Разговор после вечера у лариных онегин и ленский кратко

Обновлено: 02.07.2024

Ч итая пушкинский роман, как и всякое подлинно художественное произведение, можно и должно пристально всматриваться в каждый фрагмент текста, в каждый эпизод, несущий, как клеточка, формулу целого, тайну этого целого хранящий и вкупе с другими компонентами созидающий. Но учителю, поставленному в жёсткие пространственно-временные рамки, приходится выбирать для пристального совместного чтения с учениками так называемые ключевые эпизоды, то есть те “самые-самые”, которые открывают путь к пониманию художественного мира в его целостности.

На первый взгляд разговор приятелей есть свидетельство того, что посещение Лариных, как и следовало ожидать, не развеяло онегинской скуки: Онегин с одинаковым равнодушием и пренебрежением понукает кучера Андрюшку, озирает опостылевшие окрестности и поминает старушку Ларину; похоже, он озабочен лишь физиологическими последствиями пребывания в гостях (“Боюсь: брусничная вода // Мне не наделала б вреда”) и — верх высокомерного рассеяния! — даже не снизошёл в течение целого вечера до того, чтобы идентифицировать сестёр Лариных, и только по дороге домой, словно между прочим, уточняет, которая из них Татьяна. При этом нельзя не признать, что он проницательнее своего приятеля, ибо характеристика, данная им Ольге (после того как Ленский описал Татьяну и тем самым якобы помог Онегину сориентироваться), подтверждает и заостряет черты авторского портрета младшей Лариной.

Если всё так и только так, то ничего принципиально нового, сущностно значимого, тем более ключевого, поворотного выделенный нами эпизод не несёт, а выступает лишь как необходимое сюжетное звено, связующий мостик между другими, возможно, более важными фрагментами.

Но — так ли это? Неужели стремительное движение, которым начинается отрывок, особенно заметное на фоне статики предыдущих глав (“Они дорогой самой краткой // Домой летят во весь опор”) — всего лишь внешняя антитеза внутренней вялости, инертности героя? Неужели авторское: “Теперь подслушаем украдкой // Героев наших разговор” — всего лишь игривая словесная формула введения проходного, “дежурного” диалога?

Последуем, однако, авторскому совету: “подслушаем”, вернее — вслушаемся, вчитаемся, вдумаемся.

Разговор начинает Ленский, которому, естественно, хотелось бы знать впечатление Онегина о Лариных и главным образом об Ольге, но Ленский не столько спрашивает, сколько констатирует: “Ну что ж, Онегин? ты зеваешь”. Здесь вопрос становится риторической фигурой, фиксирующей неизменность онегинского скепсиса и равнодушия к окружающим, и Онегин тотчас это не просто подтверждает, но утверждает как норму для себя: “Привычка, Ленский”. Однако Ленский, которого отнюдь не отличают наблюдательность и проницательность, на сей раз улавливает нечто новое: “Но скучаешь // Ты как-то больше”. На что следует исчерпывающе категоричное, закрывающее тему: “Нет, равно”.

Знаменательно, что глаголы, характеризующие состояние Онегина, — “зеваешь”, “скучаешь” — вынесены в конец строки под рифму, то есть дополнительно акцентированы, тем самым и прямо (семантически), и косвенно (сильным положением в стихе) призваны служить созданию образа непоколебимого скептика. Однако фраза Ленского “Но скучаешь // Ты как-то больше”, разорванная на два стиха, благодаря этому разрыву получает дополнительную коннотацию: в середине её образуется продлённая пауза — заминка? раздумье? сомнение? — не столько, может быть, Ленскому принадлежащая, сколько автором читателю графически и ритмически подсказываемая. Онегин торопится дезавуировать предположение сначала безоговорочным “Нет, равно”, а затем демонстративно бессодержательным и бессвязным монологом, долженствующим наглядно продемонстрировать: действительно — “равно”.

Но если Ленского, уловившего какую-то перемену, но не угадавшего её смысла и значимости, несложно ввести в заблуждение, то внимательный читатель не может не почувствовать: что-то здесь не так. Не потому ли Ленский заметил нечто новое, пусть даже это новое — приумноженное старое, что онегинская скука на сей раз — не естественное состояние, а симуляция его? Не потому ли получилось “больше”, что скука в данном случае не переживается, а разыгрывается, демонстрируется? Похоже, что именно поэтому, и не столько даже для Ленского, сколько для самого себя, стремясь сохранить привычное самообладание, а вместе с ним и душевный покой, Онегин так категорично отметает подозрение в произошедшей с ним перемене. И тут же выдаёт себя с головой.

Так психологически убедительно выстроенный на бессвязных перескоках с одного ничего не значащего предмета на другой онегинский монолог завершается неожиданным, нелепым и перечёркивающим всё хитроумное построение вопросом: “Скажи: которая Татьяна?” Особая значимость этой фразы подчёркнута дважды: её вычлененным положением в структуре текста (она оторвана от основной части монолога и графически, композиционно и рифмически принадлежит новой строфе) и интонационно-целевым своеобразием: в отличие от предыдущих равнодушно-констатирующих, диалогически инертных фраз, она заключает в себе вопрос — и не риторический, брошенный в пространство в качестве очередного акта байронического самовыражения, а буквальный, обращённый к собеседнику, требующий ответа. А там, где есть вопрос, уже нет равнодушия — есть хотя бы и самый поверхностный, случайный, но интерес. Причём интерес этот высказан в парадоксальной, обескураживающей форме: неужели действительно за всё время пребывания в гостях Онегин не разобрался, кто есть кто? Но если так, то тем более непонятно, почему он спрашивает не об Ольге, на которую изъявил желание взглянуть и мнения о которой ждёт от него Ленский, а о другой — Татьяне? Впрочем, всё произнесённое им далее свидетельствует о том, что привычно небрежное “которая Татьяна?” — такой же камуфляж, как и скучающая поза. Он не только различил сестёр, не только понял, чтo каждая из них из себя представляет, — он явно подпал под неожиданное для него обаяние другой.

“Скажи: которая Татьяна?” — это завуалированное под равнодушие желание говорить о заинтересовавшей его девушке, слышать из чужих уст подтверждение собственного впечатления. Набросок портрета романтической героини, сделанный Ленским (“грустна // И молчалива, как Светлана”), видимо, соответствует онегинскому восприятию и провоцирует его на полупризнание: “Неужто ты влюблён в меньшую?” В ответ на недоумение своего витающего в облаках приятеля (“А что?”) Онегин, в сущности, проговаривается: “Я выбрал бы другую”, — тут же, впрочем, придавая этому “я” защитный отстранённо-объективный статус: “Когда б я был, как ты, поэт”.

Но окончательно выдаёт истинное состояние Онегина та резкость, даже грубость, которая звучит в его отзыве об Ольге. Она, во-первых, никак не вяжется с маской равнодушия, в которую он рядился в начале разговора, а во-вторых, разительно противоречит стилю его поведения вообще (он ведь в совершенстве владел наукой “казаться”, “властвовать собой”) и характеру взаимоотношений с Ленским в частности. До сих пор Онегин, давно растративший юношеские иллюзии, “слушал Ленского с улыбкой”, прощал “горячке юных лет и юный жар, и юный бред” и “охладительное слово в устах старался удержать” — куда же девалась эта доброжелательная снисходительность в данном случае? Можно было бы хоть как-то понять его грубую выходку, если бы Ольга явила собой нечто совершенно неожиданное, опрокинула его заочные предположения о себе. Но “Филлида эта, // Предмет и мыслей, и пера, // И слёз, и рифм et cetera”, оказалась вполне достойной предваряющей знакомство онегинской иронии, и наш герой должен был бы испытывать не раздражение, а удовлетворение от собственной проницательности. Тем более что и общий его прогноз относительно атмосферы в доме Лариных (“Простая, русская семья, // К гостям усердие большое, // Варенье, вечный разговор // Про дождь, про лён, про скотный двор…”) оказался точным и через строфу получил авторское подтверждение. Но классически стереотипное зрелище деревенского быта помещичьей семьи, на снисходительное лицезрение которого был настроен Онегин, благодаря явлению Татьяны вдруг обретает для героя какой-то неожиданный, личностно значимый смысл. Вместо иронической отстранённости он ощущает невольную заинтересованность, вместо привычного равнодушия испытывает неожиданное влечение, отвыкший от сердечных треволнений, от одного намёка на них переживает душевный дискомфорт и, как следствие, — раздражение и злость, которые срывает на ни в чём не повинных, но подвернувшихся под руку и на язык Ленском и Ольге.

По существу же Онегин злится на себя, и только на себя. Трижды на протяжении короткого разговора слетающее с его уст слово “глупый” (“какие глупые места”, “как эта глупая луна на этом глупом небосклоне”) определяет не предметы, а субъекта речи, эта аттестация адресована не вовне, а внутрь, самому себе.

“Я выбрал бы другую”, то есть Татьяну, — признаётся он Ленскому после первого же визита к Лариным. Чуть позже, обращаясь уже к самой Татьяне, повторяет и подтверждает:

Нашед мой прежний идеал,
Я, верно б, вас одну избрал
В подруги дней моих печальных,
Всего прекрасного в залог…

Почему же не избрал? Почему отверг? Почему такое маленькое, грамматически несамостоятельное “бы” перевесило полнозначные слова и стало судьбой?

Онегин сам даёт объяснения, и не стоит от них отмахиваться, ибо они — законные и важные составляющие того “нет”, которое слышит в ответ на свой призыв юная Татьяна. Но главное всё-таки, конечно, остаётся невысказанным. И это невысказанное заставляет читателей вновь и вновь задаваться вопросами:

“Как Онегин, получив письмо Татьяны, мог не влюбиться в неё?”

“Как тот самый Онегин, который так холодно отвергал чистую, наивную любовь прекрасной девушки, потом страстно влюбился в великолепную светскую даму?”.

Несмотря на кажущееся простодушие и наивность эти вопросы уже второе столетие являются линией идеологического раздела между толкователями романа. О двух точках зрения — В.Г. Белинского и Ф.М. Достоевского — и о том, как построить урок на их пересечении, мы будем говорить в следующем номере.

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и законодательства Российской Федерации. Данные пользователей обрабатываются на основании Политики обработки персональных данных. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

ИНТЕРЕСНОЕ У НАБОКОВА:
Третья глава открывается диалогом – чистым диалогом. … В то время (1824) подобный прием (предваряющий диалог) был сравнительно нов для европейского романа.

Строфы 1 и 2 в гл.3 логически сплавлены воедино, причем Онегин оказывается в три раза разговорчивее Ленского … Саркастический Онегин совсем не похож здесь на того снисходительного слушателя который во второй главе старался сдержать охладительное слово

Posted on Jun. 19th, 2009 at 09:09 pm | Link | Leave a comment | Share | Flag

Поедем.
Поскакали други,
Явились; им расточены
Порой тяжелые услуги
Гостеприимной старины.
Обряд известный угощенья:
Несут на блюдечках варенья,
На столик ставят вощаной
Кувшин с брусничною водой.

Меж тем Онегина явленье
У Лариных произвело
На всех большое впечатленье
И всех соседей развлекло.
Пошла догадка за догадкой.
Все стали толковать украдкой,
Шутить, судить не без греха,
Татьяне прочить жениха;
Иные даже утверждали,
Что свадьба слажена совсем,
Но остановлена затем,
Что модных колец не достали.
О свадьбе Ленского давно
У них уж было решено.

Татьяна слушала с досадой
Такие сплетни; но тайком
С неизъяснимою отрадой
Невольно думала о том;
И в сердце дума заронилась;
Пора пришла, она влюбилась.
Так в землю падшее зерно
Весны огнем оживлено.
Давно ее воображенье,
Сгорая негой и тоской,
Алкало пищи роковой;
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала. кого-нибудь,

И дождалась. Открылись очи;
Она сказала: это он!
Увы! теперь и дни и ночи,
И жаркий одинокий сон,
Все полно им; все деве милой
Без умолку волшебной силой
Твердит о нем. Докучны ей
И звуки ласковых речей,
И взор заботливой прислуги.
В уныние погружена,
Гостей не слушает она
И проклинает их досуги,
Их неожиданный приезд
И продолжительный присест.

Теперь с каким она вниманьем
Читает сладостный роман,
С каким живым очарованьем
Пьет обольстительный обман!
Счастливой силою мечтанья
Одушевленные созданья,
Любовник Юлии Вольмар,
Малек-Адель и де Линар,
И Вертер, мученик мятежный,
И бесподобный Грандисон 18 ,
Который нам наводит сон,
Все для мечтательницы нежной
В единый образ облеклись,
В одном Онегине слились.

Воображаясь героиной?
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты,
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвенье шепчет наизусть
Письмо для милого героя.
Но наш герой, кто б ни был он,
Уж верно был не Грандисон.

Свой слог на важный лад настроя,
Бывало, пламенный творец
Являл нам своего героя
Как совершенства образец.
Он одарял предмет любимый,
Всегда неправедно гонимый,
Душой чувствительной, умом
И привлекательным лицом.
Питая жар чистейшей страсти,
Всегда восторженный герой
Готов был жертвовать собой,
И при конце последней части
Всегда наказан был порок,
Добру достойный был венок.

А нынче все умы в тумане,
Мораль на нас наводит сон,
Порок любезен и в романе,
И там уж торжествует он.
Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы,
И стал теперь ее кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный,
Иль Вечный жид, или Корсар,
Или таинственный Сбогар 19 .
Лорд Байрон прихотью удачной
Облек в унылый романтизм
И безнадежный эгоизм.

Друзья мои, что ж толку в этом?
Быть может, волею небес,
Я перестану быть поэтом,
В меня вселится новый бес,
И, Фебовы презрев угрозы,
Унижусь до смиренной прозы;
Тогда роман на старый лад
Займет веселый мой закат.
Не муки тайные злодейства
Я грозно в нем изображу,
Но просто вам перескажу
Преданья русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.

Перескажу простые речи
Отца иль дяди-старика,
Детей условленные встречи
У старых лип, у ручейка;
Несчастной ревности мученья,
Разлуку, слезы примиренья,
Поссорю вновь, и наконец
Я поведу их под венец.
Я вспомню речи неги страстной,
Слова тоскующей любви,
Которые в минувши дни
У ног любовницы прекрасной
Мне приходили на язык,
От коих я теперь отвык.

Татьяна, милая Татьяна!
С тобой теперь я слезы лью;
Ты в руки модного тирана
Уж отдала судьбу свою.
Погибнешь, милая; но прежде
Ты в ослепительной надежде
Блаженство темное зовешь,
Ты негу жизни узнаешь,
Ты пьешь волшебный яд желаний,
Тебя преследуют мечты:
Везде воображаешь ты
Приюты счастливых свиданий;
Везде, везде перед тобой
Твой искуситель роковой.

Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад идет она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
И лень ей далее ступить.
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерло в устах,
И в слухе шум, и блеск в очах.
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальный свод небес,
И соловей во мгле древес
Напевы звучные заводит.
Татьяна в темноте не спит
И тихо с няней говорит:

XVIII

Я знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых, как зима,
Неумолимых, неподкупных,
Непостижимых для ума;
Дивился я их спеси модной,
Их добродетели природной,
И, признаюсь, от них бежал,
И, мнится, с ужасом читал
Над их бровями надпись ада:
Оставь надежду навсегда 20 .
Внушать любовь для них беда,
Пугать людей для них отрада.
Быть может, на брегах Невы
Подобных дам видали вы.

XXIII

Среди поклонников послушных
Других причудниц я видал,
Самолюбиво равнодушных
Для вздохов страстных и похвал.
И что ж нашел я с изумленьем?
Они, суровым повеленьем
Пугая робкую любовь,
Ее привлечь умели вновь
По крайней мере сожаленьем,
По крайней мере звук речей
Казался иногда нежней,
И с легковерным ослепленьем
Опять любовник молодой
Бежал за милой суетой.

За что ж виновнее Татьяна?
За то ль, что в милой простоте
Она не ведает обмана
И верит избранной мечте?
За то ль, что любит без искусства,
Послушная влеченью чувства,
Что так доверчива она,
Что от небес одарена
Воображением мятежным,
Умом и волею живой,
И своенравной головой,
И сердцем пламенным и нежным?
Ужели не простите ей
Вы легкомыслия страстей?

Кокетка судит хладнокровно,
Татьяна любит не шутя
И предается безусловно
Любви, как милое дитя.
Не говорит она: отложим
Любви мы цену тем умножим,
Вернее в сети заведем;
Сперва тщеславие кольнем
Надеждой, там недоуменьем
Измучим сердце, а потом
Ревнивым оживим огнем;
А то, скучая наслажденьем,
Невольник хитрый из оков
Всечасно вырваться готов.

Еще предвижу затрудненья:
Родной земли спасая честь,
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала
И выражалася с трудом
На языке своем родном,
Итак, писала по-французски.
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изьяснялася по-русски,
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык.

XXVII

XXVIII

Не дай мне бог сойтись на бале
Иль при разъезде на крыльце
С семинаристом в желтой шале
Иль с академиком в чепце!
Как уст румяных без улыбки,
Без грамматической ошибки
Я русской речи не люблю.
Быть может, на беду мою,
Красавиц новых поколенье,
Журналов вняв молящий глас,
К грамматике приучит нас;
Стихи введут в употребленье;
Но я. какое дело мне?
Я верен буду старине.

Неправильный, небрежный лепет,
Неточный выговор речей
По-прежнему сердечный трепет
Произведут в груди моей;
Раскаяться во мне нет силы,
Мне галлицизмы будут милы,
Как прошлой юности грехи,
Как Богдановича стихи.
Но полно. Мне пора заняться
Письмом красавицы моей;
Я слово дал, и что ж? ей-ей
Теперь готов уж отказаться.
Я знаю: нежного Парни
Перо не в моде в наши дни.

Певец Пиров и грусти томной 22 ,
Когда б еще ты был со мной,
Я стал бы просьбою нескромной
Тебя тревожить, милый мой:
Чтоб на волшебные напевы
Переложил ты страстной девы
Иноплеменные слова.
Где ты? приди: свои права
Передаю тебе с поклоном.
Но посреди печальных скал,
Отвыкнув сердцем от похвал,
Один, под финским небосклоном,
Он бродит, и душа его
Не слышит горя моего.

Письмо Татьяны предо мною;
Его я свято берегу,
Читаю с тайною тоскою
И начитаться не могу.
Кто ей внушал и эту нежность,
И слов любезную небрежность?
Кто ей внушал умильный вздор,
Безумный сердца разговор,
И увлекательный и вредный?
Я не могу понять. Но вот
Неполный, слабый перевод,
С живой картины список бледный
Или разыгранный Фрейшиц
Перстами робких учениц:

Письмо
Татьяны к Онегину

Я к вам пишу чего же боле?
Что я могу еще сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня.
Сначала я молчать хотела;
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б надежду я имела
Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, и потом
Все думать, думать об одном
И день и ночь до новой встречи.
Но, говорят, вы нелюдим;
В глуши, в деревне все вам скучно,
А мы. ничем мы не блестим,
Хоть вам и рады простодушно.
Зачем вы посетили нас?
В глуши забытого селенья
Я никогда не знала б вас,
Не знала б горького мученья.
Души неопытной волненья
Смирив со временем (как знать?),
По сердцу я нашла бы друга,
Была бы верная супруга
И добродетельная мать.
Другой. Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в вышнем суждено совете.
То воля неба: я твоя;
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой;
Я знаю, ты мне послан богом,
До гроба ты хранитель мой.
Ты в сновиденьях мне являлся
Незримый, ты мне был уж мил,
Твой чудный взгляд меня томил,
В душе твой голос раздавался
Давно. нет, это был не сон!
Ты чуть вошел, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!
Не правда ль? я тебя слыхала:
Ты говорил со мной в тиши,
Когда я бедным помогала
Или молитвой услаждала
Тоску волнуемой души?
И в это самое мгновенье
Не ты ли, милое виденье,
В прозрачной темноте мелькнул,
Приникнул тихо к изголовью?
Не ты ль, с отрадой и любовью,
Слова надежды мне шепнул?
Кто ты, мой ангел ли хранитель,
Или коварный искуситель:
Мои сомненья разреши.
Быть может, это все пустое,
Обман неопытной души!
И суждено совсем иное.
Но так и быть! Судьбу мою
Отныне я тебе вручаю,
Перед тобою слезы лью,
Твоей защиты умоляю.
Вообрази: я здесь одна,
Никто меня не понимает,
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна.
Я жду тебя: единым взором
Надежды сердца оживи
Иль сон тяжелый перерви,
Увы, заслуженным укором!
Кончаю! Страшно перечесть.
Стыдом и страхом замираю.
Но мне порукой ваша честь,
И смело ей себя вверяю.

XXXII

Татьяна то вздохнет, то охнет;
Письмо дрожит в ее руке;
Облатка розовая сохнет
На воспаленном языке.
К плечу головушкой склонилась,
Сорочка легкая спустилась
С ее прелестного плеча.
Но вот уж лунного луча
Сиянье гаснет. Там долина
Сквозь пар яснеет. Там поток
Засеребрился; там рожок
Пастуший будит селянина.
Вот утро: встали все давно,
Моей Татьяне все равно.

XXXIII

XXXIV

XXXVI

XXXVII

Смеркалось; на столе, блистая,
Шипел вечерний самовар,
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал;
Татьяна пред окном стояла,
На стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель О да Е.

XXXVIII

XXXIX

Песня девушек

Девицы, красавицы,
Душеньки, подруженьки,
Разыграйтесь девицы,
Разгуляйтесь, милые!
Затяните песенку,
Песенку заветную,
Заманите молодца
К хороводу нашему,
Как заманим молодца,
Как завидим издали,
Разбежимтесь, милые,
Закидаем вишеньем,
Вишеньем, малиною,
Красною смородиной.
Не ходи подслушивать
Песенки заветные,
Не ходи подсматривать
Игры наши девичьи.

Они поют, и, с небреженьем
Внимая звонкий голос их,
Ждала Татьяна с нетерпеньем,
Чтоб трепет сердца в ней затих,
Чтобы прошло ланит пыланье.
Но в персях то же трепетанье,
И не проходит жар ланит,
Но ярче, ярче лишь горит.
Так бедный мотылек и блещет
И бьется радужным крылом,
Плененный школьным шалуном;
Так зайчик в озими трепещет,
Увидя вдруг издалека
В кусты припадшего стрелка.

Но наконец она вздохнула
И встала со скамьи своей;
Пошла, но только повернула
В аллею, прямо перед ней,
Блистая взорами, Евгений
Стоит подобно грозной тени,
И, как огнем обожжена,
Остановилася она.
Но следствия нежданной встречи
Сегодня, милые друзья,
Пересказать не в силах я;
Мне должно после долгой речи
И погулять и отдохнуть:
Докончу после как-нибудь.

Читайте также: