Эпизод с франей кратко

Обновлено: 02.07.2024

Только принародное убийство, как скажем в случе с дедом Григория, можно было оформить толком. Дед зарубил шашкой напавшего на его дом казака, но при куче свидетелей, там всё село по сути напало и зарубил он убегающего, это тоже факт. А коли был бы поумнее, просто на шомпол насадил бы попозже и шито крыто.. Так и жили, такая вот реальная "ламповая, тёплая старина", такое вот мы потеряли в прошлом.

____
За год до выдачи осенью пахала она в степи, верст за восемь от хутора.
Ночью отец ее, пятидесятилетний старик, связал ей треногой руки и
изнасиловал.
- Убью, ежели пикнешь слово, а будешь помалкивать - справлю плюшевую
кофту и гетры с калошами. Так и помни: убью, ежели что. - пообещал он
ей.
Ночью, в одной изорванной исподнице, прибежала Аксинья в хутор. Валяясь
в ногах у матери, давясь рыданиями, рассказывала. Мать и старший брат,
атаманец, только что вернувшийся со службы, запрягли в бричку лошадей,
посадили с собой Аксинью и поехали туда, к отцу. За восемь верст брат чуть
не запалил лошадей. Отца нашли возле стана. Пьяный, спал он на
разостланном зипуне, около валялась порожняя бутылка из-под водки. На
глазах у Аксиньи брат отцепил от брички барок, ногами поднял спящего отца,
что-то коротко спросил у него и ударил окованным барком старика в
переносицу. Вдвоем с матерью били его часа полтора. Всегда смирная,
престарелая мать исступленно дергала на обеспамятевшем муже волосы, брат
старался ногами. Аксинья лежала под бричкой, укутав голову, молча
тряслась. Перед светом привезли старика домой. Он жалобно мычал, шарил
по горнице глазами, отыскивая спрятавшуюся Аксинью. Из оторванного уха его
стекала на подушку кровь. Ввечеру он помер. Людям сказали, что пьяный упал
с арбы и убился.

Казакам что - онанизм был впадлу? (снова про "Тихий Дон").

Оказывается, я всё же просматривал "Тихий Дон" в школьные годы. С одной стороны, я считал, что ничего хорошего в школьной литературе быть не может, с другой, сочинения писать очень любил. Для сочинения по Шолохову необходимо было знать "Судьбу человека", а достаточно - "Поднятую целину". Но и "Тихий дон" я открывал, возможно, наугад - и на самом интересном месте (знамение же). Эпизод этот я навсегда запомнил, а откуда он - узнал только сегодня.

Про то, как казаки насиловали Франю. Имя я забыл, но сразу вспомнил, какое-то оно жалость вызывающее. А вот попоны на голове запомнил очень хорошо, ну и ноги ножницами. мастер всё же Шолохов, настоящий. Под катом много букв - цитата, и немного - что мне подумалось на эту тему.

Сперва про Франю. Они что, дрочить не умели? Да даже гомосексуализм лучше, чем такое. Даже зоофилия понятней. Я спрашивал когда-то Славку, как они в рейсе, были среди матросов однополые связи? Только лучший друг кулак, отвечал боцман. Он и когда в Крым приезжал из Израиловки, дрочил, а что делать? В первый день, правда, напились они с Вовкой в Марьино, и какая-то подруга Славке отсосала, но это по пьяни, так-то стрёмно, можно и заразиться, проще дрочить, 5 минут - и свободен от несвоевременной проблемы.

Теперь про жида.

По умолчанию можно догадаться, что грабителя никто не искал. Это всё в троллейбусе, а когда полол малину, почему-то вспомнилось 23 февраля 2014.

А через несколько дней и залётные слетелись.

Ну и малина походу. На заднем плане, на переднем абрикос. А малина возле костра, чтоб сжечь сразу, как подсохнет. Потому что колючая, заодно туда же обрезки барбариса.

Current Music: БГ "Я не умел любить, но я хотел быть любимым"

Comments

Да, похоже нынешние казаки, хоть и ряженые, слегка унаследовали от тех кого чмырила советская власть. Не помню кто тогда: Ленин или Дзержинский со Свердловым. Причем, по нынешним сводкам, они в боевом искусстве как-то не сильно отличались от простых ополченцев. Кстати, и со стороны щирых вкраинцив тэж е козаки, помимо ПСов и др.

Мелеховский двор – на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут на север к Дону. Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше – перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона. На восток, за красноталом гуменных плетней, – Гетманский шлях, полынная проседь, истоптанный конскими копытами бурый, живущо́й придорожник, часовенка на развилке; за ней – задернутая текучим маревом степь. С юга – меловая хребтина горы. На запад – улица, пронизывающая площадь, бегущая к займищу.

В предпоследнюю турецкую кампанию вернулся в хутор казак Мелехов Прокофий. Из Туретчины привел он жену – маленькую, закутанную в шаль женщину. Она прятала лицо, редко показывая тоскующие одичалые глаза. Пахла шелковая шаль далекими неведомыми запахами, радужные узоры ее питали бабью зависть. Пленная турчанка сторонилась родных Прокофия, и старик Мелехов вскоре отделил сына. В курень его не ходил до смерти, не забывая обиды.

Прокофий обстроился скоро: плотники срубили курень, сам пригородил базы для скотины и к осени увел на новое хозяйство сгорбленную иноземку-жену. Шел с ней за арбой с имуществом по хутору – высыпали на улицу все, от мала до велика. Казаки сдержанно посмеивались в бороды, голосисто перекликались бабы, орда немытых казачат улюлюкала Прокофию вслед, но он, распахнув чекмень, шел медленно, как по пахотной борозде, сжимал в черной ладони хрупкую кисть жениной руки, непокорно нес белесо-чубатую голову, – лишь под скулами у него пухли и катались желваки да промеж каменных, по всегдашней неподвижности, бровей проступал пот.

С той поры редко видели его в хуторе, не бывал он и на майдане. Жил в своем курене, на отшибе у Дона, бирюком. Гутарили про него по хутору чудно́е. Ребятишки, пасшие за прогоном телят, рассказывали, будто видели они, как Прокофий вечерами, когда вянут зори, на руках носил жену до Татарского ажник кургана. Сажал ее там на макушке кургана, спиной к источенному столетиями ноздреватому камню, садился с ней рядом, и так подолгу глядели они в степь. Глядели до тех пор, пока истухала заря, а потом Прокофий кутал жену в зипун и на руках относил домой. Хутор терялся в догадках, подыскивая объяснение таким диковинным поступкам, бабам за разговорами поискаться некогда было. Разно гутарили и о жене Прокофия: одни утверждали, что красоты она досель невиданной, другие – наоборот. Решилось все после того, как самая отчаянная из баб, жалмерка Мавра, сбегала к Прокофию будто бы за свежей накваской. Прокофий полез за накваской в погреб, а за это время Мавра и разглядела, что турчанка попалась Прокофию последняя из никудышных…

Спустя время раскрасневшаяся Мавра, с платком, съехавшим набок, торочила на проулке бабьей толпе:

– И что он, милушки, нашел в ней хорошего? Хоть бы баба была, а то так… Ни заду, ни пуза, одна страма. У нас девки глаже ее выгуливаются. В стану – перервать можно, как оса; глазюки – черные, здоровющие, стригеть ими, как Сатана, прости Бог. Должно, на сносях дохаживает, ей-бо!

– На сносях? – дивились бабы.

– Кубыть, не махонькая, сама трех вынянчила.

– С лица-то? Желтая. Глаза тусменныи, – небось не сладко на чужой сторонушке. А ишо, бабоньки, ходит-то она… в Прокофьевых шароварах.

– Ну-у. – ахали бабы испуганно и дружно.

– Сама видала – в шароварах, тольки без лампасин. Должно, буднишние его подцепила. Длинная на ней рубаха, а из-под рубахи шаровары, в чулки вобратые. Я как разглядела, так и захолонуло во мне…

Шепотом гутарили по хутору, что Прокофьева жена ведьмачит. Сноха Астаховых (жили Астаховы от хутора крайние к Прокофию) божилась, будто на второй день Троицы, перед светом, видела, как Прокофьева жена, простоволосая и босая, доила на их базу корову. С тех пор ссохлось у коровы вымя в детский кулачок, отбила от молока и вскоре издохла.

В тот год случился небывалый падеж скота. На стойле возле Дона каждый день пятнилась песчаная коса трупами коров и молодняка. Падеж перекинулся на лошадей. Таяли конские косяки, гулявшие на станичном отводе. И вот тут-то прополз по проулкам и улицам черный слушок…

С хуторского схода пришли казаки к Прокофию.

Хозяин вышел на крыльцо, кланяясь.

– За чем добрым пожаловали, господа старики?

Толпа, подступая к крыльцу, немо молчала.

Наконец один подвыпивший старик первый крикнул:

– Волоки нам свою ведьму! Суд наведем.

Прокофий кинулся в дом, но в сенцах его догнали. Рослый батареец, по уличному прозвищу – Люшня, стукал Прокофия головой о стену, уговаривал:

– Не шуми, не шуми, нечего тут. Тебя не тронем, а бабу твою в землю втолочим. Лучше ее уничтожить, чем всему хутору без скотины гибнуть. А ты не шуми, а то головой стену развалю!

– Тяни ее, суку, на баз. – гахнули у крыльца.

Полчанин Прокофия, намотав на руку волосы турчанки, другой рукой зажимая рот ее, распяленный в крике, бегом протащил ее через сени и кинул под ноги толпе. Тонкий вскрик просверлил ревущие голоса.

Прокофий раскидал шестерых казаков и, вломившись в горницу, сорвал со стены шашку. Давя друг друга, казаки шарахнулись из сенцев. Кружа над головой мерцающую, взвизгивающую шашку, Прокофий сбежал с крыльца. Толпа дрогнула и рассыпалась по двору.

У амбара Прокофий настиг тяжелого в беге батарейца Люшню и сзади, с левого плеча наискось, развалил его до пояса. Казаки, выламывавшие из плетня колья, сыпанули через гумно в степь.

Через полчаса осмелевшая толпа подступила ко двору. Двое разведчиков, пожимаясь, вошли в сенцы. На пороге кухни, подплывшая кровью, неловко запрокинув голову, лежала Прокофьева жена; в прорези мученически оскаленных зубов ее ворочался искусанный язык. Прокофий, с трясущейся головой и остановившимся взглядом, кутал в овчинную шубу попискивающий комочек – преждевременно родившегося ребенка.

Жена Прокофия умерла вечером этого же дня. Недоношенного ребенка, сжалившись, взяла бабка, Прокофьева мать.

Его обложили пареными отрубями, поили кобыльим молоком и через месяц, убедившись в том, что смуглый турковатый мальчонок выживет, понесли в церковь, окрестили. Назвали по деду Пантелеем. Прокофий вернулся с каторги через двенадцать лет. Подстриженная рыжая с проседью борода и обычная русская одежда делали его чужим, непохожим на казака. Он взял сына и стал на хозяйство.

Пантелей рос исчерна-смуглым, бедовым. Схож был на мать лицом и подбористой фигурой.

Почему так не хочется мне идти с ним к школьникам? Чтобы разобраться, открываю книгу. Почти наугад.

Сцена коллективного изнасилования казаками Франи (кн. 1, ч. 3, гл. II). Вот как она заканчивается: “Григорий видел, как двое подняли серый свёрток — Франю (у неё, выпирая под юбкой острыми углами, неподвижно висели ноги) и, взобравшись на ясли, выкинули в пролом стены, где отдиралась плохо прибитая пластина. Стена выходила в сад. Над каждым станком коптилось вверху грязное крохотное окошко. Казаки застучали, взбираясь на перегородки, чтобы посмотреть, что будет делать упавшая у пролома Франя; некоторые спеша выходили из конюшни. Звериное любопытство толкнуло и Григория. Уцепившись за перекладину, он подтянулся на руках к окошку и, найдя ногами опору, заглянул вниз. Десятки глаз глядели из прокопчённых окошек на лежавшую под стеной. Она лежала на спине, ножницами сводя и разводя ноги, скребла талый у стены снежок. Лица её Григорий не видел, но слышал затаённый сап казаков, торчавших у окошек, и хруст, приятный и мягкий, сена.

Она лежала долго, потом встала на четвереньки. У неё дрожали, подламываясь руки. Григорий ясно видел это. Качаясь, поднялась на ноги и, растрёпанная, чужая и незнакомая, обвела окошки долгим-долгим взглядом.

И пошла, цепляясь одной рукой за кустики жимолости, другой опираясь о стену и отталкиваясь. ”

Мастерская рука, не правда ли? Так конкретно и зримо, что легко можно представить себе каждую подробность.

“На площади, за пожарным сараем, где рассыхаются пожарные бочки с обломанными оглоблями, зеленеет крыша моховского дома. Шагая мимо сарая, Григорий сплюнул и зажал нос. Из-за бочки, застёгивая шаровары — пряжка в зубах, — вылезал старик.

— Приспичило? — съязвил Митька.

Старик управился с последней пуговицей и вынул из рта пряжку.

— Носом навтыкать бы надо! Бородой! Бородой! Чтоб старуха за неделю не отбанила”.

А вот некоторые повороты судеб героев романа.

Аксинья, главная героиня, ещё в юности была изнасилована собственным отцом, а тот после этого был забит насмерть женой и сыном. Рассказывается об этом так:

“Аксинью выдали за Степана семнадцати лет. Взяли её с хутора Дубровки, с той стороны Дона, с песков.

За год до выдачи осенью пахала она в степи, вёрст за восемь от хутора. Ночью отец её, пятидесятилетний старик, связал ей треногой руки и изнасиловал.

— Убью, ежели пикнешь слово, а будешь помалкивать — справлю плюшевую кофту и гетры с калошами. Так и помни: убью, ежели что. — пообещал он ей.

Ночью, в одной изорванной исподнице, прибежала Аксинья в хутор. Валяясь в ногах у матери, давясь рыданиями, рассказывала. Мать и старший брат, атаманец, только что вернувшийся со службы, запрягли в бричку лошадей, посадили с собой Аксинью и поехали туда, к отцу. За восемь вёрст брат чуть не запалил лошадей. Отца нашли возле стана. Пьяный, спал он на разостланном зипуне, около валялась порожняя бутылка из-под водки. На глазах Аксиньи брат отцепил от брички барок, ногами поднял спящего отца, что-то коротко спросил у него и ударил окованным барком старика в переносицу. Вдвоём с матерью били его часа полтора. Всегда смирная, престарелая мать исступлённо дёргала на обеспамятевшем муже волосы, брат старался ногами. Аксинья лежала под бричкой, укутав голову, молча тряслась. Перед светом привезли старика домой. Он жалобно мычал, шарил по горнице глазами, отыскивая спрятавшуюся Аксинью. Из оторванного уха его стекала на подушку кровь. Ввечеру он помер. Людям сказали, что пьяный упал с арбы и убился” (кн. 1, ч. 1, гл.VII).

Совсем молодой насмерть забита бабка Григория Мелехова, турчанка. Хуторяне обвинили её в колдовстве, и после зверских побоев, успев родить ребёнка, она умерла. А вот как её муж мстит убийцам: “У амбара Прокофий настиг тяжёлого в беге батарейца Люшню и сзади, с левого плеча наискось, развалил его до пояса”.

Ещё один герой, Дмитрий Коршунов, готов изнасиловать свою сестру Наталью.

Даже любовь Григория Мелехова и Аксиньи, рассказ о которой составляет главную линию романа, начинается с жестокости: “Рывком кинул её Григорий на руки — так кидает волк к себе на хребтину зарезанную овцу, — путаясь в полах распахнутого зипуна, задыхаясь, пошёл” (кн. 1, ч. 3, гл. IX). (Заметим в скобках, что последняя сцена выигрывает по сравнению с цитированными выше: подробное натуралистическое описание жестокости здесь заменяется образным сравнением.)

Ряд картин изнасилований, драк и убийств, нарисованных в романе, можно множить и множить.

Как хотите, а я не хочу читать с учениками это. Нет, я не за то, чтобы скрывать от них правду. Более того, привыкла относиться к ним всерьёз и без скидок. А значит, и разговаривать на равных и на совсем непростые темы. Но согласитесь, для того чтобы читать такой текст и не сломаться, нужен немалый жизненный опыт.

Впрочем, может быть, не стоит волноваться? Большинство читает “поверх текста” (будем откровенны: школьное преподавание немало способствует этому). А значит, и о романе ученики узнают прежде всего от учителя. Учитель же будет говорить не о том, что Григорий Мелехов виновен в гибели двух близких ему женщин — Натальи и Аксиньи, а о его психологической сложности. О том, что так и не появится в этом образе примитивной прямолинейности и однозначности, и он слишком сложен для того, чтобы сделать однозначный выбор, которого требует время. И обилие жестокости объяснит учитель: ведь роман рассказывает о разрушении семейных устоев, и виной тому война, в том числе братоубийственная война. Вот жёны и неверны воюющим мужьям. Вот казаки и насилуют коллективно Франю. Ещё скажет о стремлении автора к объективности, о его отказе от жесткого деления персонажей на плохих и хороших, вне зависимости от того, к какому лагерю они принадлежат. И во всем этом будет прав.

Читайте также:

Эпизод с франей кратко

Войти

Казакам что - онанизм был впадлу? (снова про "Тихий Дон").

Comments