки, соорудили нехитрый очаг на рогульках, да и подались па берег — готовиться к озерному лову.

Кто-то или что-то подзадержало нас на берегу Енисея. Нa заветное озеро собралась наша артель из четырех человек — двое взрослых и двое парнишек — лишь в конце июля.

Плотик на озере подмок, осел, его долго подновляли — наращивали сухой слой из жердей, поспешно и худо отесанных — все из-за того же гнуса, который взял нас в плотное грозовое облако. Долго мужики выметывали сети — нитки цеплялись за сучки и заусеницы, сделанные топорами на жердях и бревнах, вернулись к табору раздраженные, выплеснули с досадой чай, нами сваренный, потому что чай уже был не чаем, а супом — столько в него навалилось комара.

В поздний час взнялось откуда-то столько гнуса, что и сама ночь, и озеро, и далекое, незакатное солнце, и свет белый, и всё-всё на этом свете сделалось мутно-серого свойства, будто вымыли грязную посуду со стола, выплеснули ополоски, а они отчего-то не вылились на землю, растеклись по тайге и небу блевотной, застойной духотой.

Несмолкаемо, монотонно шумело вокруг густое месиво комара, и часто прошивали его, этот мерный, тихий, но оглушающий шум, звонкими, кровяными нитями опившиеся комары, будто отпускали тетиву лука, и чем далее в ночь, тем чаще звоны тетивы пронзали уши — так у контуженых непрерывно и нудно шумит в голове, но вот непогода, нервное расстройство — и шум в голове начинают перебивать острые звоны. Сперва редко, как бы из высокой травы, дает трель обыгавший, резвости набирающий кузнечишко. А потом — гуще, гуще, и вот уж вся голова сотрясается звоном. От стрекота кузнечиков у здорового человека на душе делается миротворно, в сон его тянет, а контуженого начинает охватывать возбуждение, томит непокой, тошнота подкатывает…

Сети простояли всего час или два — более выдержать мы не смогли. Выбирали из сетей только сигов, всякую другую рыбу — щук, окуней, сорогу, налимов — вместе с сетями комом кинули на берегу, надеясь, как потом оказалось, напрасно, еще раз побывать на уловистом озере.

Схватив топор, чайник, котелок, вздели котомки, бросились в отступление, к реке, на свет, на волю, на воздух.

Уже минут через десять я почувствовал, что котомка с рыбой тяжеловата; от котомки промокла брезентовая куртка и рубаха, потекло по желобку спины, взмокли и ослизли втоки штанов — все взмокло снаружи и засохло внутри. Всех нас сотрясал кашель — это гнус, забравшийся под накомарники, забивал носы и судорожно открытые рты.

Идти без тропы, по колено в чавкающем мху, где дырки прежних наших следов уже наполнило мутной водой, сверху подернутой пленкой нефти, угля ль, лежащего в недрах мерзлоты, а может, и руды какой, — идти без тропы и с грузом по такому месту — и врагу не всякому пожелаю.

Первую остановку мы сделали примерно через версту, потом метров через пятьсот. Сперва мы еще отыскивали, на что сесть, снимали котомки, вытряхивали из накомарников гнус, но потом, войдя в чуть сухую тайгу из чахлого приозерного чернолесья, просто бежали и, когда кончались силы, падали спиной и котомкой под дерево или тут же, где след, и растерзанно хрипели, отдыхиваясь.

Одышка, доставшаяся мне от рождения, совсем меня доконала. Напарник мой все чаще и чаще останавливался и с досадою поджидал меня, но когда я махнул ему рукой, ибо говорить уже не мог, он обрадованно и охотно устремился вслед за мужиками.

Уже не сопротивляясь комару, безразличный ко всему на свете, не слышащий боли, а лишь ожог от головы до колен (ноги комары не могли кусать: в сапоги, за голяшки, была натолкана трава), упал на сочащуюся рыбьими возгрями котомку и отлежался. С трудом встал, пошел. Один. Вот тогда-то и понял я, что, не будь затесей при слепящем меня гнусе, тут же потерял бы я след, а гнус ослабшего телом и духом зверя, человека ли добивает моментом. Но затеси, беленькие, продолговатые, искрящиеся медовыми капельками на темных стволах кедров, елей и пихт — сосна до тех мест не доходит, — вели и вели меня вперед, и что-то дружеское, живое было мне в светлячком мерцающем впереди меня пятнышке. Мета-пятнышко манило, притягивало, звало меня, как теплый огонек в зимней пустынной ночи зовет одинокого усталого путника к спасению и отдыху в теплом жилище.

в последнем абзаце лежит на поверхности суть проблемы. рассказчик ставит вопрос о бездумном потребительском отношении человека к чему-то редкостному, прекрасному, проводя паралель с животными. разница меж человеком, истребляющим красоту, и кошкой, убившей соловья, в том, что кошка это делает для утоления обычного животного голода, и обвинить её в этом нельзя. тогда как человек, если он не глупая жвачная корова, должен отдавать себе отчет в содеянном. рассказчику больно, что ради потакания собственным жестоким капризам человек способен убить красоту.

мне кажется, что сегодня пойдёт дождь и мы вряд ли посетим наше тайное местечко, спрятанное в глубине сада. ты приехал на каникулы, а мы ещё толком и не повеселились от души! к сожалению, лето быстро заканчивается.только начнёшь забывать школу, учебники, отметки, как уже приходит август, потом сентябрь, и на этом наши приключения заканчиваются. но всё-таки, мы так здорово отдыхаем! я по утрам кричу тебе: "колька! просыпайся! а то всё проспишь! " а ты мне в ответ: " спать хочется, позже заходи, когда мамка коров подоит". но ты же знаешь, что от меня так просто не отделаться.я тихо подбираюсь к твоему запылённому окошку и как заору: "! " тут уж ты не улежишь, вскакиваешь и кидаешь в меня тряпкой, а потом, укутавшись в одеяло, мчишься вдогонку за мной.нам так весело вместе, что мы забываем обо всём, даже об обеде, хотя чувствуем голодное урчание в желудке, но нам не до еды, впереди столько интересного и удивительного, что нам просто некогда тратить время на вечеру, уставшие и раскрасневшиеся, мы возвращаемся домой и падаем от усталости на кровать,а мамка ворчит и сердится на нас. она после вечерней дойки, тоже оставшаяся без сил, всё же готовит нам покушать. мы -счастливы и довольны прошедшим днём рады встретить день грядущий, который впрочем, уже не за говорю солнцу: "пока! до завтра! " и мигом засыпаю, хотя колька ещё долго не спит, всё песни какие-то смешные поёт и мне тем самым мешает заснуть. а ночью, когда всё вокруг уже уляглось и утихомирилось, мы бывает переговариваемся с колькой, так, не о чём, то про смысл нашего существования, то про что-то необычное и загадочное, что так нас взволновало мы с ним-настоящие друзья и дружим с детства, когда мы только появившиеся на свет, сразу стали хором орать в одном роддоме с ним и с тех пор, мы неразлей-вода. мы вместе собираемся поступить в институт, вместе учиться там, потом работать и жениться, и мы мечтаем, чтобы наши семьи тоже дружили, и дети наши тоже, как мы.

избы, посадил я золотошар. Но ни разу цветам, поднимающимся над штакетником, не удалось отцвести. Соседи у меня хорошие, трудолюбивые, они держат двух коров. Я беру у них молоко.Соседские коровы, как только золотошар высунет свои празднично сияющие цветки за штакетник, идя с пастбища, полусонные, с полным выменем, неторопливо сворачивают с дороги и сжевывают цветы. Делают они это неторопливо, словно по обязанности, глядя в какое-то пространство. Сжевавши цветы, коровы задирают хвосты, шлепают возле ограды жидкие зеленые лепехи и следуют во двор, заранее для них раскрытый, на дойку, на покой следуют.ВШЕСТИДЕСЯТЫЕ годы поселился я в уральской деревне Быковке. Возле запущенной, одичалой избы, которую купил я по дешевке, тесно росли, друг друга затеняя и подавляя, черемухи.В них, в черемухах, жил и каждую весну пел соловей.Уж так хорошо было сердцу, сладостно от пения этого залетного певуна. Слушать не уставали его обитатели моего домика с вечернего до ночного часа, когда и до утра.По всей речке Быковке, как бы опоясанной белопенной вилючей лентой, упоительно, взахлеб, подпевали нашему соловью собратья его…Одной весною не слышно и не слышно нашего подоконного соловья. Я подумал, что чистый слух певца обеспокоили мои частые гости, тоже пробующие запеть по пьяному делу, либо соседская хищница кошка его спугнула. Улетел он вить гнездо в другое место, скорее всего под гору к речке.Но вот разогрелась весна, пышно и в то же время как бы потаенно в черемухах зацвели посаженные мною таежные цветы — марьины коренья. Я пошел подивиться на них, благодарно потрогать и погладить их теплой ладонью и увидел в хламе прошлогодних листьев прикрытые сеевом черемушного цвета мокрые, серенькие перышки.Есть пагубная привычка у нашего соловья: чем-либо встревоженный, вспугнутый, он спархивает на землю. Тут его, царя среди певцов, очень скромного видом, поймала и съела кошка. В нем и мяса-то на один жевок…ГОВОРЯТ и пишут, что французскому королю Людовику, чревоугоднику, готовили блюдо из соловьиных язычков. Пишут, что ради повышения половой потенции повсеместно истребляется самая грациозная, самая беззащитная из ланей — кабарга. Добываемое из ее чрева снадобье, называемое струей, потрафляет похоть сладострастников. Бродягу медведя валят из-за желчи, величайших земных животных — слонов — лупят в грудь из карабинов ради бивней, годных на украшения.Глядя на коров, жующих солнечно сияющие золотошары, я со скорбью и печалью думаю обо всех нас, все время жующих и поглощающих, и о короле Людовике тоже, о соловье, изжеванном кошкой.Ей все равно,чего и кого жевать - она песен не понимает.

Ответы на вопрос

Читайте также: