Эдуард мане портрет эмиля золя сообщение

Обновлено: 05.07.2024

Он – Мастер и уже не ученик.
Офорт, гравюра над его столом.
Завален стол горой любимых книг,
Сидит он в мягком кресле дома днем.

И книга как всегда в его руке,
Отвлекся от нее и размышляет,
А мысли словно птицы вдалеке
В полет ушли и где-то там витают.

Чернильница, гусиное перо…
Вполоборота, поворот направо,
Карман-пенсне, взгляд устремлен в окно,
Где по пятам в Париже ходит слава.

Слегка рассеян и блуждает взгляд.
Вам каждый скажет : - в этом нет секрета.
Роман он пишет столько дней подряд.
Герои-лица, образы, сюжеты…

Не раз в статьях писал он о Мане.
Перо и кисть – они два живописца…
Изобразил Золя на полотне
В рабочем кабинете романиста.

Портал Проза.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и законодательства Российской Федерации. Данные пользователей обрабатываются на основании Политики обработки персональных данных. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Портрет Эмиля Золя - картина одного из "отцов" импрессионизма Эдуарда (Эдуара) Мане, написанная в 1868 году. В настоящее время картина (146,3 х 114 см; холст, масло) хранится в Музее Орсе в Париже (Франция).

Исключительно талантливый французский писатель Эмиль Золя (основатель так называемого "натуралистического" течения в литературе) мог бы стать художником, а не писателем - если бы имел к живописи хоть сколько-нибудь приличные способности.

Тем не менее, таланты Золя лежали именно в области литературы - что не помешало ему всю жизнь оставаться самым преданным поклонником живописи.

Еще в колледже Экс-ан-Провансе одним из ближайших друзей юности Золя стал Поль Сезанн, с которым Эмиль поддерживал плотные контакты вплоть до середины 1880-хх годов.

Возможно, под влиянием дружбы с будущим знаменитым живописцем, страсть Золя к живописи укрепилась окончательно, и впоследствии, как известно, писатель водил дружбу со многими талантливыми художниками - и, прежде всего, с теми, кто был отвергнут официальной живописной школой и верными академической традиции критиками.

Что до знакомства Мане и Золя - оно произошло отчасти потому, что после возвращения из Испании, куда Мане был вынужден практически сбежать в результате яростных нападок критиков, художник сменил мастерскую и обосновался в новом месте на улице Гранд-рю-де-Батиньоль.

Часто покупая холсты и краски в магазине на этой улице, Мане быстро сделался завсегдатаем расположенного рядом кафе Гербуа, которое регулярно посещали как никому не известные писатели и художники, так и уже успевшие стать знаменитыми Фантен-Латур, Уистлер, Дюранти, Дега, Ренуар, Моне, Писсарро - и, среди прочих - Эмиль Золя.

Именно Эмиль Золя стал самым горячим поклонником творчества Мане - и не только поклонником, но и ярым защитником его живописи.

С 1866 года Золя не уставал нахваливать Мане, уверяя, что избранный художником путь в конце концов приведет его прямиком в Лувр - как оно, собственно, и оказалось. Мане, желая отблагодарить писателя за искреннюю, активную и бескорыстную поддержку (в которой крайне тщеславный Мане всегда остро нуждался) предложил в знак блкагодарности написать потрет Золя. Писатель, как известно, позировал Мане в феврале 1868 года, и в том же году картина была показана публике на Парижском салоне.

Рядом с "Олимпией" есть находятся репродукция японской картины и черно-белая репродукция картины Диего Веласкеса "Триумф Вакха" - что в полной мере отражает приоритеты в живописи Эдуарда Мане, для которого Веласкес являлся, пожалуй, главным авторитетом.

На столе, среди прочих предметов, можно увидеть лазурно-голубую брошюру "Новый путь живописи - Эдуард Мане", которую Золя написал в защиту своего друга-художника.

Следует отметить, что дружба, возникшая между Мане и Золя на основе общности творческих интересов, длилась недолго: все больше озадаченный импрессионистической эволюцией стиля Мане, далекой от реализма, певцом которого являлся Золя, писатель в конечном итоге прервал все контакты с Мане.

Так или иначе, Золя мог утешаться хотя бы той мыслью, что разрыв этот прошел для него достатояно безболезненно. Зная взрывной и вредный характер Мане, можно только радоваться, что Эдуард не вызвал Эмиля на дуэль - иначе Франция и всё мировое искусство могли бы лишиться замечательного писателя, или, что менее вероятно, художника.

Что меня прежде всего поражает в этих картинах — это безупречная точность в соотношении тонов. Объясню свою мысль. Размещенные на столе фрукты выступают на сером фоне; между отдельными фруктами, в зависимости от того, ближе или дальше расположены они друг от друга, возникают валёры (валёр - в живописи и графике: оттенок тона, определяющий светотеневое соотношение в пределах одного цвета – А.К.), образующие целую гамму оттенков. Если вы исходите из тона более светлого, чем тон реальный, вы принуждены будете и дальше держаться более светлой гаммы; обратное получится, если вы будете исходить из более темного тона. Вот в чем, как мне кажется, заключается то, что называют законом валеров. В современной школе я не знаю никого, кроме Коро, Курбе и Эдуарда Мане, кто бы неизменно следовал этому закону. Это сообщает произведению особую четкость, глубокую правдивость и редкое обаяние.
Эдуард Мане обычно исходит из тона более светлого, чем тот, который дан в натуре. Его картины — светлые и сияющие, светлоты неизменной и стойкой. Свет падает широким белым потоком, мягко освещая предметы. Здесь нет ни одного нарочитого эффекта; фигуры и пейзаж тонут в легкой воздушной атмосфере, наполняющей все полотно.

Затем меня поражает необходимое следствие, вытекающее из точного соблюдения закона валёров. Находясь перед каким-нибудь объектом, художник весь превращается в зрение и наблюдает этот объект в разнообразных, воздействующих друг на друга цветах. Голова на фоне стены становится лишь более или менее светлым пятном на более или менее сером фоне; а, например, одежда, противопоставленная фигуре, становится пятном более или менее синим рядом с пятном более или менее белым. Отсюда — исключительная простота, почти полное отсутствие деталей, гармония изысканных и точных цветовых пятен, создающих на некотором расстоянии впечатление поразительной рельефности. Я подчеркиваю эту черту произведений Эдуарда Мане, ибо она является преобладающей и делает их тем, что они есть. Все своеобразие художника заключается в особенностях его зрения: он видит все в светлом тоне и видит обобщенно.

В третьих, в Мане меня поражает его несколько сухая, но чарующая грация. Поймите, я говорю не о бело-розовой грации фарфоровых головок — я говорю о грации, глубоко волнующей и подлинно человечной. Эдуард Мане — светский человек, и на его картинах лежит печать изысканности, в них есть хрупкость и красота, свидетельствующие о склонности к салонному изяществу. Это — нечто неосознанное, это — сама натура художника. Тут я пользуюсь случаем, чтобы возразить против попыток установить родство между картинами Эдуарда Мане и стихами Шарля Бодлера. Я знаю, что поэт и художник связаны горячей симпатией, но считаю себя вправе утверждать, что последний никогда не совершал глупости, которую делали многие другие, стремясь внести в свою живопись идеи. Беглый анализ особенностей его таланта, который я только что дал, показывает, с какой непосредственностью он подходит к натуре; соединяя несколько предметов или фигур, он руководствуется одним желанием: добиться красивых пятен, красивых контрастов. Смешно было бы пытаться превратить такого живописца в мечтателя и мистика.

После анализа — синтез. Возьмем любую картину Эдуарда Мане и будем в ней искать только то, что она содержит, — освещенные предметы и живых людей. Вся картина, как я сказал, сияет и лучится. В рассеянном свете лица людей лепятся широкими мазками, губы становятся тонкими линиями, изображение теряет подробности и выступает на фоне холста могучими массами. Верность тонов определяет планы, наполняет картину воздухом, всему придает силу. В насмешку говорилось, что полотна Эдуарда Мане напоминают лубочные картинки. В этой насмешке, звучащей, по сути дела, похвалой, есть много верного; и здесь и там — приемы одни и те же; краски положены плоско, с той только разницей, что ремесленники пользуются чистыми тонами, не заботясь о валёрах, в то время как Эдуард Мане усложняет их и устанавливает между ними точные соотношения. Куда интереснее было бы сравнить эту упрощенную живопись с японскими гравюрами, которые похожи на нее своей особой элегантностью и великолепными цветовыми пятнами.

Первое впечатление, которое производит любая картина Эдуарда Мане, всегда несколько резковато. Мы не привыкли к столь простому и искреннему восприятию действительности. Кроме того, как я говорил, неожиданной кажется здесь и какая-то элегантная угловатость. Сначала глаз замечает лишь широко положенные пятна. Затем предметы начинают вырисовываться и становятся на место; через несколько мгновений выявляется целое, крепкое и могучее, и начинаешь по-настоящему наслаждаться, созерцая эту ясную, серьезную живопись, изображающую натуру, если можно так выразиться, с грубоватой нежностью. Приближаясь к картине, видишь, что техника — скорее деликатная, нежели резкая; художник пользуется только широкой кистью, причем очень осторожно; нигде нет нагромождения краски, кладка везде компактная.

В общем, если бы меня спросили, в чем новизна языка Эдуарда Мане, я бы ответил: в простоте и точности. Тон, который он вносит, светел и наполняет холст сиянием. Его трактовка точна и обобщенна; он пренебрегает деталями и стремится к выражению целого.

"Клод Моне в лодке" (1874)

Чтобы понять и оценить этот талант, нужно — повторяю еще раз — позабыть о тысяче вещей. Здесь дело уже не в стремлении к абсолютной красоте; художник не живописует ни событий, ни душевных переживаний; то, что называют сочинением, для него не существует, и задача, которую он себе ставит, не сводится к передаче такой-то мысли или такого-то исторического факта. Поэтому его не следует судить ни как моралиста, ни как литератора; к нему надо подходить как к живописцу. Он понимает картины, изображающие людей, так же, как в школах позволено понимать изображение мертвой природы; я хочу сказать, что он располагает фигуры несколько случайно и затем заботится лишь о том, чтобы закрепить их на холсте такими, какими он их видит, с живыми контрастами, которые они образуют, отделяясь друг от друга. Не требуйте от него ничего, кроме точной, буквальной передачи. Он не умеет ни воспевать, ни философствовать. Он умеет живописать — и это все; у него есть дарование; особенность его темперамента в том, что он схватывает доминирующие тона во всей их тонкости и лепит предметы и людей крупными планами.

Читайте также: