Язык как дом бытия реферат
Обновлено: 05.07.2024
Язык и экзистенция
Соотнося эти понятия в "Письме о гуманизме", Г. Хайдеггер писал: "Язык является домом бытия. В доме языка живет человек. Мыслители и поэты - хранители этого дома. Они стоят - осуществление открытости бытия, поскольку они дают ей (мнении. - Авт.) слово в своей речи и тем самым сохраняют ее в языке".
Причем речь здесь - это не просто язык, как мы ее себе обычно представляем (и то только в лучшем случае) как единство фонетического (письменного) образа, мелодии, ритма и значения (смысла). Мы видим в звуковом и письменном образах тело слова, в мелодии и ритме - душу, в семантике - движение языка. Мы обычно представляем себе язык в ее соответствия сущности человека как animal rationale, то есть как единства тела - души - духа. Однако как в humanitas homo animalis экзистенция и тем самым отношение истины бытия к человеку остаются за кулисами, так и метафизическое телесно-духовное истолкование языка скрывает язык в его бытийном-исторической сути.
О последней речь проводимой бытием и пронизанным его строем домом бытия. Поэтому еще нужно осмыслить сущность языка в его соответствии бытию, а именно - как это соответствие, то есть как дом человека. За Гайдеггером, человек - не только живое существо, которому среди других ее способностей присуща и речь. Язык является домом бытия, живя в котором человек екзистує, поскольку, оберегая истину бытия, принадлежит ей.
Итак, если не вырывать известную гайдеггерівську метафору из общего контекста, то не трудно заметить, что в его концепции переворачивается традиционное для метафизики отношение "мысль-речь". Для немецкого мыслителя язык является не столько средством для выражения мысли, сколько мысль является способом актуализации первоначальных смыслов, которые присущи языку.
Поэтому философ должен уметь вчуватись в "бытие сущего", слушать "глубокую тишину", которая окутывает вещь. Он должен критически относиться к разного рода логических и информационных систем, "искусственных" языков, которые подавляют естественные, органические формы языка. Этим объясняется то внимание, которое уделяет Хайдеггер языке поэзии. Отсюда и свободная, ассоциативная манера изложения собственной философской концепции. Такой тип философствования, по его мнению, был присущ древним мыслителям, которые благодаря своей открытости миру языка, благодаря "доверию к языку" были гораздо ближе к истинной мудрости, чем современные философы. Отказ от органического развития языка приведет к ее вырождению в орудие чисто формального упорядочения эмпирических фактов и событий, ее превращение в "универсальную" язык, пригодную лишь для логико - знаковой презентации мира. Если же речь будет ограничена лишь одной утилитарно-прикладной функцией, т.е. будет только средством для чего-то, что является чужим по отношению к ее сущности (а именно к этому, по мнению Хайдеггера, и идет), то ей грозит опасность превратиться в безмолвный автоматический регулятор потока информации. Тем самым язык теряет свое сущностное предназначение быть "домом бытия", превращаясь на бесследно исчезающую мгновенность между действием и бытием. Чтобы предотвратить это, язык не требует какого-то "позаказного" носителя, ведь она является не "языком субстанции", а есть "язык-субстанция".
Несмотря на предостережения, философы на протяжении длительного времени не смогли отказаться от, по сути, суицидальной идеи абсолютной, совершенной, универсальной языка. Достаточно вспомнить попытки построения совершенного синтаксиса Г. Карнап, логико - атомистической теории (Дж. Айєра, М. Шліка, Бы. Рассела) и т.п.
Более удачной оказалась судьба Гайдеггерового развенчание репрессивного характера научной и метафизической языка как дискурса господства и повиновения. Эту гему продолжили философы Франкфуртской школы. Именно благодаря изменению универсальных для европейской цивилизации языковых форм, по их мнению, возможно было обеспечить изменение социума. Практические попытки создания дискурса, свободного от господства репрессивных структур, сделали Т. Адорно в "Негативной диалектике", Ю. Хабермас в концепции коммуникативного действия и другие. Эти идеи франкфуртцев, в свою очередь, заметно повлияли на развитие современного постструктурализма. Именно им в значительной мере обязаны "дискурс легитимности" Ж.-Ф. Льотара, граматологія Же. Деррида, "генеалогия власти" М. Фуко, "номадологія" Же. Делеза и Ф. Гваттари.
Внимательный читатель уже, вероятно, заметил, что в отношении современных концепций языка мы все чаще употребляем понятие "дискурс". Это понятие, тесно связанное с языком, является одним из наиболее употребляемых в современной философской литературе и требует специального освещения.
Жизнь и сочинения
Wegmarken (1967) и др.). Популярность философа быстро росла. Хайдеггер умер 26 мая 1976 г. и похоронен в родном городе Мескирх.
Начала и истоки
Как говорилось ранее, глубокий кризис европейской культуры и самого бытия европейского человечества заставил многих мыслящих людей того времени задуматься над обусловленной самим ходом истории сменой духовных ориентиров и ценностей, затрагивающей мир жизни, ощущений, ориентации индивида, т.е. само его существование.
Время, история, жизнь, бытие (становление концепции Хайдеггера)
Но и это еще не последняя степень радикализации вопроса. Человек есть сущее (т. е. существующий) наряду с другими сущими (животные, растения, предметы неорганической природы). Безусловно, способ, каким существует человек, отличается от способов существования другого сущего. Однако если даже мы и задаемся целью выяснить эту особенность и спрашиваем, в чем же заключается особенность бытия человека, мы еще недостаточно основательны в наших поисках. Мы не спрашиваем: что есть бытие само по себе?
Феноменология и онтология
Итак, отношение Хайдеггера к феноменологии Гуссерля было весьма противоречивым. С одной стороны, Хайдеггер прошел школу Гуссерля и сам не раз говорил о том, что феноменология — в единстве с онтологией — лежит в основании его философствования. С другой стороны, гуссерлевская феноменология подвергается в учении Хайдеггера существенной трансформации и, по мере эволюции хайдеггеровской концепции, играет в ней, по-видимому, все менее значительную роль. И все-таки вряд ли возможно обоснованно отрицать феноменологические генезис и смысл ряда идей и раннего, и позднего Хайдеггера. Вместе с тем в 20-30-х годах в истории философии появилась и новая для феноменологии проблема — проблем^ влияния на позднее гуссерлианство идей и предпосылок экзистенциального философствования, с которым Гуссерль сталкивался в основном благодаря дискуссиям с Хайдеггером и знакомству с рядом его сочинений.
Аналитика Dasein
Проблема времени
Бытие и ничто. Бытие и ужас
Таковы основные аспекты учения Хайдеггера о бытии и ничто, как оно было сформулировано уже в ранних сочинениях. В более поздних работах Хайдеггера на первый план выдвигается проблематика целостного Бытия, по отношению к которому человек — лишь несамостоятельная, зависимая часть. Здесь — суть того поворота (Kehre), который обозначился в раздумьях Хайдеггера военного времени и получил свое выражение в произведениях послевоенного периода.
Проблема вещи. Проблема языка
Хайдеггер о проблеме гуманизма
История философии: Запад-Россия-Восток (книга четвёртая. Философия XXв.)
М.Греко-латинский кабинет. Ю.А. Шичалина, 1999
Для М. Хайдеггера - друга и сподвижника К. Ясперса - бытие может быть дано только в языке. Не в языке обыденной речи, а в языке поэзии, языке философии. Язык, считал Хайдеггер, могущественнее человека, это принуждение к речению. Не сам поэт, а музы говорят через него, не мыслитель силой ума создает свои конструкции, а услышанный голос бытия направляет его мысли. Изначальное речение (Sagen) говорит о самом себе. Это есть одновременно божественное и человеческое явление, прояснение отношений, которые связывают существование с бытием.
Язык открывает то пространство, внутри которого человек способен соответствовать бытию и его требованиям, его призыву. Это изначальное соответствие и есть мысль. Обнаруживать (zeigen), по Хайдеггеру, - показывать, приводить к видимости. Но это обнаружение-показывание производно от старогерманского слова Sagan, что означает "говорить" (sagen). Образами изначального мышления являются "Dichtung" (поэзия, но не в смысле только поэзии, а в смысле творчества вообще), и "Denken" (мышление). Каждое слово, дающее нам что-либо существенное, есть проявление творчества, оно может осуществляться в поэзии, культе, мифе, законодательстве. Dichtung можно назвать первопоэзией, первоязыком исторических народов. Подлинное мышление всегда поднимается к творчеству как к первопоэзии. Размышлять - значит поэтизировать, и, кроме того, это не простой вид поэтизирования в смысле стихов или песни. Истинная речь есть первопоэзия (Sagen), из которой исходят вся поэзия и все искусства. Но поэзия ближе к изначальной речи, чем любой другой способ выражения. Только поэт схватывает самую суть отношений слова и вещи, в своих мечтах возносясь к небу и оставаясь при этом на земле. Это "между" является первичной меркой нашего существования. "Это не протяжение обыкновенно представляемого пространства, так как все пространственное уже заранее нуждается в изначальной мерке, происходит из нее. Выражением изначальной меры будет поэзия. В поэзии мы достигаем конечного понимания меры" [1].
1 Heidegger M. Vortrage und Aufsatze. Pfullingen, 1959. S. 196.
Мартин Хайдеггер (1889 - 1976) немецкий философ. Как считают многие западные исследователи, Хайдеггер - самый оригинальный и глубокий мыслитель XX в. По окончании университета много лет преподавал философию в различных университетах Германии. В зрелом возрасте уехал в деревню и прожил там до конца жизни. Основные произведения: "Бытие и время", "Лесные тропы", "На пути к языку", "Что есть мысль?" и др. Произведения Хайдеггера поражают поэтичной выразительностью языка, ювелирной работой со словом, проникновенным анализом проблем человеческого существования. Они оказали огромное влияние на современную ему и последующую философию и литературу. Ни одного философа в XX в. не цитировали так часто, как Мартина Хайдеггера.
Под "логосом", полагал Хайдеггер, древние понимали не столько разум, сколько речь, которая позволяет высказать основополагающие законы мира, позволяет говорить, а не просто издавать членораздельные звуки, существовать в способе раскрытия мира и себя самого. Наша главная необходимость, по Хайдеггеру, состоит в том, чтобы ощутить существо бытия как вызов нашей мысли, чтобы мы, прежде всего думая о нем, ощутимо испытали, в какой мере призваны проторить хотя бы тропку для опыта бытия, и прокладывали бы ее через бывшее бездорожье. Надо готовить среди сущего те места для бытия, в которых бы оно говорило о себе и своем пребывании. Язык мостит здесь первые пути и подступы. Без слова любому действию не хватает того измерения, в котором бытие могло выразиться. Язык есть не просто выражение мысли, чувства и желания. Язык - то исходное измерение, внутри которого человеческое существо впервые оказывается в состоянии отозваться на бытие и его зов и через эту отзывчивость принадлежать бытию. Эта исходная отзывчивость, в истинном смысле достигнутая, и есть мысль.
Сказать и говорить не одно и то же. Можно много говорить и ничего не сказать. Можно молчать и сказать многое. Сказать - значит показать, объявить, дать видеть, слышать. Язык как разбивка мира дает миру возможность быть тем, что он есть в своей истине. Язык разбивает мир так, как садовник разбивает сад на пустыре. Мир присутствует в языке как в своем разбиении самим своим существом. Больше нигде, кроме как в языке, мир таким образом не присутствует. Язык не обязательно только предварительное истолкование мира. Никто, кроме нас, не мешает тому, чтобы язык был разбивкой мира, как бы его садом. Суть мира, которая не видна в мире так же, как сад не виден в голом пустыре, может присутствовать в словесном разбиении мира. Дело за нами. Присутствие мира в языке требует человека. Человек может дать слово миру, мир требует человека для своего явления. И человек требует мира, потому что иначе, как в целом мира, он себя не узнает.
Обычно один человек говорит, а другой слушает. С точки зрения Хайдеггера, говорение и слушание - это одновременный процесс. Язык говорит, поскольку он весь есть сказ, т.е. показ. Источник его речи - некогда прозвучавший и до сих пор несказанный сказ, прочерчивающий разбиение языка. В речи как слушании языка мы говорим вслед услышанному сказу. Мы допускаем прийти его беззвучному голосу, вызывая уже имеющийся у нас наготове звук. Мы слышим его, потому что послушны ему как ему принадлежащие. Только послушно принадлежащим ему сказ дарит слышание языка и тем самым речь. Существо языка покоится в таком дарующем сказе [1].
1 См.: Хайдеггер М. Путь к языку // Время и бытие. М., 1993. С. 266.
Язык есть дом бытия, ибо в качестве сказа он есть способ события, его мелодия. В языке мы слышим голос бытия. Этот голос делает весь мир вокруг себя полем бесконечного резонанса, этот голос, мы прежде всего слышим и ему отвечаем. Голос вещей, голос Бога, голос совести, голос любви - это все голоса-трансценденции, нечто первичное по отношению к естественной повседневной речи. Благодаря голосу-трансцендентности мы присутствуем в мире [2].
Язык есть дом бытия. В жилище языка обитает человек. Мыслители и поэты — хранители этого жилища.
Язык есть цветение уст.
Кто не понимает вещи, тот не способен извлечь смысл из слов.
Мы только голос.
Почему язык представляет первостепенный интерес для философии? Потому, что именно язык изначально направляет познание человека, формирует его опыт. Бытие есть язык. Только в языке открывается человеку истина бытия. По словам Гадамера, язык — это среда, где я и мир выражаются в изначальной взаимопринадлежности.
Язык не задает мир, но пытается поймать его в свои сети. Язык — средство анализа процессов сознания, то есть посредством языка философия соприкасается с психологией.
Поскольку язык как деятельность тесно переплетается с другими (нелингвистическими) формами человеческой деятельности, логические формы языка — лишь малая часть его коммуникативной функции.
Не в том дело, что без языка мы не могли бы объясняться друг с другом. Без языка мы не могли бы определенным образом влиять на других людей; не могли бы строить улицы и механизмы, и т. п. Ну и, конечно, без использования речи и письма мы не могли бы объясняться друг с другом.
Язык — не просто средство коммуникации, но главный инструмент познания и освоения мира, организации совместной деятельности людей. Язык — это стекло, через которое мы видим мир или орган зрения, который мы не замечаем.
Что есть истина? Движущееся скопление метафор, метонимий, антропоморфизмов — короче, сумма человеческих отношений, которые были возвышены, пересыпаны и украшены поэзией, риторикой и после долгого употребления кажутся людям каноническими и обязательными; истины — иллюзии, о которых мы забыли, что они таковы, метафоры, которые уже истрепались и стали чувственно бессильными.
Отыскание термина для нового понятия, создание новой терминологии, по мнению Ортеги, является поэтическим занятием. Если так, то уже изначально понятия лишены строгости, взыскуемой аналитиками!
Открывать новое — прежде всего изобретать язык, находить более обильные и глубокие понятия, не страшиться многозначности. Модернистская наука, модернистская математика и физика — это почти уже миф, не страшащийся несовместимостей, противоречий, амбивалентностей, неопределенностей и т. п.
Язык и слово творят в поэте, как творят они и в создаваемом поэтом произведении, и поэт, творя свое произведение, соучаствует в деятельности творящего языка и творящего слова, как соучаствуют в ней и готовые формы и жанры словесного, литературного, поэтического творчества. Язык и слово шире, и больше, и древнее поэта и его произведения, и они существуют до них и проходят сквозь них.
Язык не может быть только исчислением. Искусственные грамматические, структуры не заменят сознание. Я не верю в возможность элиминации менталистского языка здравого смысла и в грядущую его замену языком вычислительной машины хотя бы потому, что язык как изобразительное средство всегда был и всегда будет богаче языка силлогизмов.
Содержание человеческого сознания выходит за пределы человеческого интеллекта, воли, воображения, фантазии, боли и радости, лишь в малой степени выражаясь в языке.
Если убрать менталистские основания сознания, исчезнет человек. Сознание новорожденного — не чистая доска, а врожденная концептуальная система, структурирующая последующий опыт.
Отличие мозга от компьютера—внепрограммное разнообразие стратегий и решений, не говоря уж о волениях и чувствах. Компьютер не способен не только верить и любить — компьютер не имеет ментальности, этой отличительной особенности человека. Не только сознание — мышление не исчерпывается логикой. Уникальность структуры человеческой мысли не в ее изоморфности структуре предложения, ее выражающего, но в наличии множества пластов, часто не осознаваемых говорящим. Отсюда — культура.
Однако уже тот простой факт, что мы называем диалектами различные способы речи, нами не осмысливается. Их различие основывается не только и не столько в различных формах развития языковых средств. В диалекте говорят прежде всего различные ландшафты, т. е. земля. Но артикуляционный аппарат является не только отдельным органом, который, подобно организму, дополняется телом, но тело и уста соотносятся в порывах и росте земли, и в них мы, смертные, растем и благодаря им обретаем добротную оседлость.
В человеке нет ничего такого, что нельзя было бы прочитать. Общество, идентифицируемое с властью, выступает программистом, полностью контролирующим ход вещей в своем компьютере. Подозрение, что в людях есть некая информация, которая не может быть прочитана, равнозначно сомнению во всемогуществе власти распоряжаться людьми. То, что человек скрывает от самого себя, он скрывает и от общества. Таким подозрениям нет места: все, что имеет значение, должно быть подконтрольно; контролируется то, что может быть прочитано; прочитано может быть то, что выражено в слове. И поэтому в советском человеке нет ничего, что не выражено в слове. Мыслей вне слов, как и желаний, образов, чувств, не существует. Кроме слов, вообще ничего не существует.
Говорить на некотором языке — значит принимать двойную неопределенность, обусловленную как его формализмом, так и непрерывным пересмотром нами этого формализма и его воздействия на опыт. Ибо вследствие молчаливого характера нашего знания мы никогда не можем высказать все, что знаем, точно так же, как никогда не можем в полной мере знать всего того, что имплицировано нашими высказываниями.
Неопределенно не только бессознательное — язык всегда содержит больше сказанного, не говоря уж о том, что сам язык — гораздо больше, чем просто язык. Если хотите, государства рождаются из писаний, а не из завоеваний. Национальное сознание — речь, а не меч. Хотя логика не есть сущность языка, хотя язык недостаточен для извлечения истин бытия, он — неотъемлемая часть знания, приобретаемого в значительной мере с его помощью.
Слово, письмо, текст необходимы для укрепления мудрости. Они не только сцена истории или игра мира, но — божественные скрижали. Платон рассматривал письменность как способ освобождения памяти, а творцы Библии — как божественные знаки. Знак и богочувствование, по мнению Дерриды, родились одновременно. Вся теологическая проблематика производна от проблемы соотнесения буквы и звука, слова и духа.
Письмо, буква, чувственное начертание всегда расценивались западной традицией как тело и материя, внешнее по отношению к духу, дыханию, глаголу и логосу. И проблема души и тела, несомненно, производна от проблемы письма, которое и наделило первую своими метафорами.
Таким образом, метод построения искусственных модельных языков не в силах решить проблемы, связанные с ростом нашего знания.
И уже замечают смышленые звери подчас,
Что нам вовсе не так уж уютно В мире значений и слов.
Хотя структура языка внутренне связана со структурой бытия, мне не представляется возможным выводить первичное из вторичного. Переход от структур языка к структуре бытия — очередной рационалистический выверт, каких уже было много в истории философии. Анализ функций языка плодотворен, но это не философская проблема, а задача науки. Считать, что философские проблемы лишь лингвистические головоломки, — ошибка.
К. Поппера, озабоченность значениями терминов с неизбежностью приводит к типичному для аристотелизма результату — к схоластике и мистике.
Конечно, ученому всегда следует стремиться к точным значениям употребляемых понятий, но, как мне представляется, строгая философия чистого языка вряд ли возможна. По мнению Д. Дэвидсона, мы должны отказаться от мысли, что существует будто бы четко определенная семи- ологическая структура, которой носитель языка овладевает, а уж затем применяет. Ни вещь, ни язык нельзя превратить в истину, наблюдая за ними извне. Язык нельзя засадить в клетку, обуздать логической структурой, изгнать из языка свойственную ему свободу.
Завороженность языком не опасна, эксперименты с языком полезны, внутренние механизмы функционирования языка интересны, но за пределом всего этого всегда остается невыразимое, многозначительное, невербальное.
Человек есть то, что он говорит. Язык — часть индивидуальной человеческой природы. Язык шире речи и гибче дамасской стали. Самый строгий язык обладает свойством ускользать.
Позы, выражения и слова всегда указывают другому лишь на другие позы, другие выражения, другие слова. Таким образом, язык остается для другого просто неким свойством, присущим магическому объекту, и самим этим магическим объектом: он есть некое действие на расстоянии, эффект которого точно известен другому. Таким образом, слово священно, когда использую его я, и магично, когда его слышит другой. Таким образом, мой язык известен мне не в большей степени, чем мое тело, — как его видит другой. Я не могу ни услышать своей речи, ни увидеть своей улыбки. Проблема языка в точности параллельна проблеме тела, и описания, пригодные в одном случае, годятся и в другом.
В ходе эволюции аналитической философии выяснилось, что сам анализ языковых и логических выражений базируется на множестве предпосылок, включенных в более широкий контекст, в основы культуры. Беспредпосы- лочное философствование невозможно: меняются предпосылки анализа — меняется его результат. Логика языка, истины, знания не может быть абсолютной — она исходит из допущений, определенных парадигм, меняющихся со временем условий.
Значит, если философ и должен эксплицировать какие-то значения, то он должен отдавать себе отчет в том, что эта его деятельность обусловлена определенными синтетическими предпосылками, из которых он исходит, и при иных предпосылках может быть иной, а значит, не является чисто аналитической. Анализ, таким образом, должен исходить из фактов реальной истории науки и в известном смысле определяться этими фактами. нельзя заниматься решением философских проблем, не обращаясь к чему-то помимо логики и анализа языковых значений.
Язык важен, но не самодостаточен: знание добывается с помощью языка, но не из него самого. Сам язык произволен от практики: натурализация эпистемологии подразумевает укорененность познавательно-языковых операций в земле знания. Как сущность производная, язык не может стать абсолютным базисом знания, который мечтали создать философы-аналитики. Вечные философские проблемы неустранимы, потому что познание и язык обречены на вечную эволюцию.
Важный сам по себе, анализ языка не может стать ни средством решения специфических философских проблем, ни — тем более — способом элиминирования метафизики. Современная аналитическая философия языка фактически перестает быть чисто лингвистической философией, поскольку больше не ограничивается ни лингвистическими, ни логическими методами, но пытается связать язык с деятельностью и землей — человеческой реальностью. Сам анализ языка ставится в зависимость от развития науки, онтологии и эпистемологии.
Эволюция естественных наук в еще большей мере предопределяется эволюцией языка — вначале появляются кванты или кварки (Ницше и Джойс), а затем построенная с их помощью физика.
М. К. Мамардашвили:
Какие бы слова мы ни изобретали, все равно мы
черпаем их в обыденной речи. И они тянут за собой шлейф мании человека представлять все наглядно и предметно.
Философский акт состоит в том, чтобы блокировать в себе нашу манию мыслить картинками. И когда мы убираем картинки и предметные референции из нашего сознания, мы начинаем мыслить. Это означает, что наше мышление всегда гранично или на пределе. Я поясню: то, что философы называют смыслом — смыслом истории или смыслом мироздания, — это то, что никогда не реализуется в пространстве и времени. И никогда не исполняется в виде какого-нибудь события или состояния, например, государственной конституции, которая была бы примером этого смысла. Смысл (а он всегда полный) не есть предмет, находимый в мире, — так же, как граничный конец истории не есть часть истории, событие в ней. Конец времени не есть часть времени. Мы всегда должны мыслить посредством тех вещей, которые помещаем на границу, сопрягая на ней реальные события, и никогда не помещать их внутрь мира, поджидать их внутри мира, в составе его событий.
Язык — не только инструмент передачи информации и не только средство общении. Язык — это еще и возможность дать высказаться миру. Мир просит слова. В первобытную эпоху мир представлялся людям говорящим: шумом ветра, плеском воды, шелестом листьев. Мир говорил деревьями, землей, птицами, животными, вещами.
Человеческий язык — не просто выражение мысли, чувства и желания. Язык — это способность человека откликнуться голосам окружающего мира, дать им свое человеческое звучание.
Разбить на земле сад — значит, пояснял Хайдеггер, разомкнуть замкнутость земли, чтобы она приняла в себя семена я побеги.
Так же и язык как бы разбивает мир, намечает в нем, показывает те места, в которых мир может высказаться. Сказать и говорить — не одно и то же. Можно много говорить и ничего не сказать. Можно молчать и сказать многое. Сказать — значит показать, объявить, дать видеть, слышать.
Нигде, кроме как в языке, мир, по Хайдеггеру, полностью не присутствует. Язык — это дом бытия. Мир хочет быть высказанным. Дело за нами. Присутствие мира в языке требует человека. Человек может дать слово миру, мир требует человека для своего явления. И человек требует мира, потому что иначе как в мире он себя не узнает.
В языке важны не только произносимые слова, но даже молчание, которое часто глубже слов проясняет смысл. Даже речь незнакомого языка — это не бессмысленный звук, а слово, мы чувствуем его значимость. Между непонятным словом и природным звуком лежит целая пропасть сущностного различия.
Тенденции современной культуры делают язык все более бедным и невыразительным.
Язык на самом деле сильнее нас: это не мы говорим языком, а язык говорит нами. Истинный философ или истинный поэт прислушиваются к языку, к его чистому голосу, открывают его в себе, и тогда то, что они говорят, будет не пустой болтовней, а творчеством, раскрытием новых, не виданных ранее сторон мира.
Обычно считается, что говорение и слушание — разные вещи: один человек говорит, а другой слушает. На самом деле мы можем говорить, только когда слушаем себя, слушаем ту тишину в себе, которая вот-вот выразится в словах. Мы прислушиваемся к тому еще беззвучному голосу, который может вылиться в словах.
Язык есть мелодия человеческой жизни и одновременно — голос, которым говорит с нами мир. Мы живем в резонансе этого голоса — голоса Бога, голоса совести, голоса любви. Эти голоса есть нечто первичное по отношению к нашей естественной повседневной речи. Благодаря тому, что мы слышим эти голоса, мы присутствуем в мире.
Читайте также: