Биография алексей тимофеевич прасолов кратко

Обновлено: 06.07.2024

Об авторе

• Будаков В. Лицом ко всей Вселенной: время и пространство в жизни и творчестве Алексея Прасолова / В. Будаков // Воронежский курьер. – 2000. – 14 окт., 17 окт., 19 окт.
• Будаков В. Одинокое сердце поэта / В. Будаков. – Воронеж: Центр духовного возрождения Черноземного края, 2005. – 224 с.
• Ласунский О. Г. [Прасолов А.] / О. Г. Ласунский // Ласунский О. Г. Литературная прогулка по Воронежу. – Воронеж, 1985. – С. 96-98.
• Разводова О. Строгая душа / О. Разводова // Подъем. – 1999. - № 1. – С. 202-214.
• Чалый П. Жизнь и стихи, написанные набело / П. Чалый // Коммуна. – 2000. – 13 окт.

Прасолов Алексей Тимофеевич родился 13 октября 1930 года в селе Ивановка ныне Россошанского района Воронежской области в крестьянской семье. Отец - Прасолов Тимофей Григорьевич оставил семью, когда Алексею было около пяти лет. Мать - Вера Ивановна - вместе с сыном переехала в село Морозовку того же района. Здесь прошли детство и отрочество поэта, которые выпали на тяжёлое военное и послевоенное время.В 1947-51 годах учился в Россошанском педагогическом училище. После его окончания преподавал рус.

Покончил с собой в Воронеже 2 февраля 1972 года в доме № 65 (кв. 6) на улице Беговой. Похоронен на Юго-Западном кладбище Воронежа.

Я поднял трубку.

– Редакция… Слушаю вас…

– Толя, вчера повесился Прасолов…

– Как? Зачем? – от неожиданности вырвалось у меня.

…Алексей Тимофеевич Прасолов. Хочу сразу же во имя Истины оговориться: к сожалению, я не могу, точнее не имею морального права считать себя близким другом поэта. Неоднократно мы с ним встречались, были хорошо знакомы. Являясь поклонником стихов Алексея Прасолова, на мой взгляд, одного из крупнейших лириков нашего времени, считаю своим долгом не умолчать о наших встречах: в творческом и жизненном пути большого художника важно всё.

Посетители активно жевали, попивали коньяк, вино и только снисходительные, жиденькие аплодисменты свидетельствовали о том, что здесь выступают поэты. Что читал Поляков, совершенно не помню. Нахальный и постоянно взъерошенный, как петух перед боем, талантливый Павел Мелёхин рассыпал звонкие строчки:

Дуралей я, дуралей

С петушиным гонором.

Убежал я от полей,

Прописался в городе.

И вот слово дают Алексею Прасолову. Небольшого роста, взгляд исподлобья, лысый, он начинает читать. Но посетители кафе смачно жуют, пьют, и практически никто, за редким исключением, не слушает выступающих. В тот вечер я понял на всю жизнь: стихи и жующая публика – несовместимы.

Поэзия Прасолова, как я убедился позднее, требует серьёзного, вдумчивого подхода. Его стихи надо читать, а не слушать. Они философичны, мудры, как окружающая нас природа. С налёту, тем более на слух, воспринимаются трудно. В тот вечер, не сумев по достоинству оценить прочитанное им, я всё же унёс с собой две строчки, которые вонзились, вошли в меня навсегда:

Душа, прозрей же в мирозданье,

Чтоб не ослепнуть на земле.

Под этими строчками, уверен, с удовольствием подписался бы любой классик.

Читал Прасолов как-то отрешённо, создавалось впечатление, что слушатели для него не существовали. Кончив выступление, он, не глядя ни на кого, сел за стол.

Здесь – в русском дождике осеннем

Просёлки, рощи, города.

А там – пронзительным прозреньем

Явилась в линзах сверхзвезда.

Это начало. А кончалось оно так:

Что в споре? Истины приметы?

Столетья временный недуг?

Иль вечное, как ход планеты,

Движенье, замкнутое в круг?

В разладе тягостном и давнем

Скрестились руки на руле…

Душа, прозрей же в мирозданье,

Чтоб не ослепнуть на земле.

…Встречаю как-то на проспекте Революции Алексея Кочербитова – доброго человека, автора посредственных поэтических сборников. В то время он мне казался старым, ему было где-то под пятьдесят.

Доброжелательно схватив меня за рубашку, дыша в лицо чем–то винным, он громко кричал, потому что был глуховат:

– Ты представляешь, Прасолов подарил свой сборник Павлу Касаткину, а тот порвал его и выбросил на улицу со второго этажа Союза писателей. Выбросил самого Прасолова…

С пафосом, хорошо поставленным голосом он читал мне выдержки из своей работы. Помнится, как он восторгался стихотворением Прасолова о лошади и мирозданье.

– Ты только послушай, какая глубина, какие строчки.

Мирозданье сжато берегами,

И в него, темна и тяжела,

Погружаясь чуткими ногами,

Лошадь одинокая вошла.

Перед нею двигались светила,

Колыхалось озеро до дна,

И над картой неба наклонила

Многодумно голову она.

Что ей, старой, виделось, казалось?

Не было покоя средь светил:

То луны, то звёздочки касаясь,

Огонёк зелёный там скользил.

Небеса разламывало рёвом,

И ждала – когда же перерыв,

В напряженье кратком и суровом,

Как антенны, уши навострив.

И не мог я видеть равнодушно

Дрожь спины и вытертых боков,

На которых вынесла послушно

Тяжесть человеческих веков.

Как показало время, Володя (в настоящее время профессор Липецкого педагогического институт Владимир Александрович Сарычев) оказался прав. Стихотворение о лошади и мирозданье – одно из самых знаменитых в творчестве поэта.

– Вон идёт Прасолов. Опять выпивший. Ему можно пить, он пишет полугениальные стихи.

Я быстро попрощался с Олегом и пошёл вслед за Прасоловым.

– Алексей Тимофеевич, – тронув его за плечо, обратился к нему.

Он резко обернулся ко мне:

Взгляд его был встревоженный.

– Я знаю ваши стихи, они мне… как бы сказать…

– Симпатичны, что-ли, – прервал он меня.

Минут через двадцать уличного знакомства мы с ним оказались в столовой монтажного техникума, который находился напротив Дома офицеров. По пути, разумеется, я не забыл прихватить пару бутылок портвейна.

Гораздо позже из литературных кругов, не помню от кого, я узнал, что стихи Прасолова попали к Твардовскому через вторые руки в то время, когда их автор отбывал наказание в известных местах за мелкое хулиганство. Благодаря усилиям Александра Трифоновича, Алексей оказался на свободе раньше срока.

Вторая встреча с Алексеем Прасоловым произошла чисто случайно. Я выходил из центрального книжного магазина, в руках держал только что прекрасно изданный новый сборник Роберта Рождественского. Внизу возле ступенек, стоял Алексей. Поздоровались. Он взял у меня из рук сборник, полистал его и немного грустно произнёс:

– Красиво издаются… Но ничего… Пусть нас издают в серых и блёклых обложках, – это не самое главное.

Потом обратился ко мне:

– Ты сейчас занят?

– Нет! Студенты – народ свободный.

– Вот и хорошо. Пошли вместе по городу побродим.

Чувствовалось, что Прасолову было одиноко. Стояла летняя жара. На Алексее была рубашка стального цвета с короткими рукавами.

– Что это у тебя со щекой, – показывая на ссадину спросил я. Он нахмурился и с обидой произнёс:

– Мелёхин толкнул с лодки.

– Вчера пошли мы на речку: я, Поляков и Мелёхин. Выпили. И он, здоровый чёрт, ни с того, ни с сего толкнул меня. Дурь свою показал.

Надо сказать, что Алексея Прасолова не только с лодки толкали. На корабле Жизни ему явно было неуютно, литературные и другие чиновники не хотели упорно его пускать в каюту первого класса, может быть, даже и потому, что в глубине своих мелких душ понимали, что они сами занимают не свои места в этих каютах. И боязнь потерять эти уютные местечки, заставляла их относиться к другим, кто более талантлив, враждебно. Впрочем, эта мысль стара, как сам мир: так было всегда, так, очевидно, и будет всегда.

– Ну, а квартиру обещают? – спросил я у него.

– Где? В Воронеже или Хохле?

– Мне всё равно, лишь бы был свой угол, стол, бумага и ручка, – ответил безразличным тоном Прасолов.

Но даже и тени недовольства по поводу старой квартиры я не заметил на лице Прасолова, хотя он отлично знал, что менее талантливые и даже бездарные члены Союза писателей неоднократно улучшали свои жилищные условия.

Я не встречал более аполитичного человека, чем Прасолов. Как–то попытался заговорить с ним о политике, разумеется, критикуя власть–имущих. Он сразу же, чтобы переменить тему, заявил:

– Давай лучше поговорим о Тютчеве.

И тут же процитировал:

О вещая душа моя!

О сердце, полное тревоги!

О как ты бьёшься на пороге

Как бы двойного бытия!

О политике он не хотел говорить не из-за страха, а из-за полнейшего безразличия к ней.

Прасолов как поэт шёл от старой школы. Совершенно ясно, что и Тютчев, и Блок оказали на его творчество сильное влияние. Ему был совершенно чужд Вознесенский, да и многие современные громкие поэты.

В те шестидесятые годы нередко возникали споры на страницах печати: одни (и таких было большинство) считали, что сейчас не время тихих лириков. Со страниц журналов, газет не сходили стихи Евтушенко, Рождественского, Вознесенского – поэтов громких и шумных.

Сейчас, оглядываясь назад, в те далёкие годы, я понимаю, насколько несерьёзны и беспредметны были эти споры. Можно писать тихие лирические стихи и быть большим поэтом. Впрочем, как и наоборот. Всё зависит от таланта автора.

Конечно, против Пушкина не попрёшь: гений он и есть гений. Но для настоящих ценителей и любителей поэзии, думается, одного Пушкина явно недостаточно. Необходимо, чтобы тебя окружали книги и просто талантливых современников.

С неменьшим, а порою даже и с большим удовольствием, отложив в сторону Пушкина или Лермонтова, хочется заново перечитать стих и Семёна Кирсанова, Сашу Чёрного, Марину Цветаеву, Велимира Хлебникова, Николая Глазкова, Владимира Соколова, Давида Самойлова, Василия Казанцева, Арсения Тарковского, Анатолия Жигулина, Алексея Прасолова.

У них разная манера письма, об одном и том же каждый из них думает и пишет по-своему. Но у них общее одно – талант!

– А в Москве не собираешься издавать новую книжку?

Он несколько секунд промолчал, потом задумчиво произнёс:

– Собираюсь… Но для этого надо писать, чтобы книжка состояла из новых стихов.

В вокзальном буфете на закуску мы купили четыре пирожка. Алексей взял себе всего один, остальные подсовывал мне:

– Ешь, ешь, ты молодой, тебе нужно, а мне уже не обязательно.

Последний раз с Алексеем мы встретились в самом начале января 1971 года. Я сидел у себя в редакции и корпел над обработкой писем, которые готовил к печати в районной газете. Вдруг дверь открылась, и на пороге я увидел Прасолова.

– Может быть, опубликуешь…

Я предложил Прасолову задержаться на несколько часов:

– Нет! – категорически заявил он, – поеду сейчас. С этим делом (щёлкнул пальцем по горлу) я завязал. Оно ни к чему мне теперь, я испытал все состояния в жизни, ничего нового не приобрету.

Вскоре получил от него ответ, короткую записку:

«Анатолий здравствуй! Я не думал, что будут опубликованы именно эти стихи. Цикл “Стрелою башенного крана”, казалось, больше подходит.

В последствии, уже после ухода из жизни Прасолова, эту записку я отдал его жене Раисе Андреевой, которая работала в Центрально-Чернозёмном книжном издательстве. Я туда часто наведывался, готовился к изданию мой первый сборник.

Несмотря на этот некролог, живой и невредимый Мелёхин разгуливал по улицам Воронежа и при встрече со знакомыми широко улыбался.

Народная примета гласит: если человека ошибочно похоронили при жизни, он будет долго жить. Очевидно, из каждого правила есть исключение, всем приметам верить нельзя. В первой половине восьмидесятых годов Павел Мелёхин поменял свою воронежскую квартиру где-то на Подмосковье. Ему хотелось быть ближе к столичным журналам, издательствам. Но вскоре его не стало. Рассказывали, что он якобы или выбросился, или пьяный упал из окна своей новой квартиры. Очевидно, за близость к столичным издательствам приходится иногда кое–кому расплачиваться…

На поэтическом небосклоне России давно зажглись и ярко светят две звезды, чья земная жизнь связана с Черноземьем. Имена этих звёзд: Алексей Прасолов и Анатолий Жигулин.

Поэзия Прасолова философична, мудра. Она заставляет думать и об общих законах поэтического искусства, и о законах природы, и о быстротечности бытия.

Родина? Судьба? Моя ли юность?

Листьями ль забрызганная – ты?

Всё во мне мелькнуло и вернулось

Напряжённым ветром высоты.

Не утешайся логикою гибкой.

Эпоха жарко дышит у дверей,

Как роженица – с трудною улыбкой

Насмешкой над обидою твоей.

Анатолий Михайлович снял очки, протёр их и с грустью в голосе выдохнул шёпотом в притихшую аудиторию:

Из книги судеб.

Алексей Тимофеевич Прасолов.

Родился 13 октября 1930 года в селе Ивановка–2 Кантемировского района Воронежской области. С семи до семнадцати лет прожил в недалёкой от Россоши слободе Морозовка.

Покончил с собой в Воронеже 2 февраля 1972 года в доме № 65 на улице Беговой.

Когда несказанное дышит,
Когда настигнутое жжет,
Когда тебя никто не слышит
И ничего уже не ждет, –

Не возвещая час прихода,
Надеждой лишней не маня,
Впервые ясная свобода
Раздвинет вдруг пределы дня.

И мысль, как горечь, – полной мерой.
И вспышка образа – в упор,
Не оправданье чье-то веры,
Неверящим – не приговор.

На них ли тратить час бесценный?
Ты вне назойливых страстей.
Здесь – искупление измены
Свободе творческой твоей.

И осень бесконечно длится,
И дымом отдает асфальт,
И эти сорванные листья
В дорожном вихре нарасхват.

Пестрят вокруг в холодном жженье
Во рву, на ветровом стекле, –
И, словно жизни продолженье,
Их маета по всей земле.

Но вдруг заметишь, как над нами
Ненарушимую, одну
Деревья бережно ветвями
Пронизывают тишину.

И поднимают выше, выше,
Как емкий купол,
Чтобы смог
Ты в странной четкости расслышать
И шум, и гул, и чей-то вздох.

Листа несорванного дрожь,
И забытье травинок тощих,
И надо всем еще не дождь,
А еле слышный мелкий дождик.

Сольются капли на листе,
И вот, почувствовав их тяжесть,
Рожденный там, на высоте,
Он замертво на землю ляжет.

Но все произойдет не вдруг:
Еще – от трепета до тленья –
Он совершит прощальный круг
Замедленно – как в удивленье.

А дождик с четырех сторон
Уже облег и лес и поле
Так мягко, словно хочет он,
Чтоб неизбежное – без боли.

Я умру на рассвете,
В предназначенный час.
Что ж, одним на планете
Станет меньше средь вас.

Не рыдал на могилах,
Не носил к ним цветов,
Только всё же любил их
И прийти к ним готов.

Я приду на рассвете
Не к могилам - к цветам,
Всё, чем жил я на свете,
Тихо им передам.

К лепесткам красногубым,
К листьям, ждущим луча,
К самым нежным и грубым
Наклонюсь я, шепча:

«Был всю жизнь в окруженье,
Только не был в плену.
Будьте вы совершенней
Жизни той, что кляну.

Может, люди немного
Станут к людям добрей.
Дайте мне на дорогу
Каплю влаги своей.

Читайте также: