Критика о чехове анненский пьецух кратко

Обновлено: 02.07.2024

Антон Павлович Чехов - выдающийся русский писатель и драматург, автор множества замечательных произведений.

Критика о творчестве Чехова, отзывы современников

Д. В. Григорович:

". у Вас настоящий талант, - талант, выдвигающий Вас далеко из круга литераторов нового поколенья.

. по разнообразным свойствам Вашего несомненного таланта, верному чувству внутреннего анализа, мастерству в описательном роде (метель, ночь и местность в "Агафье" и т. д.), чувству пластичности, где в нескольких строчках является полная картина: тучки на угасающей заре - "как пепел на потухающих угольях. " и т. д. - Вы, я уверен, призваны к тому, чтобы написать несколько превосходных, истинно художественных произведений.

В основу Ваших рассказов часто взят мотив несколько цинического оттенка, к чему это? Правдивость, реализм не только не исключают изящества,- но выигрывают от последнего. Вы настолько сильно владеете формой и чувством пластики, что нет особой надобности говорить, например, о грязных ногах с вывороченными ногтями и о пупке у дьячка. Детали эти ровно ничего не прибавляют к художественной красоте описания, а только портят впечатление в глазах читателя со вкусом. Простите мне великодушно такие замечания; я решился их высказать потому только, что истинно верю в Ваш талант и желаю ему ото всей души полного развития и полного выражения."
(Д. В. Григорович - А. П. Чехову , 25 марта 1886 г., Петербург)

В. Г. Короленко:

". глаза Чехова, голубые, лучистые и глубокие, светились одновременно мыслью и какой-то, почти детской, непосредственностью. Простота всех движений, приемов и речи была господствующей чертой во всей его фигуре, как и в его писаниях.

И опять невольно приходит в голову сопоставление: Гоголь, Успенский, Щедрин, теперь - Чехов. Этими именами почти исчерпывается ряд выдающихся русских писателей с сильно выраженным юмористическим темпераментом. Двое из них кончили прямо острой меланхолией, двое других - беспросветной тоской. Пушкин называл Гоголя "веселым меланхоликом", и это меткое определение относится одинаково ко всем перечисленным писателям. Гоголь, Успенский, Щедрин и Чехов. "
(В. Г. Короленко, "Антон Павлович Чехов", 1904 г.)

М. Горький:

". в каждом из юмористических рассказов Антона Павловича я слышу тихий, глубокий вздох чистого, истинно человеческого сердца, безнадежный вздох сострадания к людям, которые не умеют уважать свое человеческое достоинство и, без сопротивления подчиняясь грубой силе, живут, как рабы, ни во что не верят, кроме необходимости каждый день хлебать возможно более жирные щи, и ничего не чувствуют, кроме страха, как бы кто-нибудь сильный и наглый не побил их.

Никто не понимал так ясно и тонко, как Антон Чехов, трагизм мелочей жизни, никто до него не умел так беспощадно правдиво нарисовать людям позорную и тоскливую картину их жизни в тусклом хаосе мещанской обыденщины.

Его врагом была пошлость; он всю жизнь боролся с ней, ее он осмеивал и ее изображал бесстрастным, острым пером, умея найти плесень пошлости даже там, где с первого взгляда, казалось, все устроено очень хорошо, удобно, даже - с блеском. "
(М. Горький, "А.П.Чехов", 1905 г.)

Д. Н. Овсянико-Куликовский:

"Чехов никогда не дает нам всесторонней детальной разработки типов или характеров, которые он изображает. Он только намечает одну, две, три черты и затем придает им известное освещение, большею частью при помощи необыкновенно тонкого и меткого психологического анализа. В результате получается сильный и своеобразный художественный эффект, - такой, какого не найдем у других художников, кроме разве Мопассана, талант которого во многих отношениях очень близко подходит к таланту Чехова."
(Д. Н. Овсянико-Куликовский, "Этюды о творчестве А. П. Чехова", 1904 г.)

А. Дерман в газете "Восточно-Сибирская правда":

". для нас, людей советской эпохи, чеховское наследие представляет глубокий интерес. В окружающей нас жизни осталось немало того, что изображал Чехов. Его рассказы помогают нам яснее видеть и узнавать эти остатки затхлого прошлого, а стало
быть и бороться с ними, искоренять их и в других и в себе самих.

Язык, стиль, приемы Чехова, как писателя, не только в наши дни, но еще на долгие годы будут служить непревзойденными образцами, поучительным примером того, что
простота и ясность являются самой существенной чертой подлинного глубокого реалистического искусства."
(А. Дерман, статья "Знаменитый русский писатель" в газете "Восточно-Сибирская правда", №159, 15 июля 1939 г.)

Газета "Правда":

"Великая любовь к родной земле родила чеховский пейзаж. Чехов горячей, нежной и чуткой любовью любил нашу Родину – её прекрасную природу, беспредельные душевные богатства русского человека, его могучую, широкую душу."
(газета "Правда", 15 июля 1944 г.)

"Чехов — это Пушкин в прозе."
". Чехов — истинный художник. Его можно перечитывать несколько раз, кроме пьес, которые совсем не чеховское дело."
"Главное, он был постоянно искренен, а это великое достоинство писателя, и благодаря своей искренности Чехов создал новые, совершенно новые для сего мира формы писания, которых я не встречал нигде."

"Чехов. несравненный художник. И достоинство его творчества в том, что оно понятно и сродни не только всякому русскому человеку, но и всякому человеку вообще. А это главное."
(Л. Н. Толстой, по воспоминаниям П.А.Сергеенко)

"Бесспорное, подлинно народное творчество великого русского писателя-реалиста Антона Павловича Чехова всегда будет служить для нас, иностранных писателей, лучшим примером."
(М. Бенюк, румынский поэт и прозаик)

К. С. Станиславский:

"Чехов – неисчерпаем, потому что, несмотря на обыденщину, которую он будто бы всегда изображает, он говорит всегда, в своем основном, духовном лейтмотиве, не о случайном, не о частном, а о Человеческом с большой буквы.

Глава о Чехове еще не кончена, ее еще не прочли как следует, не вникли в ее сущность и преждевременно закрыли книгу. Пусть ее раскроют вновь, изучат и дочтут до конца.

Вл. И. Немирович-Данченко:

"Искусство Чехова – искусство художественной свободы и художественной правды."

"Он был искренен и говорил и писал только так, как чувствовал. Он был глубоко добросовестен и говорил и писал только о том, что знал крепко."
(Вл. И. Немирович-Данченко, "Через 30 лет")/

П. И. Чайковский:

"Имеете ли Вы понятие о новом большом русском литературном таланте, Чехове? . По-моему, это будущий столп нашей словесности."
(письмо П. И. Чайковского Ю. П. Шпажинской, 1889 г.)

"Не верится, что все эти толпы людей, кишащие в чеховских книгах, созданы одним человеком, что только два глаза, а не тысяча глаз с такою нечеловеческой зоркостью подсмотрели, запомнили и запечатлели навек все это множество жестов, походок, улыбок, физиономий, одежд. И что не тысяча сердец, а всего лишь одно вместило в себе боли и радости этой громады людей."

"На меня влияют все хорошие писатели. Каждый по-своему хорош. Вот, например, Чехов. Казалось бы, что общего между мной и Чеховым? Однако и Чехов влияет. И вся беда моя и многих других в том, что влияют еще на нас мало. Чехов никогда не выпускал полу- фабрикатов. И брака у него не найдешь."

(М. А. Шолохов. газета "Известия", 1937 г., 31 дек.)

С. В. Рахманинов:

"Он был одним из самых обаятельных художников и людей, которых я когда-либо встречал. Он отличался необычайной деликатностью ума. Он был скромен, как скромны истинно великие люди, прост, как мало кто бывает. Я встречал одного человека, который на него походил, и это был Чехов." (С. В. Рахманинов о Чайковском и Чехове)

"Чехов – поэт нежнейших прикосновений к страдающей душе человека… В наше время героических требований к личности Чехов, яркий представитель нашего русского родного дома, ка- ждому претенденту на героя может служить проверкой: действительно ли ты цвет или пустоцвет."

Это была критика о творчестве Чехова, отзывы современников, мнение культурных деятелей последующих поколений.

Художественные миры А.Чехова и И.Анненского формировались на общей почве "порубежной" эпохи и отразили свойственное ей кризисное мироощущение, осознание неблагополучия индивидуального и социального бытия, где "дискомфортность духовная переплетается с чисто бытовой" (11, с. 410). Вопрос о соотношении творчества двух художников должен рассматриваться с опорой как на аналитическое осмысление ряда суждений Анненского о Чехове и классической литературе в целом, так и на выявление типологических параллелей между самими произведениями обоих авторов – на уровне антропологических идей, образной системы, стилевых особенностей.

Активизация давних размышлений Анненского о чеховском творчестве естественным образом была вызвана смертью Чехова. В письме Е.М.Мухиной от 1 августа 1904 г. он поделился личностным восприятием этого события и – косвенно – самой фигуры Чехова: "Всю ночь меня преследовали картины окрестностей Таганрога (которых я никогда не видал). Туманная низина, болотные испарения… и будто рождается душа поэта, и будто она отказывается от бытия, хочет, чтобы ее оставили не быть…" (1, с. 458). Процесс напряженного перечитывания чеховских произведений парадоксальным образом приводит критика к мучительному разочарованию в том, с кем подспудную творческую общность он ощущал: "Чехов разочаровал и даже привел в негодование Анненского тем, что в его творчестве автор "Книг отражений" увидел в итоге травестирование порыва всей русской литературы ХIХ века – порыва к осуществлению человека в бытии, порыва к последней правде этого бытия…" (8, с. 190). Исследование еврипидовского театра, взыскание героического, противостоящего кризисному состоянию современности начала прямо и косвенно приводят Анненского к достаточно желчным характеристикам в адрес "чеховщины", к решительному противопоставлению Чехова классикам, возникающему в письме к Мухиной от 5 июня 1905 г.: "И неужто же, точно, русской литературе надо было вязнуть в болотах Достоевского и рубить с Толстым вековые деревья, чтобы стать обладательницей этого палисадника… Я чувствую, что больше никогда не примусь за Чехова. Это сухой ум, и он хотел убить в нас Достоевского – я не люблю Чехова и статью о "Трех сестрах", вернее всего, сожгу…" (1, с. 460). Однако в этом же письме Анненский дает в целом позитивную, хотя и далеко не однозначную, оценку языковым новациям старшего современника, в частности, комическим элементам речевой ткани его произведений: "Он показал силу нашей разговорной речи как стихии чисто и даже строго литературной. Это большая заслуга, но не написал ли он, чего доброго, уж слишком много, чтобы вложить настроение в нашу прозу до биллиардных терминов и телеграфных ошибок включительно…" (1, с.460).

В общей системе суждений Анненского о творчестве русских классиков последовательно проводится их противопоставление Чехову. В статье "Господин Прохарчин" высказано убеждение, что если Достоевский-психолог глубоко показал "страх смерти" и "страх жизни" в сознании своих героев, то в чеховской "Скучной истории" испытываемое героем "чувство смерти" затуманивается в общем потоке повседневности, привычных разговорах, становясь все более призрачным. В контексте статей Анненского о Гоголе ("Эстетика "Мертвых душ"", "Художественный идеализм Гоголя") гоголевскому "карающему идеализму", заряженному "исключительной силой художественного внушения", идейной и очищающей энергии его сатиры противопоставлен образ "зябкого и слабогрудого Чехова": "Мир выходил у Чехова не волшебно-чарующе-слитным, как у Гоголя, мир-имя: мир-Коробочка или мир-Собакевич, а лишь искусно-омозаиченным то в "Мужиках", то даже виртуознее, – в распаде "Вишневого сада"… И если Гоголь открывал жизнь, достойную божественного смеха там, где другой глаз не увидел бы ничего, кроме плесени, то Чехов, по его собственным словам, мог из всякой вещи рассказ сделать…" (1, с. 232).

Подобно тому, как в свое время народническая критика корила Чехова за "безыдейность", задавая риторический вопрос "Есть ли у Чехова идеалы?" (А.Скабический), Анненский не раз подчеркивает в его произведениях фактическое отсутствие авторской идейной активности, близкую, к примеру, той, что выразилась лирическими отступлениями в гоголевской поэме. Этой искомой критиком активности в иерархии этико-эстетических ценностей Анненского противостоит чеховское "артистическое равнодушие": "Даже в его артистическом равнодушии сквозило, может быть, более всего болезненное самооберегание. Зато Пошлость уже перестала в Чехове грозить, она разве что делала большие глаза и пугала. В ней появились раздумье, нежность; она стала почти мечтою… Пошлость – мечтою?" (1, с. 231). И лишь в порывах чеховских трех сестер "преобразилась", по тонкому наблюдению Анненского, "дорожная гоголевская греза", проступившая сквозь наслоение пошлой действительности: "А все-таки что-то было и в Чехове неугомонное, смеющееся над расстояниями… Нет, Гоголь и в Чехове не перестал жить мечтою о дороге. " (1, с. 231).

Наиболее значимое место в "чеховиане" Анненского занимает его статья о "драме настроения", "примыкающая" к критической трилогии о "трех социальных драмах" – А.Писемского ("Горькая судьбина"), Л.Толстого ("Власть тьмы"), М.Горького ("На дне") (10). Статья интересна гибкой диалектичностью оценок, сознательной установкой критика на творческий диалог с драматургом и одновременно заметным ироническим дистанцированием автора статьи от "безволия" чеховских героев и даже пассивной, по его мнению, позиции самого писателя.

Как и в разборе пьесы Горького, при анализе "Трех сестер" критик делает акцент на характере выражения авторского "я" в "драме настроения": "Я лично могу искать в словах драмы только самого художника" (2, с. 473). Анненский выявляет изображенные драматургом скрытые коллизии повседневного бытия и экстраполирует их на современное мироощущение (Чехов "показывает… и вас, и меня"), оспаривая при этом характерную для ряда символистов трактовку Чехова в качестве поэта "сумерек", "закатных цветов", "бутафорских предметов" и т.д.

Действующих лиц пьесы критик не без иронии именует "литературными людьми" – в том смысле, что страх перед реальностью (устойчивый мотив многих произведений как Чехова, так и самого Анненского) заставляет их заменить жизнь иллюзорными, "литературными" представлениями о ней. Автор работы последовательно освещает псевдобытие каждой из сестер, в целом сохраняя при этом собственно чеховские сочувственно-иронические тона. В статье прорисованы тонкие импрессионистические штрихи к портретам Ольги с ее болезненными и отвлеченными мечтами о труде ради исполнения некоего "долга", о потенциальном замужестве; "мечтательницы" Маши, несчастной в браке с вечно "покорным" Кулыгиным и погруженной в сентиментальные грезы о "лукоморье", "златой цепи на дубе том"; "цвета семьи" Ирины, которой "не надо ни семьи, как Ольге, ни любви, т.е. жизни, как Маше – ей нужен труд", жизнь в вожделенной Москве…

Примечательны нарративные особенности статьи. О внутренних мирах сестер говорится не в объективно-отстраненной манере, а "изнутри" воспроизводится ход их размышлений с присущей им индивидуальной стилистикой, в которую вкрапливаются иронические оттенки оценочной речи критика ("видите ли", "фи!", "не смейтесь, пожалуйста" и т.д.). Звучание "голосов" сестер и – в меньшей степени – других героев драматизирует художественную ткань статьи и одновременно передает углубленность каждого из них в узкий круг своих интересов, что грозит разрывом диалогических связей. В лирических мечтах героинь о родной Москве Анненский ощущает живое присутствие авторской индивидуальности: "Они, как и сам Антон Павлович, любят Москву" (2, с. 476). Их утопические надежды на "новую, обетованную жизнь" в Москве – с окнами, "залитыми мягким, розовым отблеском", и отвлеченная любовь к прошлому, которого "уже нельзя утратить", – все это, по Анненскому, глубоко созвучно общим "порубежным" чаяниям современности: "Лирик, а не драматург смотрит на нас из-за последней группы трех сестер… Это мы вопрошаем и ждем, что наша обетованная земля придет за нами сама…" (2, с. 479). Здесь, как и в статье о "На дне" Горького, критический текст образует сферу диалога драматурга, героев, читателя и критика.

"Равнодушие к жизни", склонность подменить ее теоретизированием Анненский выявляет в сознании и других действующих лиц. Это и Тузенбах – "рыцарь", уповающий на "спасительное завтра", и Соленый, который "все хочет казаться (Выд. Ан. – И.Н.) самому себе", и "опустившийся" Андрей Прозоров, и особенно Вершинин, сводящий всю жизнь к самоповторам о жене, двух девочках и разговорам о "новой счастливой жизни… через двести-триста, наконец, тысячу лет…". По утверждению автора статьи, в глазах сестер фигура Вершинина символична: с ним связан "ореол Москвы", "символ слегка потускневшего в памяти". В Вершинине распознаются здесь кризисные грани национального характера, овеянные духом утопии: "отвлеченнейший человек"; "Он – это мы, это Россия" (2, с. 484). Не видя в отвлеченной утопии будущего "оправдания жизни" (а это одна из опорных экзистенциальных проблем творчества Анненского, которая получила подробное освещение в его статье "Бальмонт-лирик"), критик косвенно выражает неудовлетворенность "пассивной" авторской позицией, как бы "растворенной" в речах персонажей, их текучих "настроениях" и не формирующей того идеологического центра, который отчетливо просматривался им в горьковской драме.

Скептичный тон, а иногда и резкость суждений Анненского о творчестве Чехова свидетельствует об особом симбиозе "вражды-близости", неявной "общности писателя и его критика в отношении к теневым сторонам русской действительности" (13, с. 218). Эти точки соприкосновения, парадоксальное сочетание "чеховского" с "античеховским" просматриваются и в поэзии Анненского.

В творчестве обоих авторов ярко отразился "кризисный психологический опыт человека рубежа ХIХ-ХХ веков" (8, с. 175), проявившийся в ощущении "хаоса полусуществований" современного "я", глубинного страха человека перед обессмысленным бытием, тоской повседневности, зыбкости душевной жизни (о чем шла речь в статье "Бальмонт-лирик"), ироническом модусе миропостижения – в стихотворениях Анненского "Листы", "Зимний поезд", "Тоска мимолетности", "Тоска миража" и др., в чеховских рассказах "Страх", "Хамелеон", повести "Скучная история", поздних пьесах. Неслучайно в статье о "Трех сестрах" указывалось на меткие наблюдения драматурга над современной душой. Причем у Анненского, в отличие все же от Чехова, эти прозрения приводят нередко к абсурдистскому видению бытия ("Трактир жизни", "Кулачишка" и др.).

Лирическое "я" в стихотворениях "Листы", "Зимний поезд", чье умонастроение во многом родственно мироощущению утонченного чеховского интеллигента, мучительно переживает непрочность пронизанного "нашим чувством страха" личностного бытия, в боли от ранящих осколков повседневности испытывает нравственную муку "хаоса полусуществований": "Забывшим за ночь свой недуг // В глаза опять глядит терзанье…" .

Художественно познанная в прозе и драматургии Чехова психологическая реальность томящей своим неизбывным драматизмом тоски повседневности изображается и в поэзии Анненского ("Черный силуэт", "Тоска маятника", Тоска медленных капель", "Умирание" и др.). Хронотоп "кануна вечных будней", унылой цикличности жизни, грозящей герою срывом в "омут безликий" сугубо овнешненного, лишенного духовной глубины существования, порождает в лирическом "я" знакомую персонажам позднего Чехова экзистенциальную тревогу как доминирующий модус бытия, как путь противостояния миражам, механистичности жизни – тому, "чтоб жить, волнуясь и скорбя // Над тем, чего, гляди, и нет…" ("Человек").

Сближает двух художников онтологическая проблематика их произведений. Анненскому близка чеховская тема крушения заданных "идеологий", горького отрезвления от иллюзорного видения мира ("Дядя Ваня", "Скучная история", "Невеста", "Архиерей" и др.): мотив отталкивания от "миражного рая", иллюзий весом в психологической реальности таких стихотворений, как "Черный силуэт", "Кулачишка", отчасти "То было на Валлен-Коски", "Прерывистые строки". Глубинная потребность в развенчании миражного существования ("По привычке все тянуться // К чаше, выпитой до дна"), в трезвом осмыслении подлинного масштаба не так прожитой и понятой жизни раскрывается в лирическом переживании в стихотворениях "С четырех сторон чаши", "Под зеленым абажуром", "Тоска мимолетности" и др.

Стихотворение "Прерывистые строки" сопоставлялось исследователями с чеховской "Дамой с собачкой" (Ю. Иваск, Н.Пруцков) на уровне переклички сюжетных мотивов, общности в изображении трагизма повседневности, значительной роли "внешней изобразительности", детализации. Однако, по небезосновательному предположению Н.Пруцкова, в рассказе Чехова нет все-таки той "философии отчаяния", надрыва, что просматривается в "новеллистичной" ткани стихотворения Анненского, в которой сквозит ощущение всепоглощающей иллюзорности страстей и земной красоты, обращающейся в свое "бумажно-бледное" подобие. Различны и художественные функции детализации в произведениях. Если в рассказе важна органичная сопряженность деталей с изображением внутреннего мира персонажей (например, эпизод, когда Гуров забывает, как зовут шпица), то в стихотворении в нагнетаемых "мелочах" обыденности происходит распыление зыбких, обманчивых интимных переживаний героев: "Здесь был ее кольчатый пояс // Брошка лежала – звезда, // Вечно открытая сумочка // Без замка…".

В заостренной, надрывной форме лирический герой поэзии Анненского, как и некоторые персонажи позднего Чехова ("Три сестры", "Невеста", "Вишневый сад" и др.), устремлен от болезненной дисгармонии существования к взысканию далекой Красоты бытия: "А если грязь и низость – только мука // По где-то там сияющей красе. ("О нет, не стан…"). По мысли Л.Гинзбург, "присущая чеховским персонажам жажда недоступной гармонии предстает у Анненского в совсем других экспрессивных формах" (3, с. 296), чаяние красоты оборачивается здесь обострением душевной тревоги: "Но сердцу чудится лишь красота утрат…" ("Сентябрь"). В то же время именно этический максимализм, "трезвая и бескомпромиссная работа бодрствующего духа" (8, с. 225, 226), свойственные лирическому субъекту поэзии Анненского, противостоят "безволию", внутренней аморфности и "безгеройности" многих персонажей Чехова.

Импрессионистическому и одновременно "вещному" стилю поэзии Анненского знакомо "подводное течение" поздних чеховских произведений, где сквозь рутинную повседневность, нюансировку образов природного и предметного мира, проступают "нагие грани бытия" ("Сентябрь", "Ноябрь", "Декорация", Тоска", "Тоска маятника" и др.). Например, в стихотворении "Сентябрь" "внешняя прелесть царскосельского пейзажа оспаривается его иррациональными глубинами" (8, с. 176): "И парков черные, бездонные пруды, // Давно готовые для спелого страданья…

На стилевом уровне объединяющими началами для обоих авторов являются "вещность", реалистическая конкретность символики, которая "сцеплена" с глубинными пластами внутренней жизни персонажей, некоторая общность в структурной организации произведений. Символистская критика вела речь о "реалистическом символизме" Чехова, его "опрозрачненном реализме", в котором просматриваются "пролеты в Вечность" (А.Белый). Фигурирующие в стихотворениях Анненского "маятники", "мухи-мысли", "будильники" – "счетчики муки" становятся "точными символами", овеществлением тяготеющего над человеком рока, времени ("Тоска маятника"), сгустками его психофизических состояний ("Мухи как мысли", "Тоска вокзала", "Зимний поезд" и др.). У зрелого Чехова подобная "вещность", зримая конкретность образного ряда соединяется с элементами импрессионистической поэтики, прерывистостью повествовательной ткани (6). Импрессионистичность стилевой манеры давно была отмечена и в лирике Анненского, где поэтика "прерывистых строк", "недосказов", "логических разрывов" (3) знаменовала усложненность психологических состояний современной души. (Особую художественную роль подобных "логических разрывов" в репликах действующих лиц "Вишневого сада" отмечал А.Скафтымов). Кроме того, если в цитированном выше письме к Мухиной от 5 июня 1905 г. Анненский обратил внимание на "силу нашей разговорной речи", показанную в чеховских произведениях, то и в его собственной поэзии прозаизмы, впитывающие всю горечь опыта повседневного существования, не только "органично растворены в лирическом контексте" (3, с. 315), но и служат экспрессивному заострению авторской эмоции: "Любиться, пока полосою // Кровавой не вспыхнул восток, // Часочек, покуда с косою // Не сладился белый платок…" ("Кулачишка").

Таким образом, сложное отношение вражды-близости Анненского к завершителю русской классической традиции ХIХ в. свидетельствовало о потребности "нового искусства" соотнести свои искания с чеховским опытом, предвосхитившим многие черты художественной антропологии Серебряного века, его образно-стилевого мышления. Обозначая линии водораздела между Чеховым и классиками ХIХ в., Анненский, по-своему развивая и переосмысляя опыт символистской "чеховианы", вольно или невольно устанавливал глубокую сопричастность писателя духу порубежной действительности.

Литература
1. Анненский И.Ф. Книги отражений. М., 1979.
2. Анненский И.Ф. Избранные произведения. М., 1988.
3. Гинзбург Л.Я. Вещный мир // Гинзбург Л.Я. О лирике. М., 1997.С.292-330.
4. Колобаева Л.А. "Никакой психологии", или Фантастика психологии? (О перспективах психологизма в русской литературе нашего века) // Вопр. лит. 1999.№2.С.3-20.
5. Колобаева Л.А. Русский символизм. М., 2000. С.134-154.
6. Корецкая И.В. Импрессионизм в поэзии и эстетике символизма // Литературно-эстетические концепции в России конца ХIХ – начала ХХ в. М., 1975. С.207-251.
7. Михайловский Б.В. Символизм // Русская литература конца ХIХ – начала ХХ в. 1901 – 1907. М., 1971. С.290-291.
8. Мусатов В.В. "Всегда над нами – власть вещей…". Лирика Иннокентия Анненского и пушкинская традиция // Мусатов В.В. Пушкинская традиция в русской поэзии первой половины ХХ века. М., 1998.С.167-240.
9. Ничипоров И.Б. А.П.Чехов в оценке русских символистов // Молодые исследователи Чехова. Материалы международн. научн. конф. Вып. 4. М., МГУ, 2001. С.40-54.
10. Ничипоров И.Б. Русская драматургия ХIХ – начала ХХ веков в оценке Иннокентия Анненского // Драма и театр: Сб. науч. тр. Вып. 4. Тверь, ТГУ, 2002. С.135-148.
11. Полоцкая Э.А. Антон Чехов // Русская литература рубежа веков (1890-е – начало 1920-х годов). Кн.1. М., ИМЛИ РАН, 2000. С.390-456.
12. Пруцков Н.И. А.П.Чехов и И.Ф.Анненский // Вопросы литературы и фольклора. Воронеж, 1972. С.72-84.
13. Федоров А.В. И.Анненский. Личность и творчество. Л., 1984.
14. Чеховиана. Чехов и Серебряный век. М., 1996.
15. Ivask G. Annenskiy und Cechov. – "Zeitschrift fur slavische Philologie", B. XXVII, Heft 2, 1959.

Свидетельство и скидка на обучение каждому участнику

Зарегистрироваться 15–17 марта 2022 г.

Описание презентации по отдельным слайдам:

Тема урока 1.Комедия Вишневый сад. 2. Драматургия Чехова. 3.Критика о Чехове

2. Драматургия Чехова.

3. Критика о Чехове И.Анненский: "У него есть одна заслуга. Он показал силу нашей разговорной речи, как стихии чисто и даже строгой литературной. Это большая заслуга, но не написал ли он, чего доброго, уж слишком много, чтобы вложить настроение в нашу прозу. ". В.Пьецух: "Между тем Чехов есть писатель большого личностного и социального оптимизма, особенно чувствительного в его драматических произведениях, а в рассказах и повестях малоприметного потому, что чеховская проза напоена любовью к русской жизни и русскому человеку не в ракурсе глагола "любить", а в ракурсе глагола "жалеть". ".

Процесс напряженного перечитывания чеховских произведений парадоксальным образом приводит критика к мучительному разочарованию в том, с кем подспудную творческую общность он ощущал: "Чехов разочаровал и даже привел в негодование Анненского тем, что в его творчестве автор "Книг отражений"увидел в итоге травестирование порыва всей русской литературы ХIХ века – порыва к осуществлению человека в бытии, порыва к последней правде этого бытия…"8, с. 190.

Исследование еврипидовского театра, взыскание героического, противостоящего кризисному состоянию современности начала прямо и косвенно приводят Анненского к достаточно желчным характеристикам в адрес "чеховщины", к решительному противопоставлению Чехова классикам, возникающему в письме к Мухиной от 5 июня 1905 г.: "И неужто же, точно, русской литературе надо было вязнуть в болотах Достоевского и рубить с Толстым вековые деревья, чтобы стать обладательницей этого палисадника… Я чувствую, что больше никогда не примусь за Чехова. Это сухой ум, и он хотел убить в нас Достоевского – я не люблю Чехова и статью о "Трех сестрах", вернее всего, сожгу…"1, с. 460.

Однако в этом же письме Анненский дает в целом позитивную, хотя и далеко не однозначную, оценку языковым новациям старшего современника, в частности, комическим элементам речевой ткани его произведений: "Он показал силу нашей разговорной речи как стихии чисто и даже строго литературной. Это большая заслуга, но не написал ли он, чего доброго, уж слишком много, чтобы вложить настроение в нашу прозу до биллиардных терминов и телеграфных ошибок включительно…"1, с.460. В общей системе суждений Анненского о творчестве русских классиков последовательно проводится их противопоставление Чехову.

В статье "Господин Прохарчин"высказано убеждение, что если Достоевский-психолог глубоко показал "страх смерти"и "страх жизни"в сознании своих героев, то в чеховской "Скучной истории"испытываемое героем "чувство смерти"затуманивается в общем потоке повседневности, привычных разговорах, становясь все более призрачным. В контексте статей Анненского о Гоголе "Эстетика "Мертвых душ"", "Художественный идеализм Гоголя"гоголевскому "карающему идеализму", заряженному "исключительной силой художественного внушения", идейной и очищающей энергии его сатиры противопоставлен образ "зябкого и слабогрудого Чехова":

И если Гоголь открывал жизнь, достойную божественного смеха там, где другой глаз не увидел бы ничего, кроме плесени, то Чехов, по его собственным словам, мог из всякой вещи рассказ сделать…"1, с. 232. "Мир выходил у Чехова не волшебно-чарующе-слитным, как у Гоголя, мир-имя: мир-Коробочка или мир-Собакевич, а лишь искусно-омозаиченным то в "Мужиках", то даже виртуознее, – в распаде "Вишневого сада"…

1.Комедия Вишневый сад. Краткое содержание комедии читается за 9 минут, оригинал — 1,5 ч Имение помещицы Любови Андреевны Раневской. Весна, цветут вишнёвые деревья. Но прекрасный сад скоро должен быть продан за долги. Последние пять лет Раневская и её семнадцатилетняя дочь Аня прожили за границей.

В имении оставались брат Раневской Леонид Андреевич Гаев и её приёмная дочь, двадцатичетырехлетняя Варя. Дела у Раневской плохи, средств почти не осталось. Любовь Андреевна всегда сорила деньгами. Шесть лет назад от пьянства умер её муж. Раневская полюбила другого человека, сошлась с ним. Но вскоре трагически погиб, утонув в реке, её маленький сын Гриша. Любовь Андреевна, не в силах перенести горя, бежала за границу. Любовник последовал за ней. Когда он заболел, Раневской пришлось поселить его на своей даче возле Ментоны и три года за ним ухаживать. А потом, когда пришлось продать за долги дачу и переехать в Париж, он обобрал и бросил Раневскую.

Наконец подъезжают экипажи. Дом наполняется людьми, все в приятном возбуждении. Каждый говорит о своём. Любовь Андреевна разглядывает комнаты и сквозь слезы радости вспоминает прошлое. Горничной Дуняше не терпится рассказать барышне о том, что ей сделал предложение Епиходов. Сама Аня советует Варе выйти за Лопахина, а Варя мечтает выдать Аню за богатого человека. Гувернантка Шарлотта Ивановна, странная и эксцентричная особа, хвалится своей удивительной собакой, сосед помещик Симеонов-Пищик просит денег взаймы. Почти ничего не слышит и все время бормочет что-то старый верный слуга Фирс.

И.Анненский: "У него есть одна заслуга. Он показал силу нашей разговорной речи, как стихии чисто и даже взыскательной литературной. Это великая награда, но не написал ли он, чего благого, уж очень много, чтобы вложить настроение в нашу прозу. ". В.Пьецух: "Меж тем Чехов есть писатель великого личностного и общественного оптимизма, необыкновенно чувствительного в его драматических творениях, а в рассказах и повестях малоприметного поэтому, что чеховская проза напоена любовью к русской жизни и русскому человеку не в ракурсе глагола "обожать", а в ракурсе глагола "сожалеть". ".

Читайте также: