Мандельштам и цветаева отношения кратко
Обновлено: 02.07.2024
Теперь, в Петербурге, Цветаева и Мандельштам впервые услышали стихи друг друга. Она вспоминала: «Осип Мандельштам, полузакрыв верблюжьи глаза, вещает:
Поедем в Ца-арское Се-ело,
Свободны, веселы и пьяны,
Там улыбаются уланы,
Вскочив на крепкое седло.
Не надо людям с людьми на земле бороться.
Мы научились умирать,
Но разве этого хотели? —
Германия – мое безумье!
Германия – моя любовь!
. в влюбленности до гроба
Тебе, Германия, клянусь!
Мандельштам же ищет корни этой любви и древнего родства России и Германии:
А я пою вино времен —
Источник речи италийской —
И в колыбели праарийской
Славянский и германский лен!
Никто ничего не отнял —
Мне сладостно, что мы врозь!
Целую Вас – через сотни
Нам остается только имя —
Чудесный звук, на долгий срок.
Прими ж ладонями моими
А вечность – как морской песок.
Чуть позже Цветаева скажет:
Со мной в руке – почти что горстка пыли —
Я упомянула, что диалог их начинается как бы с конца – цветаевскими стихами расставания:
Нежней и бесповоротней
Никто не глядел Вам вслед.
Целую Вас – через сотни
Я знаю: наш дар – неравен.
Мой голос впервые – тих.
Что Вам, молодой Державин,
Мой невоспитанный стих!
На страшный полет крещу Вас:
Лети, молодой орел!
Ты солнце стерпел, не щурясь, —
Юный ли взгляд мой тяжел?
И вот, чтобы отделаться от этих смутных тревожных предчувствий, она пишет стихотворение-заклятие:
Собирая любимых в путь —
Я им песни пою на память.
Кинь, разбойничек, нож свой лютый!
Ты, прохожая красота,
Будь веселою им невестой. —
и заканчивает молитвой:
Богородица в небесах,
Вспомяни о моих прохожих!
Проходит месяц, в течение которого Цветаева пишет еще два обращенных к Мандельштаму стихотворения – любовных и дружеских. И вдруг тема гибели возвращается, на этот раз уже не как подозрение, а как уверенность:
Гибель от женщины. Во?т – зна?к
На ладони твоей, юноша.
Бдит в полуночи.
Она не видит путей спасения:
Не спасет ни песен
Небесный дар, ни надменнейший вырез губ.
Ах, запрокинута твоя голова,
Полузакрыты глаза – что?? – пряча.
Ах, запрокинется твоя голова —
Но кроме фотографического, первые строки рисуют внутренний портрет Поэта. Они близко связаны со стихотворением, написанным три дня спустя:
Приключилась с ним странная хворь,
И сладчайшая на него нашла оторопь.
Все стоит и смотрит ввысь,
И не видит ни звезд, ни зорь
Зорким оком своим – отрок.
Голыми руками возьмут – ретив! упрям! —
Криком твоим всю ночь будет край зво?нок!
Растреплют крылья твои по всем четырем ветрам,
Во втором из этих стихов, менее конкретно и зловеще, тема гибели повторяется:
А задремлет – к нему орлы
Шумнокрылые слетаются с клекотом.
И не видит, как зоркий клюв
Златоокая вострит птица.
Знаменательно, что гибель в этих пророчествах связывается с поэзией.
Ты запрокидываешь голову —
Затем, что ты гордец и враль.
Какого спутника веселого
Привел мне нынешний февраль!
И медленно пуская дым,
Проходим городом родным.
Чьи руки бережные нежили
Твои ресницы, красота.
Откуда такая нежность?
Не первые – эти кудри
Разглаживаю, и губы
Знавала темней твоих.
Чьи руки бережные нежили
Твои ресницы, красота,
И по каким терновалежиям
Лавровая тебя верста. —
Не спрашиваю. Дух мой алчущий
Переборол уже мечту.
В тебе божественного мальчика, —
Десятилетнего я чту.
Помедлим у реки, полощущей
Цветные бусы фонарей.
Я доведу тебя до площади,
Мальчишескую боль высвистывай,
И сердце зажимай в горсти.
Мой хладнокровный, мой неистовый
Я доведу тебя до площади,
В разноголосице девического хора
Все церкви нежные поют на голос свой,
И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.
Каждый из нас знает, как настроение момента влияет на восприятие. Возможно, при других обстоятельствах Мандельштам увидел бы Успенский собор мужественным – его купола так похожи на старинные шлемы русских воинов. Но влюбленность, нежность, удивленье и восторг перед спутницей и тем, что? она ему открывает, вызывают у него ассоциации с нежным девичеством: барабаны и купола древних соборов часто напоминают народные женские и девичьи головные уборы – кички, кокошники. Мандельштаму в а?рочных покрытиях и украшениях собора чудятся брови Марины – высокие, дугой, а в другом стихотворении – удивленные:
Успенский, дивно округленный,
Весь удивленье райских дуг.
И с укрепленного архангелами вала
Я город озирал на чудной высоте.
В стенах Акрополя печаль меня снедала
По русском имени и русской красоте.
Не диво ль дивное, что вертоград нам снится,
Где реют голуби в горячей синеве,
Что православные крюки поет черница:
Успенье нежное – Флоренция в Москве.
И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.
Надо всей Москвой —
Сколько хватит рук! —
Возношу тебя, бремя лучшее,
Будет тво?й черед:
С нежной горечью.
И одновременно или несколькими часами позже дарит Москву Мандельштаму:
Из рук моих – нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.
Мимо ночных башен
Площади нас мчат.
Ох, как в ночи страшен
Рев молодых солдат!
Не исключено, что этот же час запечатлен в близком по времени стихотворении Мандельштама:
О, этот воздух, смутой пьяный
На черной площади Кремля!
Тревожно пахнут тополя.
Греми, громкое сердце!
Жарко целуй, любовь!
Ох, этот рев зверский!
Дерзкая – ох! – кровь.
Мо?й – ро?т – разгарчив,
Даром, что свят – вид.
Ты озорство прикончи,
Да засвети свечу,
Чтобы с тобою нонче
Не было – как хочу.
Из рук моих – нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.
По це?рковке – все? сорок сороков,
И реющих над ними голубков;
И Спасские – с цветами – ворота?,
Где шапка православного снята;
Часовню звёздную – приют от зол —
Где вытертый – от поцелуев – пол;
Пятисоборный несравненный круг
Прими, мой древний, вдохновенный друг.
К Нечаянныя Радости в саду
Я гостя чужеземного сведу.
Червонные возблещут купола,
Бессонные взгремят колокола,
И на тебя с багряных облаков
Уронит Богородица покров,
И встанешь ты, исполнен дивных сил.
– Ты не раскаешься, что ты меня любил.
Марина! Димитрий! С миром,
Мятежники, спите, милые.
Над нежной гробницей ангельской
За вас в соборе Архангельском
Большая свеча горит.
Не вместе ли с Мандельштамом зашли они в Архангельский собор и поставили свечу у гробницы царевича Димитрия? Мандельштам тоже упоминает Архангельский собор:
Архангельский и Воскресенья
Просвечивают как ладонь —
чудится, будто сквозь стены собора пробивается свет той большой свечи из стихов Цветаевой.
На ро?звальнях, уложенных соломой,
Едва прикрытые рогожей роковой,
От Воробьевых гор до церковки знакомой
Мы ехали огромною Москвой.
А в Угличе играют дети в бабки,
И пахнет хлеб, оставленный в печи.
По улицам меня везут без шапки,
И теплятся в часовне три свечи.
Не три свечи горели, а три встречи:
Одну из них сам Бог благословил,
Четвертой не бывать, а Рим далече, —
И никогда он Рима не любил.
Ныряли сани в черные ухабы,
И возвращался с гульбища народ.
Худые мужики и злые бабы
Лущили семя у ворот[65].
Сырая даль от птичьих стай чернела,
И связанные руки затекли:
Царевича везут, немеет страшно тело,
И рыжую солому подожгли.
Взаправду ли знак родимый
На темной твоей ланите,
Димитрий, – всё та же черная
Горошинка, что у отрока
У родного, у царевича
На смуглой и круглой щечке
Смеясь целовала мать?
Воистину ли, взаправду ли.
Архангельский и Воскресенья
Просвечивают, как ладонь, —
Повсюду скрытое горенье,
В кувшинах спрятанный огонь.
***Цель научной работы – показать, как реальный роман отразился в творчестве двух поэтов.
1. И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.
2. В стенах Акрополя печаль меня снедала
По русском имени и русской красоте.
3. . Что православные крюки поет черница:
Успенье нежное — Флоренция в Москве.
4. И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.
Не веря воскресенья чуду,
На кладбище гуляли мы.
— Ты знаешь, мне земля повсюду
Напоминает те холмы…
Где обрывается Россия
Над морем черным и глухим.
От монастырских косогоров
Широкий убегает луг.
Мне от владимирских просторов
Так не хотелося на юг.
Целую локоть загорелый
И лба кусочек восковой..
Я знаю — он остался белый
Под смуглой прядью золотой.
Целую кисть, где от браслета
Еще белеет полоса.
Тавриды пламенное лето
Творит такие чудеса.
Как скоро ты смуглянкой стала
И к Спасу бедному пришла,
Не отрываясь целовала,
А гордою в Москве была.
Нам остается только имя:
Чудесный звук, на долгий срок.
Прижми ж ладонями моими
Пересыпаемый песок.
Никто ничего не отнял –
Мне сладостно, что мы врозь!
Целую Вас через сотни
Разъединяющих верст.
Я знаю: наш дар неравен.
Мой голос впервые – тих.
Что Вам – молодой Державин
Мой невоспитанный стих!
На страшный полет крещу Вас:
-Лети, молодой орел!
Ты солнце стерпел, не щурясь, -
Юный ли взгляд мой тяжел?
Нежней и бесповоротней
Никто не глядел Вам вслед.
Целую Вас – через сотни
Разъединяющих лет.
Не спасет ни песен
Небесный дар, ни надменнейший вырез губ.
Тем ты и люб,
Что небесен.
Ах, запрокинута твоя голова,
Полузакрыты глаза – что? – пряча.
Ах, запрокинется твоя голова –
Иначе.
Голыми руками возьмут – ретив! упрям!
Криком твоим всю ночь будет край звонок!
Растреплют крылья твои по всем четырем ветрам!
Серафим! – Орленок!
Марина! Димитрий! С миром,
Мятежники, спите, милые.
Над нежной гробницей ангельской
За вас в соборе Архангельском
Большая свеча горит.
Я слышу Августа и на краю земли
Державным яблоком катящиеся годы, —
Яблоком своим имперским
Как дитя, играешь, август —
Как ладонью, гладишь сердце
Именем своим имперским
Август.
Будет твой черед:
Тоже – дочери
Передашь Москву
С нежной горечью.
И льется аллилуйя
На смуглые поля.
Я в грудь тебя целую,
Московская земля!
Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья,
Я родилась.
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.
Цветаева и Мандельштам совершенно по-разному видели окружающий мир и по-разному писали о нем, однако это, скорее всего, и стало причиной интереса друг к другу. Стихи, написанные во время и после романа, не столько отражают его реальные детали, сколько отражают внутренний мир поэтов, их понимание творческого пути.
Статья хороша, очень информационна. Но, читая своё любимое "Не веря воскресенья чуду" обнаружил, что от оригинала приведённые стихи сильно отличаются:пропущены целые строки, отсутствуют, подчёркивающие нюансы настроения, знаки пунктуации." Прими ладонями моими пересыпаемый песок". Так в оригинале.Вы же цитируете:"Прижми ладонями моими. "Это обидно. Работа со стихами классиков требует большого внимания.
Игорь Казаев.
Портал Проза.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и законодательства Российской Федерации. Данные пользователей обрабатываются на основании Политики обработки персональных данных. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2022. Портал работает под эгидой Российского союза писателей. 18+
Теперь, в Петербурге, Цветаева и Мандельштам впервые услышали стихи друг друга. Она вспоминала: «Осип Мандельштам, полузакрыв верблюжьи глаза, вещает:
Поедем в Ца-арское Се-ело,
Свободны, веселы и пьяны,
Там улыбаются уланы,
Вскочив на крепкое седло.
Не надо людям с людьми на земле бороться.
Мы научились умирать,
Но разве этого хотели? —
Германия – мое безумье!
Германия – моя любовь!
. в влюбленности до гроба
Тебе, Германия, клянусь!
Мандельштам же ищет корни этой любви и древнего родства России и Германии:
А я пою вино времен —
Источник речи италийской —
И в колыбели праарийской
Славянский и германский лен!
Никто ничего не отнял —
Мне сладостно, что мы врозь!
Целую Вас – через сотни
Нам остается только имя —
Чудесный звук, на долгий срок.
Прими ж ладонями моими
А вечность – как морской песок.
Чуть позже Цветаева скажет:
Со мной в руке – почти что горстка пыли —
Я упомянула, что диалог их начинается как бы с конца – цветаевскими стихами расставания:
Нежней и бесповоротней
Никто не глядел Вам вслед.
Целую Вас – через сотни
Я знаю: наш дар – неравен.
Мой голос впервые – тих.
Что Вам, молодой Державин,
Мой невоспитанный стих!
На страшный полет крещу Вас:
Лети, молодой орел!
Ты солнце стерпел, не щурясь, —
Юный ли взгляд мой тяжел?
И вот, чтобы отделаться от этих смутных тревожных предчувствий, она пишет стихотворение-заклятие:
Собирая любимых в путь —
Я им песни пою на память.
Кинь, разбойничек, нож свой лютый!
Ты, прохожая красота,
Будь веселою им невестой. —
и заканчивает молитвой:
Богородица в небесах,
Вспомяни о моих прохожих!
Проходит месяц, в течение которого Цветаева пишет еще два обращенных к Мандельштаму стихотворения – любовных и дружеских. И вдруг тема гибели возвращается, на этот раз уже не как подозрение, а как уверенность:
Гибель от женщины. Во?т – зна?к
На ладони твоей, юноша.
Бдит в полуночи.
Она не видит путей спасения:
Не спасет ни песен
Небесный дар, ни надменнейший вырез губ.
Ах, запрокинута твоя голова,
Полузакрыты глаза – что?? – пряча.
Ах, запрокинется твоя голова —
Но кроме фотографического, первые строки рисуют внутренний портрет Поэта. Они близко связаны со стихотворением, написанным три дня спустя:
Приключилась с ним странная хворь,
И сладчайшая на него нашла оторопь.
Все стоит и смотрит ввысь,
И не видит ни звезд, ни зорь
Зорким оком своим – отрок.
Голыми руками возьмут – ретив! упрям! —
Криком твоим всю ночь будет край зво?нок!
Растреплют крылья твои по всем четырем ветрам,
Во втором из этих стихов, менее конкретно и зловеще, тема гибели повторяется:
А задремлет – к нему орлы
Шумнокрылые слетаются с клекотом.
И не видит, как зоркий клюв
Златоокая вострит птица.
Знаменательно, что гибель в этих пророчествах связывается с поэзией.
Ты запрокидываешь голову —
Затем, что ты гордец и враль.
Какого спутника веселого
Привел мне нынешний февраль!
И медленно пуская дым,
Проходим городом родным.
Чьи руки бережные нежили
Твои ресницы, красота.
Откуда такая нежность?
Не первые – эти кудри
Разглаживаю, и губы
Знавала темней твоих.
Чьи руки бережные нежили
Твои ресницы, красота,
И по каким терновалежиям
Лавровая тебя верста. —
Не спрашиваю. Дух мой алчущий
Переборол уже мечту.
В тебе божественного мальчика, —
Десятилетнего я чту.
Помедлим у реки, полощущей
Цветные бусы фонарей.
Я доведу тебя до площади,
Мальчишескую боль высвистывай,
И сердце зажимай в горсти.
Мой хладнокровный, мой неистовый
Я доведу тебя до площади,
В разноголосице девического хора
Все церкви нежные поют на голос свой,
И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.
Каждый из нас знает, как настроение момента влияет на восприятие. Возможно, при других обстоятельствах Мандельштам увидел бы Успенский собор мужественным – его купола так похожи на старинные шлемы русских воинов. Но влюбленность, нежность, удивленье и восторг перед спутницей и тем, что? она ему открывает, вызывают у него ассоциации с нежным девичеством: барабаны и купола древних соборов часто напоминают народные женские и девичьи головные уборы – кички, кокошники. Мандельштаму в а?рочных покрытиях и украшениях собора чудятся брови Марины – высокие, дугой, а в другом стихотворении – удивленные:
Успенский, дивно округленный,
Весь удивленье райских дуг.
И с укрепленного архангелами вала
Я город озирал на чудной высоте.
В стенах Акрополя печаль меня снедала
По русском имени и русской красоте.
Не диво ль дивное, что вертоград нам снится,
Где реют голуби в горячей синеве,
Что православные крюки поет черница:
Успенье нежное – Флоренция в Москве.
И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.
Надо всей Москвой —
Сколько хватит рук! —
Возношу тебя, бремя лучшее,
Будет тво?й черед:
С нежной горечью.
И одновременно или несколькими часами позже дарит Москву Мандельштаму:
Из рук моих – нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.
Мимо ночных башен
Площади нас мчат.
Ох, как в ночи страшен
Рев молодых солдат!
Не исключено, что этот же час запечатлен в близком по времени стихотворении Мандельштама:
О, этот воздух, смутой пьяный
На черной площади Кремля!
Тревожно пахнут тополя.
Греми, громкое сердце!
Жарко целуй, любовь!
Ох, этот рев зверский!
Дерзкая – ох! – кровь.
Мо?й – ро?т – разгарчив,
Даром, что свят – вид.
Ты озорство прикончи,
Да засвети свечу,
Чтобы с тобою нонче
Не было – как хочу.
Из рук моих – нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.
По це?рковке – все? сорок сороков,
И реющих над ними голубков;
И Спасские – с цветами – ворота?,
Где шапка православного снята;
Часовню звёздную – приют от зол —
Где вытертый – от поцелуев – пол;
Пятисоборный несравненный круг
Прими, мой древний, вдохновенный друг.
К Нечаянныя Радости в саду
Я гостя чужеземного сведу.
Червонные возблещут купола,
Бессонные взгремят колокола,
И на тебя с багряных облаков
Уронит Богородица покров,
И встанешь ты, исполнен дивных сил.
– Ты не раскаешься, что ты меня любил.
Марина! Димитрий! С миром,
Мятежники, спите, милые.
Над нежной гробницей ангельской
За вас в соборе Архангельском
Большая свеча горит.
Не вместе ли с Мандельштамом зашли они в Архангельский собор и поставили свечу у гробницы царевича Димитрия? Мандельштам тоже упоминает Архангельский собор:
Архангельский и Воскресенья
Просвечивают как ладонь —
чудится, будто сквозь стены собора пробивается свет той большой свечи из стихов Цветаевой.
На ро?звальнях, уложенных соломой,
Едва прикрытые рогожей роковой,
От Воробьевых гор до церковки знакомой
Мы ехали огромною Москвой.
А в Угличе играют дети в бабки,
И пахнет хлеб, оставленный в печи.
По улицам меня везут без шапки,
И теплятся в часовне три свечи.
Не три свечи горели, а три встречи:
Одну из них сам Бог благословил,
Четвертой не бывать, а Рим далече, —
И никогда он Рима не любил.
Ныряли сани в черные ухабы,
И возвращался с гульбища народ.
Худые мужики и злые бабы
Лущили семя у ворот[65].
Сырая даль от птичьих стай чернела,
И связанные руки затекли:
Царевича везут, немеет страшно тело,
И рыжую солому подожгли.
Взаправду ли знак родимый
На темной твоей ланите,
Димитрий, – всё та же черная
Горошинка, что у отрока
У родного, у царевича
На смуглой и круглой щечке
Смеясь целовала мать?
Воистину ли, взаправду ли.
Архангельский и Воскресенья
Просвечивают, как ладонь, —
Повсюду скрытое горенье,
В кувшинах спрятанный огонь.
- Зимой 1916 года молодой петербуржец Осип Мандельштам приезжает в Москву. Будущая бесспорная величина русской поэзии ХХ века тогда мало кому известен, беден. И страстно влюблён в Марину Цветаеву, знаменитую поэтессу, замужнюю даму. Они познакомились у Максимилиана Волошина в Коктебеле, потом виделись в Петербурге, где читали друг другу свои стихи. Мандельштам берёт извозчика и едет к ней (Борисоглебский пер., 6, ныне Дом-музей Марины Цветаевой) (1). Боится, что Марина его и не вспомнит. Но глаза Цветаевой вспыхивают, когда она видит его. К тому моменту у неё только-только закончился яркий роман с талантливой поэтессой и переводчицей Софьей Парнок - у той появилась новая любовь. А Марина вернулась к мужу Сергею Эфрону и дочери.
По легенде, в доме-корабле в Борисоглебском Марина с мужем танцевали на крыше танго. Фото: АиФ/ Эдуард Кудрявицкий
Столица засасывает Мандельштама. Для него она - символ нутряной, допетровской России. А Марина олицетворяет для Мандельштама Москву - город, настолько непохожий на Петербург. Впрочем трудно найти и двух более непохожих людей. Осип - сын мастера перчаточного дела. Марина - дочь профессора.
На розвальнях, уложенных соломой,
Едва прикрытые рогожей роковой,
От Воробьёвых гор до церковки знакомой
Мы ехали огромною Москвой.
Московский Кремль - крепость в центре столицы и древнейшая часть Москвы (конец XV века) - официальная резиденция Президента Российской Федерации.
Марина с Осипом гуляют по местам, которые дороги поэтессе. В первую очередь это, конечно, Кремль, который она боготворит (2).
Часовню звёздную - приют от зол -
Где вытертый - от поцелуев - пол;
Пятисоборный несравненный круг
Прими, мой древний, вдохновенный друг.
И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.
И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.
Без Марины жизни нет
Я знаю, наш дар - неравен,
Мой голос впервые - тих.
Всего же Цветаева своему возлюбленному посвятила несколько десятков стихотворений 1916 года.
Второй раз Мандельштам соприкасается с Историей, знакомясь с шедеврами Музея изящных искусств им. императора Александра III (ныне ГМИИ им. Пушкина) (4). Создатель и первый директор музея - отец Марины, Иван Владимирович Цветаев, знаменитый учёный-историк, профессор Московского университета.
Чтобы быть ближе к любимой, Осип пробует найти работу в столице, но ничего не выходит. Мандельштам мечется между двумя городами, что окончательно истощает его бюджет.
Летом 1916 года Осип навещает Цветаеву под Москвой, где она живёт с дочкой Ариадной. Он хочет объясниться. Неопределённость измотала поэта. Но. Заканчиваются отношения надрывом. Мандельштам уезжает в Коктебель, где они когда-то и познакомились. А Марина. Вот строки, которые она написала в первую неделю их романа. Они пророческие.
Нежней и бесповоротней
Никто не глядел Вам вслед.
Целую Вас - через сотни
Разъединяющих лет.
Читайте также: