Он был целой страной е благинина кратко
Обновлено: 05.07.2024
Благинина Елена Александровна (1903–1989) — советская поэтесса, переводчица, мемуарист. Приобрела известность как автор весёлых детских стихотворений, а также всевозможных считалок, дразнилок и скороговорок. Елена Благинина, биография которой будет особенно интересна для детей в 3 классе, внесла большой вклад в советскую детскую литературу.
Ранние годы
Будущая поэтесса появилась на свет 14 (27) мая 1903 год в селе Яковлево Орловской губернии в семье багажного кассира. Благинины были небогатой, но очень дружной семьёй. Родители смогли привить детям любовь к театральным представлениям, литературе, искусству.
Елена с детства испытывала большой интерес к поэзии. В возрасте 8 лет она сочинила своё первое стихотворение о родном доме, а спустя 3 года попробовала свои силы в написании полноценной пьесы. Уже тогда Елена поняла, что самым важным делом её жизни станет литература.
После окончания средней школы Елена Благинина поступила в Курский педагогический институт. Во время учёбы она впервые познакомилась с поэтами Серебряного века. Находясь под большим впечатлением от их творчества, Елена начала писать лирические стихотворения под псевдонимом Елкич.
Когда же Благинина узнала об открытии Высшего литературно-художественного института в Москве, она тайком от родных прошла собеседование и с лёгкостью поступила.
Начало карьеры
Кроме того, Елена Александровна писала сказки и пьесы для детского театра кукол. Она показала себя и прекрасной переводчицей, открыв для русскоязычных детей волшебный мир произведений Тараса Шевченко, Леси Украинки, Юлиана Тувима, Льва Квитко.
К началу 1940-х годов Благинина стала одним из ведущих писателей в СССР. Интересный факт: поэтессу часто путали с Агнией Барто, но творчество её было абсолютно самобытным.
Личная жизнь
Своё счастье в личной жизни Елена Александровна нашла во время учёбы в литературном институте — именно там учился её избранник, Григорий Оболдуев.
Творческая судьба Оболдуева сложилась трагически: при жизни было опубликовано только одно его произведение, и по обвинению в антисоветской пропаганде он был арестован и отправлен в ссылку в Карелию. Во время Великой Отечественной войны получил тяжёлую контузию.
В этом браке Елена Александровна родила дочь, ставшую главным источником вдохновения при написании детских стихов.
Скончалась Елена Александровна Благинина 24 апреля 1989 года на 86 году жизни.
Георгий Оболдуев и Елена Благинина – родом из Серебряного века, на обоих лежит его печать, и не только культурная, но и жизненная, не пощадившая никого, кто был рожден на переломе двух веков. Каждый вырабатывал свой защитный механизм и свой скафандр, спасавший от гибели, но одновременно и сковывавший движения. На каждом – трагический отсвет того времени. Удивительно, но ни она, ни он, несмотря на тяжелую жизнь и пережитые трагедии, не были противниками и борцами с советской властью, хотя видели и понимали, что происходит в стране. Они выстояли, не изменив ни себе, ни своим корням, ни своим принципам, в отличие от многих других поэтов и писателей.
Елена Александровна Благинина (1903-1989) – поэтесса и переводчица.
Елена Благинина родилась в селе Яковлево (ныне Свердловский район Орловской области), неподалеку от железнодорожной станции Змиевка в семье багажного кассира на станции Курск-I, отец которого был священником и одновременно сельским учителем. В 1913-1922 годах училась в Курской Мариинской гимназии.
Мама и дедушка занимались с детьми грамотой, знакомили с литературными шедеврами, бабушка рассказывала сказки и народные предания, которые знала во множестве, а отец организовал для детей собственный маленький театр, в котором наравне играли и старые, и малые. Об этом театре Благинина писала позднее:
Зачем-то требует огласки
Та песня, что с водой ушла.
Ты был Иванушкой из сказки,
А я Аленушкой была.
Половичок линючий — речка,
А печка — пышный царский дом.
От страха мрет в груди сердечко,
Пылает голова огнем.
Меня затягивает илом,
Заносит медленно песком.
А ты зовешь таким унылым,
Срывающимся голоском:
— Сестрица моя, Аленушка!
Палач коварной ведьмой нанят,
Костры трещат на берегу.
А камень ко дну тянет, тянет
Так, что дохнуть я не могу.
— Ой, братец мой, Иванушка!
Мы продолжать не в силах действа
И плачем громко — в три ручья, —
От вероломства, от злодейства,
От горькой сказки бытия.
Дед-священник стал для маленькой Лены первым учителем – вместе с другими ребятами в церковно-приходской школе она изучала грамоту, сочинения древних русских авторов и классику русской литературы. Когда учеба в сельской школе была закончена, семья перебралась в Курск, где отец Елены снова устроился работать кассиром. Талантливая девочка продолжает обучение сперва в железнодорожной школе, а затем, на дедушкины деньги – в Мариинской казенной гимназии. Учится старательно, много читает (книгу за книгой – Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Чехова, Достоевского, Гюго, Бунина, поэтов классических и современных), но не забывает и о домашних делах: здоровье матери слабеет, и многие хлопоты ложатся на плечи старшей дочки.
Смиренно киваю. Да. Бессовестное подражание пушкинской балладе. Но мне так хотелось попробовать.
— Он выдержал форму! — торжествуя, сообщает Чуковский неизвестно кому. — Он это умеет!
Роскошная картина богатырского поединка его почему-то не увлекает, баллада остается недочитанной. Корней Иванович уже без игры оглядывает меня с ног до головы.
— Вы плохо выглядите! Как ваше здоровье? Как вы питаетесь? — осторожно спрашивает он.
Что-то бормочу насчет вкусной узбекской лепешки, которую нам в старом городе выдают по карточкам вместо хлеба.
Чуковский обнимает меня той рукой, в которой цветы. В другой он держит мою книжечку. Выходим на улицу. Красные цветы лежат на моем плече.
Стоя на перекрестке в тени дерева, Липко отрешенно читает:
Один вскричал: — Прощай, Валерия!
— О, родина! — шепнул другой.
О, сколько детских слез поверил я
Тебе, тебе, Виктор Гюго!
— Молодец! — одобряет Корней Иванович. — Все слова на месте. Если б один шепнул, а другой вскричал, вышла бы фальшь. Прочтите нам эти стихи еще раз!
Потом, за много лет общения с Чуковским, я убедился: его похвала — это не все. Возможно, он лишь поощряет вас или не хочет обидеть. Но если он просит снова и снова читать ту же вещь, значит, стихи нравятся.
Липко не успевает прочесть второй раз. Улицу по диагонали пересекает невысокий седой человек в голубой рубахе.
Я читал эту книгу и даже делал из нее выписки.
— Берестов читал ваш замечательный антифашистский памфлет! — обрадовал Лежнева Чуковский.
Тихо возникает плотный человек с большими сияющими глазами и с орденом на лацкане пиджака. Это Лев Квитко.
Анна-Ванна, наш отряд
Хочет видеть поросят, —
теплой волной проходят в памяти смешные стихи из моего детства. Орден на уровне моих глаз, и пока Квитко беседует с Чуковским, я впервые в жизни получаю возможность так близко созерцать орден да еще полученный за смешные и радостные детские стихи.
И вот мы опять вдвоем, Чуковский время от времени замедляет шаг, чтобы я поспевал за ним, и продолжает изучение моей книжицы:
Ужасен кровью ты, двадцатым век!
Война кипит по всей земле обширной.
Но в бедствиях велик настолько человек,
Насколько незаметен в жизни мирной.
— Не пойдет! — категорически заявляет Чуковский.
Почему не пойдет? Не напечатают? Но я пока не собираюсь печататься (Лермонтов тоже не спешил издаваться). Корней Иванович ничего не объясняет, а меня уже гложет смутный стыд за эту строфу. Ведь ее можно понять и так: беда возвеличивает человека, а радость делает его ничтожеством. Да и вся строфа какая-то книжная, надуманная.
— Вот где начинаются стихи, — предлагает Чуковский:
В бой провожая сына своего,
Как горестно седая мать рыдает,
Но за святую Родину его
Дрожащею рукой благословляет.
— Ну-ка, ну-ка, — волнуется Корней Иванович. — Куда он поведет стихотворение?
Как детям тяжело любимого отца
Утратить навсегда еще в начале жизни,
Но и они напутствуют бойца:
— Именно туда, куда надо, — с удовлетворением сообщает Чуковский словно бы опять не мне, а какой-то невидимой аудитории. — Как это верно! Взрослый сын, молодой отец уходит на смерть. И остаемся, — Чуковский наклоняется ко мне, — мы с вами, дети и старики.
И он идет, покинув милый дом.
Корней Иванович несколько раз трубным голосом повторяет:
Ему интересно, кто сейчас мой самый любимый поэт. Им оказывается Джордж Гордон Байрон в переводах П. Козлова и О. Чюминой. (Не могу понять, почему я не назвал Лермонтова. Вероятно, по той же причине, по какой иногда стесняются назвать имя любимого человека.)
Чуковский спрашивает, кого из старых русских поэтов я знаю и люблю, читал ли я Ивана Козлова или, скажем, Баратынского.
— Он прирожденный литератор! — констатирует Чуковский для своей невидимой аудитории. — Он читает комментарии! Он знает, кем они сделаны! — И победительно озирается: теперь аудитории нечего возразить.
Сворачиваем на тенистую улицу Гоголя. За зданием Театра музыкальной комедии, где перед кассами толпятся девушки и убежавшие из госпиталя раненые в пепельного цвета халатах. Корней Иванович останавливается, и мы любуемся плакучей березой, похожей на фонтан из белых в темную крапину струй и сверкающих темно-зеленых брызг. Если береза может принять такой удивительный вид, то почему бы на ней в один прекрасный, самый прекрасный день не расцвести розам?
Гоголя, 56. Белый двухэтажный дом. Шумный, пыльный двор. В углу дверь в комнату, где живет семья Чуковских. В другом конце дома вход в кабинет Корнея Ивановича. Чуковский приглашает меня завтра же постучаться в ту или другую дверь.
Дальше все теряется в каком-то блаженном тумане.
Приходит Квитко, и мы идем гулять.
— В прошлый раз вы были с орденом, — вырывается у меня.
— Вот что волнует молодежь! — улыбнулся Квитко.
И начал рассказывать свои замыслы. Он хочет написать для детей стихи про затемнение. Огни — пленники войны, узники в своих одиночках. Их никто не видит. Но придет день победы, и огни освободят. То-то будет радость!
Мы ходим по улицам, разговариваем. Чуковский и Квитко обращаются то друг к другу, а то и ко мне. Но я ничего не помню, кроме ощущения счастья, кроме каких-то ворот, возле которых мы постояли, любуясь пирамидальными тополями, их лохматыми стволами, круто уходящими ввысь. Ни слова о пустяках, ни слова просто так. И стихи, стихи, стихи.
Даже чувство избранничества, даже мечты о славе как-то поутихли и волнуют меня гораздо меньше. Только бы стать или остаться таким, чтобы эти люди всегда были мне рады и брали меня с собой. Идя с ними, я ухитрился даже посочинять: Липко написал про Гюго, а я вот возьму да и сочиню про Диккенса.
Чуковский читает чью-то эпиграмму, кажется. Никиты Богословского, Квитко смеется, а я думал о своем и не слышал, и Корней Иванович снова читает ее для меня.
Кстати, он скоро уезжает в Москву. Будет хорошо, если я приду к нему и завтра, и послезавтра, но только не очень рано, потому что по утрам он всегда работает.
Но я не решился прийти ни завтра, ни послезавтра, я хотел написать что-нибудь такое, с чем не стыдно появиться у Чуковского. А там наш класс услали под Янги-Юль на прополку хлопка. Выдирая из земли пышные, сочные, колючие и неколючие сорняки, я добирался до благородных красноватых кустиков хлопка с листьями, похожими на листья сирени, и думал, что Корней Иванович, видимо, насовсем уехал в Москву, теперь я его больше не увижу. Болезнь моя обострилась. Колхозный врач, поляк из Люблина, обнаружил пеллагру.
Как-то вечером, поев, вернее, попив мучной затирухи (ее варили на очаге в больших черных казанах), я лежал на кошме под тростниковым навесом и слушал, как у очага рычат псы, приходившие облизывать наши котлы. Тут подошел кто-то из старших и сообщил ошеломляющую новость: меня срочно вызывают в Ташкент, мои стихи передавали по радио.
Какие стихи? Рукописи хранились в звериной норе, в тайнике, о котором никто не знал. Кто посмел вынуть их оттуда и обнародовать без разрешения автора? (Ведь после встречи с Чуковским почти все мои стихи стали казаться мне жалкими набросками. Я не уничтожил их только потому, что мой любимый Лермонтов в зрелом возрасте сумел кое-что сделать из своих отроческих строк и замыслов. Вот я и запрятал стихи поглубже.) Тут же я двинулся на станцию, не помня себя от волнения, прошагал двадцать километров. Стены глинобитных домов розовели от зари и отбрасывали синие тени. Начиналась какая-то новая, непонятная жизнь.
Теперь-то вы, Корней Иваныч,
Не опасаясь мрачных снов,
Могли б меня увидеть на ночь.
Я снова молод и здоров! —
докладывал я оттуда.
Таким образом, я обязан Чуковскому еще и жизнью.
Публика подсказывала мне рифмы, и я понял, что с малышами во время чтения надо играть в рифмы, публика после выступления дала мне понять, что я сам должен спрашивать слушателей обо всем на свете, а не дожидаться их вопросов. Потом меня потащили к пианино, воспитательница заиграла, дети запели. Поют и разочарованно глядят на меня. Делать нечего, я запел.
А когда воспитательница заиграла плясовую, дети хвать меня за руки, затащили в круг и, не ожидая возражении, потребовали:
— Вы будете с нами плясать, потому что вы писатель!
Делаю несколько символических па, хочу выбраться, не тут-то было!
Пляски кончились. Отдышался, подхожу к воспитательнице:
— Почему ваши дети считают, что писатели непременно должны играть с ними и плясать?
— Совсем недавно был Корней Иванович! — просияла воспитательница.
Оказалось, он, тогда уже восьмидесятилетний патриарх, поднял здесь такую волну радости, что она не улеглась после его ухода, а поднялась снова, подхватив заодно и меня.
Совсем недавно был Корней Иванович.
ОН БЫЛ ЦЕЛОЙ СТРАНОЙ
Времена стояли тугие: шла война, надвигались великие испытания, кипели гражданские страсти, приближалась Революция. В семье у нас ждали очередного ребенка, так что работы в доме было предостаточно. Я работала не покладая рук: мыла, стирала, стряпала; когда родился слабенький младенчик, стирала пеленки, ходила за больной матерью и делала еще тысячи всяких дел. Но во мне стояли две радуги, две радости — и все было нипочем.
Таким непостижимым, казалось бы, путем соединились эти две книги. И одна повела меня в зрелость, а другая вернула в детство. Навсегда.
— Нездоров? — спросила у хозяйки.
— Животом приболел, — хмуро ответила та. — Располагайтесь, я вскорости вернусь. — И ушла.
Мы остались вдвоем. У меня была с собой пайка хлеба (четыреста граммов) и немного сахару — два-три куска. Я отрезала ломоть, положила на него сахар и протянула мальчику.
— Не на-а-а-до! — сказал он.
— Кушай, кушай, чего там не надо!
— И я буду, и ты. Вместе.
Мальчик улыбнулся, захрупал сахаром, и мы с ним славно поужинали.
— А то. Конечно, люблю.
— Ну вот, я тебе расскажу сказку.
Мальчик еще ниже свесил голову и уставился на меня круглыми глазами. Я начала:
Муха по полю пошла,
Муха денежку нашла.
Мальчик сел на печи, сложив на коленях тонкие ручки, не сводя с меня очарованных глаз. Когда я кончила сказку, он прошептал:
При втором чтении он уже не молчал, а всплескивал руками, хватался за голову, хохотал, утирая кулаками слезы, даже катался по печи, приговаривая:
Личико его разрумянилось, глаза потеряли суровость, он плясал на печке, кувыркался и уже нараспев скандировал:
Дверь отворилась, и вошла мать.
— Батюшки мои! Что тут деется.
— Ой, мамка, муха по полю пошла, муха денежку нашла.
В 1936 году зимой ЦК ВЛКСМ собрал детских писателей, чтобы обсудить прошлое, настоящее и будущее советской детской литературы.
Зал, в котором шло совещание, утопал в солнце, таком щедром, что мандарины на столах светились сотнями крошечных солнц, и от этого было весело, как на рождественской елке.
На одном из утренних заседаний объявили выступление Чуковского. Я заметила: когда давали слово Чуковскому, в зале все переставали шушукаться, шуршать, кашлять и вытягивали шеи к трибуне.
На трибуну вышел человек с лицом свежим, обольстительно некрасивым. На нем был серый, хорошего покроя костюм, отлично оттенявший серебро волос и свежесть щек.
Он говорил не по бумажке, а свободно — без провалов и пустот. Голос у него был почти высокий, разнообразно интонирующий и какой-то, если можно так выразиться, вкусный. Тогда я впервые увидела его руки — большие, точного жеста, — руки, которые нельзя забыть.
В это утро Корней Иванович подарил русскому читателю еврейского поэта — Льва Квитко.
Корней Иванович много подарил своему времени. А этот подарок был почти материальным — вот вам, нате, берите! Я рад, что вы рады!
Стихи К. И. читал в украинских переводах, но все было понятно. И всем находящимся в зале поэтам захотелось немедленно перевести что-нибудь из Квитко. Захотелось и мне.
Я работала над переводами стихов Квитко вплоть до его смерти. К. И. считал эти переводы удачными. Более того, он считал, что все мое оригинальное творчество не идет ни в какое сравнение с этими переводами. Прав он или не прав, судить не мне. Скажу только, что переводы удавались не только потому, что оригиналы хороши, а и потому, что они были так подарены.
На прием я не ответила, потому что жила в подвале, куда пригласить Чуковских не решилась, хотя у нас всегда толкалось много народу и было превесело.
А вот и Андроников! Ну, тут уж пиши — пропало! Сколько живых и когда-то живших соединяются в одном великом лицедействе!
— А помните, Лена, у Сумарокова:
Тщетно я скрываю сердца скорби люты,
Тщетно я спокойною кажусь:
Не могу спокойна быть я ни минуты,
Не могу, как много я ни тщусь.
И как это гениально кончается, помните?
Так из муки в муку я себя ввергаю;
И хочу открыться, и стыжусь,
И не знаю прямо, я чего желаю,
Только знаю то, что я крушусь.
Читая, он смотрит проникновенно глаза в глаза, и его прекрасное лицо светится.
А то Корней Чуковский шумно вваливался в редакцию и рушился на колени перед редактором-редакторшей, молитвенно сложив руки или подняв их горе, заунывно говорил:
— Напечатайте слабые вирши мои, а то пропаду с женой и детишками. Ох!
А мы пропадали от смеха.
И все это ничуть не отвлекало нас от работы. Напротив, вовлекало в нее.
В 1938 году Детгиз начал подготовку однотомника Шевченко к его юбилею, я была приглашена (вот чудо-то!) на этот духовный пир. Особенно я радовалась тому, что главным редактором однотомника оказался Корней Иванович.
Работать с К. И. было истинное наслаждение: ни напора, ни указки, ни насмешки, ни хмурого взгляда. Поэтому тягчайший груз, который тащили переводчики, был им не то что не тяжел (конечно, тяжел), но несли они его охотно, радуясь беседам с редактором, беседам, которые выходили далеко за пределы темы.
В антракте Корней Иванович обнял меня и весело, оглядываясь по сторонам, сказал:
— Дивитесь, яка гарна молодиця!
Не хочу петь акафистов: я отлично видела Чуковского, можно сказать, насквозь. Он мог быть пристрастным, несправедливым, даже вероломным, но он был целой страной! А где найдешь страну, в которой было бы все одинаково прекрасно! Как всякий крупный человек, он не был ангелом во плоти. Нет, нет, ангелом он не был.
Е.М. Шинкова – ст. научный сотрудник фондов ОГЛМТ
Так назвала наша землячка, замечательная женщина, талантливый поэт, Елена Александровна Благинина одно из своих пронзительных стихотворений о войне. Война! Для неё это не просто слово, страшные события ворвались в жизнь её семьи, её родных, друзей, принеся невыносимые страдания.
О предвоенных годах Елена Александровна вспоминала: « мы трудились с поистине “радостной энергией”, обитая на таких высотах патриотизма, о которых наши дети и внуки знают только понаслышке. Мы жили в бедности, не тяготясь ею, не допуская мысли, что можно жить полнее, чище, веселее нашего. Заботы о житейском не тревожили нас. Но, довольствуясь малым, мы все же следили за собой: тщательно укладывали наши, тогда хорошие, косы, форсили хорошо разутюженными ситцами, чуть-чуть подкрашивали губки .
Детгиз мы считали “главным домом” своей жизни. Это издательство было средоточием работы, дружбы, веселья. И то сказать в одной редакции Маршак читает новые переводы с английского, поблескивая очками . Где-то рядом раздается “провидческий” голос Пастернака. А в коридоре молодой Кассиль – этакая элегантная жирафа – сыплет анекдоты один смешнее другого. .
Благинина c сестрой Антониной эвакуировались из Москвы в Красноуфимск, родители, беспомощные старики, оказались в Кирове. Мысли о них, бессильное отчаяние от сознания невозможности им помочь – в каждой строчке писем, воспоминаний Елены Александровны тех лет.
Нерадостно вспоминала она и о первых неделях своего пребывания в небольшом уральском городке: холод, голод, бытовая неустроенность. Из письма подруге, Екатерине Беклешовой 4 : «[1941 г.] Декабрь. Красноуфимск. Исходив множество километров, обив немыслимое количество порогов, сохранив (с трудом) несчётное количество раз человеческое достоинство, вернее, призвав его, чтоб не взреветь, не лечь прямо на пол где-нибудь спать, я однажды поднялась по лестнице двухэтажного дома местной газеты. Там приняли меня приветливо, позвонили в Горсовет, откуда и noлучила я в тот же день (9-го ноября) ордер на комнату. “Комната” оказалась большой избой без перегородок, в коей живут муж, жена, свояченья и ребёнок. Всё же мы туда переехали, но были изгнаны главой семьи – мужуком не столь малорослым и тщедушным, сколь ядным. Спасибо, поблизости оказалась свободная конурочка метров 6-7, куда мы на другой день перебрались и где обретаемся и посейчас…
Однако постепенно жизнь стала если не налаживаться, то уже не была такой безысходной, как вначале: помогала найденная после многих мытарств работа. Из письма Г. Эйхлеру 6 : «[1941 г.] Красноуфимск – хороший городок с 40˚-ными морозами, высокими дымами, низкими домами, чудесной резьбой – такой искусной и простой, что я, идучи, глазею на неё подолгу, к удивлению всех прохожих.
Работаю я в местной газете “Ленинский путь” внештатным репортером, с заработком 150-200 руб., чему рада бесконечно, т.к. всё-таки родная стихия за месяц я дала в газету шесть очерков – при тринадцати номерах в месяц это очень много.
Очерки мои, конечно, значительно хуже того, что я делаю в области стихов.
С радостным волнением встретила Елена Александровна в августе 1943 года известие об освобождении Орла. И хотя давно покинула она родные места, но никогда не обрывалась, не истончалась её связь с миром детства, юности.
Требует высокого помина
Прошлое, все дальше уходя…
Вижу сад и заросли жасмина
В отблесках и отсветах дождя.
Капли, уподобившись алмазам,
Чуть заденешь ветви, льются наземь.
Этот ливень, золотой, зеленый.
И стоишь ты некой сандрильоной
В страстном ожиданье волшебства.
Молода, по-своему прекрасна.
Таинству расцвета сопричастна. 10
Солнце ярой силы
С каждым днем все туже
Сердца не унять!
Днем и ночью – мать.
Солнце на закате –
По убитом брате –
На голос сестра. 13
Ты не помнишь иль помнишь о сыне,
Что погиб в чужедальном краю
За высокую горечь полыни.
За неяркую прелесть твою?
За пруды под зелененькой ряской.
За ракиты у этих прудов,
За немного расшатанный, тряский,
Деревянный уют городов.
За платок молодайки узорный –
Россиянки, солдатки, вдовы,
За доверчивость этой просторной,
Отражённой в глазах синевы.
И когда в помутившемся взоре
Пропадал этот свет голубой,
Плакал сын твой от скорби и горя,
Потому что прощался с тобой.
Он увидел – качнулась ромашка,
Теплый шмель прогудел над кустом,
И упал – неуклюже и тяжко,
Распластавшись наземным крестом. 16
7 марта 1944 года он сообщил сестре: «Родная моя! Ну вот, я и удостоился высокого звания воина Красной Армии. Вчера прошел комиссию, признан годным по всем статьям, получил повестку на 8 марта.
Жизнь не дожита… и спят орлы.
Спят орлы в сырой земле орловской,
Воротившие бездомным кров, –
Новиков, Благинин и Шабловский,
Заломёнков, Бухвостов, Петров. 21
С конца 1940-х годов устанавливались и закреплялись на десятилетия дружеские и творческие отношения Благининой с Орловским краем, с орловскими писателями. В Орёл она по-прежнему старалась приехать при первой возможности.
Все последующие годы Елена Александровна продолжала интересоваться творчеством своих земляков, никогда не отказывала в профессиональном совете, поддержке, помощи.
Неоднократно научные сотрудники обращались к Благининой с просьбой передать в ОГЛМТ рукописи своих произведений. Совершенно лишённая любого рода амбиций, она очень скупо откликалась на такие просьбы, уверяла, что занимает слишком скромное место в мире литературы, чтобы соседствовать с великими именами писателей-орловцев.
Раздел доступен только после регистрации и оценивания нескольких произведений.
-
выходит регулярно, сюда пишут и сами издательства персональная рубрика персональная рубрика персональная рубрика персональная рубрика регулярные сводки по новинкам от одного из админов сайта тут всё о новшествах сайта, в т.ч. технических
Авторы по алфавиту:
25 февраля 2022 г.
24 февраля 2022 г.
22 февраля 2022 г.
| 2021 | 2019 | 2018 |
Рейтинг: 8.79 (4003)
Признаться, очень люблю романы, связанные так или иначе с парадоксами перемещений во времени. Эдакий "эффект бабочки". И роман Азимова в этом ряду, безусловно, стоит если не особняком, то уж во всяком случае абсолютно точно - на видном месте, в. >>
Читайте также: