Столкновение ценностей модернизации и традиционализма кратко

Обновлено: 04.07.2024

Автор путается в трех соснах. Третий Рейх - это национал-социализм - попытка построить социальное государство для избранной нации. А фашизм был в Италии и Испании. И вот там были упоминаниемые автором традиционалистские три кита, включая церковь. Американский "черный легион" времен Депрессии - это тоже традиционализм.

"А в противостоящую Гитлеру коалицию входили капиталистические Америка с Англией и социалистический Советский Союз."
Автор, похоже, не читал речи Молотова после раздела Польши.

"Наконец, и с самим православием в России есть проблема, ибо исторически православие в России не есть константа и неясно, к какому православию возвращаться."
Автор просто не знает истории православия. И потому не учитывает кризис православного вероучения, назревший к началу прошлого века и неразрешенный до сих пор. И вот это проблема, потому что православное вероучение стал критиковать и трансформировать еще Лев Толстой, а кое-кто, спустя век, и сейчас пытается сделать из официального православия скрепы нации.

В общем статья - это набор заблуждений, причем обобщенных весьма поверхностно. В одном автор прав. Марксистскому подходу к общественной эволюции место на свалке.

Комментатора не интересует,о чем идет речь в статье. Его интересует себя показать, какой он эрудированный.
Вот де "Третий Рейх - это национал-социализм", а традиционализм - это "три кита, включая церковь". А то я не знаю, что партия Гитлера называлась национал социалистическая. Но никто не говорит и не пишет, что Союз воевал с национал социалистической Германией, все говорят - с фашистской Германией. То же относится и к традиционализму. Где-то в каком-то контексте - это три кита. А в контексте этой статьи это то, что я и имею в виду здесь под ним.
Вообще, понятия - это не словесные ярлычки, которыми мы их обозначаем, а некая суть. Тем более, что от контекста к контексту, смысл, суть понятий с одинаковыми ярлычками меняется, хотя слова их обозначающие остаются те же. Слов языка гораздо меньше чем понятий.
Советую комментатору и всем путающимся в понятиях ознакомится с моей теорией понятий в книге "Единый метод обоснования научных теорий"

Портал Проза.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и законодательства Российской Федерации. Данные пользователей обрабатываются на основании Политики обработки персональных данных. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Вспомните:какие общественные противоречия были характерны для России в начале XX в.? В каких странах мира противоречия этого типа оставались в данное время неразрешенными?

В начале XX в. практически все общество России было втянуто в процесс модернизации. Но из-за социокультурной инверсии этот процесс встретил сопротивление. В правительстве либеральные политики сталкивались с традиционалиста-

С другой стороны, рабочие и крестьяне, потребности которых росли под влиянием участия в рыночных отношениях, смотрели на процесс модернизации потребительски. Их требования сводились к реализации принципа социальной справедливости при распределении доходов, полученных от промышленного развития. Выступления рабочих и крестьян могли способствовать демократизации жизни страны. Но традиционные ценности, которые народ стремился сделать основой общественного развития, угрожали развитию процесса модернизации, говорили о наличии сил общественного традиционализма.

Из-за этого процесс модернизации в России был крайне противоречивым. Последовательно заинтересованы в нем были лишь небольшие группы либерального дворянства, буржуазии и интеллигенция. Для социал-демократов были важны лишь его результаты, а не процесс модернизации сам по себе. Они были склонны приносить ценности модернизации в жертву уравнительному идеалу социальной справедливости.

Однако положение страны на мировой арене, политический и социально-экономический строй, уровень жизни населения все еще не соответствовали европейским стандартам. Либералы и демократы из дворянства и интеллигенции были

недовольны сохранением самодержавия и отсутствием демократических свобод, народные массы — крайне низким жизненным уровнем, который в России в 1894 г. был вдвое ниже, чем в Германии, и вчетверо ниже, чем в Англии. Крестьянство было доведено до отчаяния малоземельем. Во время голода 1891 г. погибло полмиллиона человек.

Это была форма цивилизационного кризиса, ибо возрождение традиционных идеалов до некоторой степени сближало страны второго эшелона капиталистического развития, страны среднеразвитого капитализма, с колониальными и полуколониальными странами Африки и Азии, зависимое, навязанное извне, капиталистическое развитие которых консервировало архаический характер общественных отношений и идеалов, приводило к устойчивому воспроизводству отсталости и зависимости.

Рост сил консерваторов. Вначале XX в. в стране сложилась крайне напряженная обстановка. Создался сложный клубок противоречий между самодержавием и либеральной интеллигенцией, помещиками и крестьянами, фабрикантами и рабочими, центральной властью и национальными окраинами. Чтобы разрешить эти проблемы, не допуская революции, нужна была глубокая реформа, способная демократизировать жизнь в стране и открыть путь развитию капитализма в деревне. В этом плане Россия отставала даже от Японии, где в 1890г. появился парламент, и от Германии, где получили развитие крупные крестьянские хозяйства с наемным трудом.

Перевес либерального лагеря не смогло обеспечить даже бурное экономическое развитие страны и обогащение буржуа-

зии. В начале XX в. союз буржуазии и самодержавного государства даже усилился. Его укрепил процесс монополизации промышленного производства.

Появление монополий в России было связано с экономическим кризисом 1900—1903 гг. Казалось, что в России начинают проявляться общие закономерности развития капиталистической экономики. В развитых буржуазных странах кризисы являлись способом очистки рынка от неконкурентоспособных производителей, были важнейшей формой модернизации экономики.

Однако в России дело обстояло по-другому. Кризис был связан с ограничением государственного кредита частным предприятиям. Поэтому речь шла не столько о перестройке производства, сколько о новой фазе борьбы за государственные привилегии и обеспечение монопольного положения на рынке.

Монополии быстро сращивались с банками и государственным капиталом. Уже в 1902 г. вольные торги на поставки металла казенным предприятиям сменились раздачей заказов привилегированным заводам по списку. Так Россия, не пройдя до конца стадии развития свободного капитализма,не успев обзавестись либерально настроенной буржуазией, вступила в стадию капитализма монополистического,еще более укрепляющего связи между буржуазией и государством, что способствовало углублению консерватизма буржуазии.

числе конституционных, идей стали использоваться земские собрания, а также съезды разнообразных легальных обществ: естествоиспытателей и врачей, сельских хозяев, развития кустарных промыслов и т. п. Всероссийскую известность приобрели либералы Д. Н. Шипов, Д. И. Шаховской, В. Г. Короленко, П. Н. Милюков, П. А. Гейден и другие.

Однако встать во главе общенационального движения, как это было в Западной Европе, российским либералам не удалось. Это было связано с нежеланием правительства идти на серьезные уступки, а также с тем, что программа либералов, включавшая положение о принудительном отчуждении за выкуп части помещичьих земель, не отвечала интересам крестьянства, требовавшего полного уничтожения помещичьего зем-

\левладения. Отчасти в этом были виноваты сами либералы, боявшиеся народного бунта и стремившиеся любой ценой обойтись без насилия, действовать в рамках порядка и законности. Конечно, это был наиболее безболезненный путь. Но ни правительство, ни крестьянство не желали идти этим путем. А рез решения аграрного вопроса свободное буржуазное раз-витке России было невозможно.

Развитие крестьянского и рабочего движения.Между тем положение крестьян в России становилось все более безвыход-ным\Рост населения в деревне приводил к сокращению наделов. Если в конце XIX в. средний крестьянский надел составлял 3^5 десятины, то к 1905 г.— уже 2,6 десятины. Из 85 млн крестьян 75 млн были безземельными или малоземельными. Рост арендных платежей разорял крестьянство, усиливал последствия неурожаев, приводя к голоду. Годовой доход крестьянина в черноземной Саратовской губернии в 1902 г. составлял 8 р. 35 к. Вместе с тем общинное землевладение удерживало крестьян в сельской местности, мешало уходу бедняков в города. В деревне образовалась огромная масса лишних рабочих рук, достигавшая 20% населения.

В целом условия для развития сельскохозяйственного производства были благоприятными. Рост цен на сельскохозяйственную продукцию в 1900—1913 гг. обгонял общий рост цен в 1,5 раза. Но малоземелье, безденежье, отсутствие хозяйственной инициативы у большинства крестьян не позволяли им воспользоваться этими обстоятельствами, нанимать батраков и вести фермерское хозяйство. Особенно важной была последняя из причин. К 1913 г. половина русских крестьян обрабатывала землю не плугом, а сохой. В Сибири, где малоземелья не было и скота было в избытке, наем постоянных работников не достигал и 1 человека на хозяйство. Потребность в земле отражала желание крестьян продолжать ведение традиционного, полунатурального хозяйства.

К началу XX в. главной силой революционного движения становится пролетариат. Если в 1895—1900 гг. произошло 32 крестьянских выступления, то рабочих — более 1,3 тысячи. В 1900—1904 гг. соответственно 640 и 1000 выступлений. Число участников забастовок превысило 200 тыс. человек. К 1903 г. более половины стачек проходили с политическими требованиями. Это объяснялось растущим влиянием среди рабочих социал-демократов.

\По численности меньшевистские организации к 1907 г. опережали большевистские. Меньшевиков насчитывалось 107 ^гысяч, а большевиков 46 тысяч. Это объяснялось менее строгими условиями приема в организации меньшевиков. Их поддерживали квалифицированные рабочие-печатники, металлисты, железнодорожники (особенно в Петербурге и на юге страны), а большевиков — деревообделочники, портные, пищевики и др. Всего в организациях социал-демократов было до 60% рабочих.

Итогом процесса оформления политических движений в России в начале XX в. стало сложное переплетение в них традиционных идеалов и идеалов модернизации. При этом стрем-

ление к мирному развитию на основе модернизации подрывалось нежеланием самодержавия идти на какие-либо уступки либералам, а революционное движение — единственная реальная сила, способная открыть дорогу модернизации,— находилось под влиянием идеалов традиционной народной кудьту-ры, по сути своей противостоявшей идеалам модернизации. До поры до времени это противоречие оставалось скрытым для самих революционеров, рассматривавших идеалы социальной справедливости в понятиях европейской демократической традиции, а не в общем контексте традиционной народной культуры.

Так объективные противоречия модернизации, определившие социокультурные инверсии второй половины XIX в., были закреплены в политических программах общественных сил России.

Повторим пройденное:1. Какие процессы в экономике России начала XX в. открывали перед ней перспективу вхождения в авангард мировой цивилизации? 2. Какие общественные организации России начала XX в. вы знаете? 3. Какие причины крестьянской нищеты в России начала XX в. вам известны?

Подумайте и ответьте:1. Означала ли приверженность русских социал-демократов идеалу промышленного развития их безусловную принадлежность к силам модернизации российского общества? Была ли идея модернизации для них самоценной? В чем это проявилось? 2. Что, по-вашему, дало массовую базу социал-демократии: а) реальный анализ социально-экономической ситуации и путей решения поставленных ею проблем; б) игра на традиционных формах сознания народа; в) то и другое? 3. Можно ли назвать большевиков традиционалистами? В какой мере? 4. Могло ли российское либеральное движение идейно и организационно противостоять марксизму? Почему? 5. Является ли для вас лично привлекательным учение К. Маркса? Почему?

Политическая антропология имеет большое значение для понимания политических процессов в обществах, подвергшихся колониальному влиянию. Как правило, изучение трансформации политической культуры колониальных и постколониальных обществ осмысливалось либеральными западными мыслителями в рамках различных концепций модернизации. В научном смысле модернизация – это процесс социально‑экономического, культурного и политического преобразования традиционного общества в индустриальное, формирования либерально‑демократических институтов, правового государства и гражданского общества.

Экономическая модернизация предполагает существенную интенсификацию сельского хозяйства (при значительном сокращении доли занятых в этой сфере), масштабную индустриализацию, развитие транспортных средств, связи и коммуникаций. В несколько раз повышается рост ВНП на душу населения, формируется рыночная экономика, которая выходит за рамки отдельных стран и приводит к созданию капиталистической мир‑системы.

Изменения в социальной сфере характеризуются развитием урбанизационных процессов (рост городского населения, формирование индустриальных форм культуры), появлением и последующей дифференциацией новых социальных групп и классов (пролетариата, мелкого и среднего бизнеса, буржуазии, занятых в сфере обслуживания и т. д.), сокращением разницы в доходах между элитой и массами и в то же время росту горизонтальной и вертикальной мобильности, развитием системы массового среднего и высшего образования, медицинского и социального обеспечения. Как следствие, происходит рост средней продолжительности жизни (с 30‑50 до 70‑75 лет), увеличивается общая численность населения, изменяется демографическая модель поведения, уменьшается численность семьи.

Культурная модернизация предполагает создание человека иного типа, ориентированного не на традиционные ценности, а на рационализм. Человек с рациональным типом сознания полностью выделяет себя из внешнего мира. Его сознание способно к логическому аналитическому мышлению в рамках абстрактных категорий и понятий. Последнее приводит к созданию наук и новых технологий. Буржуазная экономика предполагает иное, бережливое отношение к времени ("время – деньги"), формируется новая модель поведения, ориентированная на рыночную экономику, динамические процессы, индивидуализм и персональные достижения. Усердие и трудолюбие становятся ценностями новой цивилизации.

Данная модель поведения предполагает преобразование традиционной политической системы. В капиталистическом мире ослабевает зависимость индивидов и общественных групп от власти, государство начинает восприниматься не как "сила, стоящая над обществом", а как особый институт, выполняющий важные организационные функции в обществе и в силу этого существующий за счет доли налогов (теории "общественного договора"). Создается законодательная база, защищающая частную собственность и предпринимательство, закрепляющая демократические свободы, избирательное право и процедуры периодической смены власти. Общество приходит к необходимости разделения законодательной, исполнительной и судебной властей, появляются различные независимые от власти организации и ассоциации граждан (профсоюзы и проч.), политические партии, органы местного самоуправления, механизмы неформального воздействия масс на институты власти[23].

Принято выделять несколько волн модернизации. Первичная модернизация затронула в основном общества Западной Европы XVI‑ XDC вв. К странам второго этапа модернизации обычно относят государства Восточной и Южной Европы, Россию, Японию и Турцию. Третий эшелон модернизации – современные страны Азии, Африки и Латинской Америки. Большинство из них так и находятся на "периферии" современной мир‑системы. Некоторым удалось достигнуть определенных успехов на пути модернизации (Индия, крупные государства Латинской Америки). Наконец, часть стран ("азиатские драконы") добилась серьезных достижений.

Было бы неправильно считать, что механизмы политической модернизации реализовывались автоматически. Большая часть стран, прошедших через модернизацию и входящая в "ядро" и "полупериферию" мир‑системы, в той или иной степени была затронута авторитарными процессами (диктатура Кромвеля в Англии, бонапартизм во Франции, Япония эпохи Мэйдзи, кемализм в Турции, фашизм в Италии и Германии, авторитаризм в Южной Корее и т. д.). Одно из немногих исключений – США, которым удалось избежать авторитаризма на пути построения либерального общества.

Особое место занимает вопрос: считать ли специфической формой модернизации создание системы социализма? Важно отметить, что процессы бурного технологического роста в СССР сопровождались возвратом к дорыночной редистрибутивной экономике, исчезновением эмбриональных институтов гражданского общества. Все эти факторы, равно как и нерасчлененность экономики и политики, тотальное огосударствление общества, "поголовное рабство", сближали общественный строй СССР – "административную систему" с моделью азиатского способа производства.

Не случайно многие исследователи, начиная с К. Виттфогеля (Wittfogel 1957), находили много общего между восточными деспотиями и социалистическим обществом (Шафаревич 1977; Афанасьев 1989; 1989а; Васильев 19896; 1993; Березкин 1991; Иванов 1993; Фурсов 1995)[24].

По всей видимости, сложившееся после 1917 г. общество следует рассматривать как особую "негативную форму синтеза" (1) модернизирующегося традиционного общества с (2) отрицанием капитала, обусловленного влиянием марксизма (М.Н. Афанасьев, Л.С. Васильев, А.И. Фурсов, М.А. Чешков). Данное направление трансформации, по всей видимости, было предопределено (1) особой ролью государства в России; (2) слабостью институтов гражданского общества; (3) широким распространением вульгарного марксизма (смесь народничества с "революционным авторитаризмом"). В результате было создано антикапиталистическое по форме общество ("государственный способ производства", "индустрополитаризм", "кратократия", "этократия" и т. д.), в котором структурообразующим элементом выступала не собственность, а отношения власти – собственности, основной формой эксплуатации было не отчуждение стоимости, а отчуждение воли.

Подводя итоги вышеизложенному, необходимо иметь в виду, что в применении к доиндустриальным и неевропейским обществам познавательная ценность концепций модернизации имеет серьезные методологические ограничения, поскольку большинство из них основаны на абсолютизации экономических и политических принципов капитализма.

Процессы модернизации не реализуются автоматически. Очень часто цели прямого воздействия искажаются цивилизационными (если речь идет, например, о воздействии на китайское или исламское общество) или архаическими и традиционными особенностями трансформирующегося общества. Так же осторожно следует относиться к одному из основных постулатов модернизационных теорий (истоки данного предположения в либеральной идеологии XIX в.), согласно которому экономическая модернизация обязательно должна сопровождаться постепенной политической демократизацией. Здесь скорее следует разделять определенный скептицизм, которого придерживался П. Сорокин (Сорокин 1992: 336‑345). Наконец, у теорий модернизации есть еще один серьезный методологический недостаток. Они рассматривают все изменения только в линейной плоскости, тогда как исторический процесс часто оказывается сложнее прогрессивистской модели, но и нередко подвержен определенным циклическим флуктуациям.

Опыт изучения антропологами процессов модернизации в неевропейских обществах выявил некоторые закономерности, которые нельзя не учитывать при анализе современных политических процессов. Оказалось, что модели "традиционного" и "бюрократического" господства в принципе несовместимы. Рационализм колонизаторов плохо согласуется с личностным характером власти колониальных обществ. В результате давление "обезличенного" рационального бюрократизма колонизаторов способствовало десакрализации и деформации, а кое‑где даже разрушению системы традиционной власти. Последнее выразилось в злоупотреблении традиционными лидерами служебным положением, в росте коррупции, кризисе духовных ценностей. В ряде случаев сложилась своеобразная "двойная" политическая культура, в которой параллельно с официальными органами управления присутствуют традиционные формы власти. Их сосуществование может принимать как мирный, так и антагонистический характер (в форме национально‑освободительного и/или религиозного движения). Наконец, для колониального и постколониального общества характерно несовпадение его административно‑территориального деления и границ с территориями проживания традиционных племенных структур, что часто приводит к острым этнонациональным и межгосударственным спорам (Balandier 1967: 188‑194; Куббель 1988: 190‑222).

Мощные пласты достаточно архаичных социально‑политических институтов продолжают функционировать. Вероятно, в течение длительного времени они будут существенно влиять на политические процессы в странах с сильными традиционными укладами. Обновление и модернизация веками сложившейся политической культуры будет осуществляться медленно и крайне болезненно. Не составят, очевидно, исключения в этом плане многие постсоциалистические страны, где клановые, трайбалистские, кастовые, патрон‑клиентные и другие подобные отношения не были изжиты, а только законсервированы. В условиях, когда жесткая, сверхцентрализованная партийно‑административная система оказалась практически разрушенной, в ряде новых государств СНГ и республик России эти факторы выступают на первый план, обусловливая многочисленные конфликты (Бочаров 1995; Khazanov 1995; Хорос 1996; Афанасьев 1997 и др.). Имеет смысл проиллюстрировать вышесказанное конкретными примерами того, как прямое перенесение современных политических институтов западной цивилизации в развивающиеся общества приводит к результатам, прямо противоположным ожидавшимся.

Итогом процесса оформления политических движений в России в начале XX в. стало сложное переплетение в них традиционных идеалов и идеалов модернизации. При этом стремление к мирному развитию на основе модернизации подрывалось нежеланием самодержавия идти на какие-либо уступки либералам, а революционное движение — единственная реальная сила, способная открыть дорогу модернизации, — было глубоко заражено влиянием идеалов традиционной народной культуры, по сути своей противостоявшим идеалам модернизации. До поры до времени это противоречие оставалось скрытым для самих революционеров, рассматривавших идеалы социальной справедливости в понятиях европейской демократической традиции, а не в общем контексте традиционной народной культуры. Так объективные противоречия модернизации, определившие социокультурные инверсии 2-й половины XIX в., были закреплены в политических программах общественных сил России.

Напрасно наиболее трезвые и европейски просвещенные умы России предупреждали, что этот путь гибелен, что на Западе много и других учений, нейтрализующих учение о социализме, обогащающих его, что нельзя, пользуясь плодами с древа европейской цивилизации, забывать о ее сложной корневой системе, что было бы трагическим заблуждением считать, что одна-единственная теория, взятая с Запада, может стать фундаментом всей русской жизни, что таким путем мы сможем привить себе европейскую цивилизацию. Это будет на самом деле очередной фасадной вывеской, на которой будут написаны европейские слова, а скрывать она будет дикость и варварство.

От редакции "РН": Автор Азамат Мажитович Буранчин — канд. историч. наук, зав.отделом этнополитологии, с.н.с. Института гуманитарных исследований Республики Башкортостан (г.Уфа).

Доклад "Традиционное общество и модернизация: теоретико-методологический аспект" опубликован в Материалах всероссийской научно-практической конференции "Перспективы модернизации традиционного общества", состоявшейся 23 июня 2011 г. в Уфе (ниже приводится с незначительными сокращениями ссылочного аппарата).

В западном обществоведении достаточно долгое время господствовало представление о традиционных обществах как несовременных, отсталых. В 90- е гг. подобная точка зрения превалировала и в российской гуманитарной науке, что было связано в первую очередь с транзитом либеральной идеологии. Однако сегодня в современной социологии (в том числе и в России), постепенно преодолевающей западноцентристский подход, прямое противопоставление традиционности и модерна считается уже упрощением. Традиционные черты перестают оцениваться как всецело негативные, препятствующие социальным изменениям и экономическому росту и все чаще рассматриваются как ресурс прогрессивных изменений.

Для нашей страны эта переоценка связана в первую очередь с глубоким экзистенциальным кризисом, наступившим с распадом советской цивилизации. Варварское разрушение социальных и политических институтов советского традиционализма стало настоящей трагедией для основной массы населения страны, а резкий разрыв с традицией (пусть даже и советской) обернулся для традиционного человека крушением высших ориентиров и ценностей, утратой смысла жизни. И как следствие — ростом самоубийств и алкоголизма, демографическим кризисом и т.п. Итогом краха радикальных либеральных реформ в России стало постепенное понимание огромного различия между социальной структурой, "анатомией" российского социума с обществами стран Западной Европы и США. Осознание невозможности в ближайшей перспективе создания в нашей стране классической модели "гражданского общества", которая веками конструировалась на Западе, является социальным опытом, прежде всего, их культуры.

Возможно, именно с учетом данной специфики российский правящий режим сегодня стремится частично восстановить типично советские политические практики (например путем искусственного структурирования социального пространства), поскольку в противном случае общество рискует окончательно потерять свою историческую (цивилизационную) субъектность.

Классическая теория модернизации, противопоставлявшая инновации традициям, полагала, что инновации непременно должны вытеснять, ломать, уничтожать традиции. В сегодняшней, обновленной теории модернизации на смену антитрадиционалистским рефлексиям пришли представления о модернизационном потенциале традиций.

Суть этих представлений в следующем: органичное принятие обществом инновационных экономических технологий возможно лишь в случае, если инновации вырастают из традиций.

Исследования западных социологов, в частности Роберта Патнэма показывают, что успехов в модернизации добились именно те регионы, в которых гражданское общество и демократические ценности были сильны еще в XIX в. и сохранялись в форме культурных традиций. На большом социологическом материале он убедительно доказал, что чем более "альтруистично" общество (то есть, говоря традиционалистским языком, связано солидарными отношениями), тем выше качество действующих в нем политических и государственных структур. Известный историк и экономист Дэвид Ландес также указывает о существовании прямой зависимости между процветанием национальной экономики и такими качествами ее граждан как экономность и бережливость, трудолюбие, упорство, честность и терпимость.

Похожую идею, но в еще более категоричной форме выдвинул английский социолог Зигмунд Бауман, утверждавший, что общество обречено на гибель, на полный коллапс социально-нормативной системы, если новые институты коллективности не смогут совместиться с традиционными.

Таким образом, даже социальный опыт западных обществ указывает на невозможность (нерациональность) радикального отказа от существующей традиции в процессе исторического творчества. Как пишет российский культуролог К.Н.Костюк: "Связка традиция — модернизация является элементом классической европейской модели развития. Здесь модернизация мыслится как инновационный процесс, базирующийся на традиции, устойчивой основе общества. Модернизация не отменяет и не деформирует традицию, а постепенно реформирует ее. Традиция, в свою очередь, не блокирует модернизацию, а ограничивает ее, приспосабливая к существующим отношениям, и медленно приспосабливается сама". В результате такой органичной модернизации "общественное развитие выглядит как процесс постоянного плавного усовершенствования и смены социальных форм. В идеальном случае переход к обществу модерна происходит без революций. Жизнь традиций в обществе модерна ускоряется — они существуют лишь на протяжении жизни нескольких поколений, а не тысячелетия, как прежде. Но при этом они сохраняются в максимальном объеме. Идеальным примером этой модели является Англия XVIII–XIX вв. — традиционная, сдержанная, педантичная, в то же время раньше всех индустриализированная и более всех инновационная.

Проблема модернизации общества заключается и в том, что радикальный разрыв с традицией неизбежно компенсируется усилением архаики в социальной жизни, поскольку балансирование традиции между архаикой и модернизацией, с трудом поддерживаемое в странах органической модернизации, то есть в Европе, едва ли можно было сохранить в странах догоняющей модернизации (что и произошло с Россией в конце XX в.).

По мнению ряда исследователей, блокировать давление архаики удавалось лишь там, "где модернизация становилась ценностью, но не мыслилась как наступление на традицию, например, в Японии. Традиция там призывалась в союзники модернизации. Прагматические конфуцианские традиции Юго-Восточной Азии позволяли многим странам рационально и селективно подойти к модернизации, не форсируя ее там, где она не была необходима. И действительно, такие традиционные ценности как семья, стабильность, труд, нравственность помогли создать оригинальную модель в высшей степени современного японского общества, для которого возвращение архаики не представляло опасности.

Длительное время в научной публицистике между архаикой и традицией, как правило, не делали различий. Хотя разница между ними существенная. Под традицией обычно имеются в виду устойчивые культурные и социальные структуры, которые обеспечивают преемственность социальной жизни и задают определенные рамки мотивам и формам социальной деятельности. Традиции многослойны и многообразны, но при этом хорошо структурированы. Архаика же, как пишет К.Н. Костюк, "не обладает рациональной структурой, не выполняет конструктивную функцию регулирования человеческого поведения, не характеризуется определенностью и устойчивостью". По его определению: "Если традиция является транслируемым культурным текстом, то архаика — культурным подтекстом, не формализируемым и не вербализируемым. Она возникает в местах разрушения культурной органики, традиции, и призвана в этом случае традицию компенсировать". Что, на наш взгляд, и можно было наблюдать

при распаде СССР — разрушение многократно наращиваемых историей культурных слоев (контрмодернизация — развал промышленности, экономики, сложившихся социальных отношений, тотальная реконвенциализация ценностной сферы и пр.) неизбежно отбросило сознание людей в архаические пласты культуры, в архетипы коллективного бессознательного.

Осмыслением проблемы связанной с актуализацией архаики в нашей стране занимались такие исследователи, как А.С.Ахиезер, А.П.Давыдов, К.Касьянова. Если у А.Ахиезера и А.П.Давыдова к архаике относится расколотость, полярность российской культуры, затрудненность медиации или нахождения серединной культуры, то, по мнению К.Касьяновой, архаика носит эмоционально окрашенный характер и базируются, прежде всего, на идеях, "которые в сознании каждого носителя определенной культуры связаны с интенсивно окрашенной гаммой чувств или эмоций ("сентименты").

Обычно архаика связывается с древними, примитивными формами культуры и социальной жизни. Но это не значит, что с развитием и усложнением обществ она исчезает. В реальности она лишь отступает, становясь редуцированным элементом традиции. Примитивные социальные формы, зафиксированные в традициях, соответствуют примитивным уровням психики. Усложнение социальных форм и традиций требует более глубокой культурной проработки психики. Но простые формы психической жизни не могут исчезнуть совсем, они лишь окультуриваются, застраиваются более высокими слоями.

В конечном итоге основным фактором, погребающим архаические слои сознания, по мнению специалистов, как раз и является традиция. Как пишет К.Н.Костюк, традиция — это, прежде всего, "защита против хаоса в индивидуальном сознании. Она противостоит как деструктивному давлению хаоса подсознания, так и давлению модернизации, направленному на конструктивную перестройку устоявшихся слоев культурного сознания".

Таким образом, можно сделать следующий вывод — традиция зачастую стремится противостоять и препятствовать архаике. Другими словами в противоположность традиции архаика не дана эксплицитно, в явном виде и не является сознательно используемым поведенческим регулятивом. В сравнении с ней традиция более рациональна, более очевидна и вытекает из ценностных конвенций и образцов поведения, заданных культурой, а не психикой. При разрушении культуры ее вытесняет архаика. При развитии культуры, наоборот, традиция вытесняет архаику. Однако победа архаики всегда означает поражение модерна. Главная черта архаики — неспособность к саморазвитию, к конструктивным изменениям. Парадоксальным же является то, что при этом "архаика сама может быть источником модернизации и разрушения традиции".

Другой актуальной социокультурной проблемой модернизации общества является вопрос о соотношении традиции и инновации. Сложность заключается, прежде всего, в том, что их соотношение и функции по-разному существуют в различных типах обществ. К примеру, собственно аграрное общество (премодерн) с опасением и даже враждебностью относится к любым инновациям.

Традиционные общества, имеющие черты современных обществ (Япония, Китай), достаточно восприимчивы к модернистским инновациям. Классические страны западного либерально-модернистского типа превратили инновации, по сути, в самоцель, оказавшись в ловушке техногенной цивилизации. Другими словами, если для традиционных обществ из-за их статичности актуальна, в первую очередь, проблема модернизации, то в либеральных странах вопрос о восстановлении традиции давно уже стал экзистенциальной проблемой сохранения культурно-цивилизационной идентичности. На наш взгляд, далеко не случайно, что начиная еще с середины 19 века, в Европе в лице таких мыслителей как Р.Генон, Э.Берк, Ю.Эвола, Ф.Н.Шатобриан, О.Шпенглер и др. получают развитие достаточно влиятельные философские школы консерватизма (традиционализма), которые критически оценивают перспективы и результаты "западноевропейской" модернизации.

Размышляя над проблемой сочетания традиции и инновации в разных социокультурных системах, В.Федотова дает следующее объяснение. "В традиционных обществах — пишет она — воспроизводящих себя на основе традиции, имеются инновации, но их действие поддерживается в обществе лишь до тех пор, пока они не ломают традиции. Развитие здесь является циклическим, так как рано или поздно инновация начинает казаться опасной для традиции и обрывается возвратом к ней. История здесь всегда берет свое, не допуская чрезмерного уклонения от ее сложившегося хода. В современных же обществах решающую роль играет инновация, допускающая традицию до тех пор, пока последняя не вредит инновации".

Отвечая на вопрос, как традиции существуют в современном обществе, социологи, в частности, Э.Гидденс, выделяют возможность двух способов: они могут выражаться явно, обсуждаться и выбираться, либо действовать по схеме фундаментализма — как шаблон истины безотносительно к последствиям. Но Э.Гидденс считает современным первый способ, ведущий к диалогу традиций, второй же относит к социальной архаике.

Со своей стороны хотелось бы отметить, что проблема органичного развития любого общества зависит, прежде всего, от правильно выбранной модели модернизации. В частности с тезисом о том, что "приспособление к новым условиям и изменение характера деятельности не входит в стратегию традиционного человека", можно согласиться лишь отчасти.

Контрмодернизационной силой традиционное общество становится только в том случае, когда реформы затрагивают его фундаментальные ценности, то есть становятся несовместимыми с его мировоззренческой и социокультурной матрицей. В других же условиях оно досрочно открыто для инноваций, и способно не только воспринимать, но и органично синтезировать их социальную ткань своей культуры.

Исторический опыт таких государств как Япония, Китай, СССР и др., то есть стран традиционного типа, красноречиво свидетельствует о том, что поступательного развития они достигли как раз за счет консервирования и обновления основных механизмов и институтов традиционного социального устройства. Если европейская модернизация опиралась на традиционный базис семьи, то, к примеру, японская, кроме этого, еще и на корпоративные традиции.

Поскольку оценка опыта советской версии модернизации до сих пор крайне политизирована в России, то в качестве образца органичной трансформации традиционного общества можно рассмотреть опыт Японии.

Поворотным пунктом в истории Японии нового времени стали события 1867–1868 гг., известные как "Реставрация Мэйдзи". В XIX в., когда страны Востока стали объектом экспансии со стороны западного капитализма, остро встала проблема поиска адекватного "азиатского" ответа на "европейский вызов". Такой ответ был найден правящей элитой Японии при помощи жесткой государственной централизации страны и путем проведением глубоких преобразований в самых разных сферах жизни японского общества.

Содержательной стороной периода "Мэйдзи иссин" стал процесс форсированной социально-экономической модернизации страны, в результате которого Япония уже к началу XX в. превратилась в мощную военно-промышленную державу и встала на путь внешней экспансии. Как пишут историки, на тот "момент времени Япония оказалась единственной страной Востока, которая не только избежала участи превращения в колонию или полуколонию, но и провела действительно успешную модернизацию на основе не разрыва как на Западе, а преемственности с господствующей религиозно-культурной традицией".

По мнению ряда исследователей, стратегия реформ "Мэйдзи иссин" может считаться наиболее успешным и показательным во всей мировой истории примером успешно осуществленной "консервативной модернизации". Как считает А.Прокопьев: "Ее творцы достигли своих целей: восстановили принцип единства духовной и светской, жреческой и царской власти; вернулись к господству традиции в духовной сфере, сделав синто религиозной, политической и этнической основой государства и общества; спасли Японию от иностранного вторжения и участи полузависимой колонии; провели необходимую для вхождения в "цивилизованный" мир интернационализацию, нисколько не утратив контроля над массами и не пожертвовав традиционными основами общества и государства; путем необходимых реформ обеспечили себе прочную политическую власть, а стране и населению — просвещение, стабильность и стремительный экономический рост.

Данная модель модернизации, условно говоря, "модернизации без вестернизации", была применена и в других странах "незападного" мира. В целом типологически можно констатировать наличие сходства в содержании и характере общественных процессов периода "Мэйдзи иссин" в Японии и событиями исламской революцией в Иране 1978–79 гг., а также политикой "4-х модернизаций" в современном Китае. Во всех этих явлениях можно обнаружить в большей или меньшей степени черты "консервативной модернизации": возврат к сакральным и духовным ценностям, к традиции с одной стороны, и устремленность в будущее, технологический рывок, быстрые темпы социально-экономической модернизации с другой.

В завершении хотелось бы указать на следующее. Проблема модернизации российского общества давно уже перестала быть узко теоретической, научной, и приобрела не только политическое, но и цивилизационное значение. Стала, по сути, вопросом выживания и сохранения страны. Двадцатилетняя эпоха социальных трансформаций сделала очевидным (во всяком случае, для основной массы властной и интеллектуальной элиты) невозможность и тупиковость либеральной модели модернизации в России.

Кроме того, на наш взгляд,

чем дальше идет время, тем все явственнее за политическим фасадом нашего государства проступают черты традиционного социального устройства, что в какой-то степени вполне естественно, поскольку традиция, представляющая собой многослойную культурную память народа, образует органическую почву социальной жизни неизбежно воспроизводящую саму себя.

Одновременно можно зафиксировать, как вслед за этим процессом, дискурс российской власти все больше сдвигается в сторону консервативно-патриотической идеологии. Современные реформы Кремля, при всей их неоднозначности, уже лишены антитрадиционалистского пафоса 90-х годов. В этих условиях, на наш взгляд, вновь приобретают жизненную актуальность вопросы модернизации и развития полуразрушенного и неэффективного государства, поиска новых социальных и политических механизмов, способных не только удержать страну от распада, но использовать всю силу и энергию традиционного общества.

Читайте также: