Шукшин как мужик переплавлял через реку волка козу и капусту краткое содержание
Обновлено: 30.06.2024
Собрались три бледно-зеленые больничные пижамы решать вопрос: как мужику в одной лодке переплавить через реку волка, козу и капусту? Решать стали громко; скоро перешли на личности. Один, носатый, с губами, похожими на два прокуренных крестьянских пальца, сложенных вместе, попер на лобастого, терпеливого:
— А ты думай! Думай! Он поплавит капусту, а волк здесь козу съест! Думай. У тя ж голова на плечах, а не холодильник.
Лобастый медленно смеется.
Этот лобастый — он какой-то загадочный. Иногда этот человек мне кажется умным, глубоко, тихо умным, самостоятельным. Я учусь у него спокойствию. Сидим, например, в курилке, курим. Молчим. Глухая ночь. Город тяжело спит. В такой час, кажется, можно понять, кому и зачем надо было, чтоб завертелась, закружилась, закричала от боли и радости эта огромная махина — Жизнь. Но только — кажется. На самом деле сидишь, тупо смотришь в паркетный пол и думаешь черт знает о чем. О том, что вот — ладили этот паркет рабочие, а о чем они тогда говорили? И вдруг в эту минуту, в эту очень точную минуту из каких-то тайных своих глубин Лобастый произносит. Спокойно, верно, обдуманно:
Пронзительная, грустная правда. Завидую ему. Я только могу запоздало вздохнуть и поддакнуть:
— Да. Не идут, а бегут, мать их.
Но не я первый додумался, что они так вот — неповторимо, безоглядно, спокойно — идут. Ведь надо прежде много наблюдать, думать, чтобы тремя словами — верно и вовремя сказанными — поймать за руку Время. Вот же черт!
Лобастый медленно (он как-то умеет — медленно, то есть не кому-нибудь, себе) смеется.
— Эх, да не зря бы они бежали! А?
Лобастый отломал две войны — финскую и Отечественную. И, к примеру, вся финская кампания, когда я попросил его рассказать, уложилась у него в такой. компактный, так, что ли, рассказ:
— Морозы стояли. Мы палатку натянули, чтоб для маскировки, а там у нас была печурка самодельная. И мы от пушек бегали туда погреться — каждому пять минут. Я пришел, пристроился сбочку, задремал. А у меня шинелька — только выдали, новенькая. Уголек отскочил, и у меня от это вот место все выгорело. Она же — сукно — шает, я не учуял. Новенькая шинель.
— Убивали. На то война. Тебе уколы делают?
— Какие-то слабенькие теперь уколы. Бывало, укол сделают, — так три дня до тебя не дотронься: все болит. А счас сделают — в башке не гудит, и по телу ничего не слышно.
. И вот Носатый прет на Лобастого:
— Да их же нельзя вместе-то! Их же. Во дает! Во тункель-то!
— Не ори, — советует Лобастый. — Криком ничего не возьмешь.
Носатый — это не загадка, но тоже. ничего себе человечек. Все знает. Решительно все. Везде и всем дает пояснения; и когда он кричит, что волк съест козу, я как-то по-особенному отчетливо знаю, что волк это сделает — съест. Аккуратно съест, не будет рычать, но съест. И косточками похрустит.
— Трихопол?! — кричит Носатый в столовой. — Это — для американского нежного желудка, но не для нашего. При чем тут трихопол, если я воробья с перьями могу переварить! — и таков дар у этого человека — я опять вижу и слышу, как трепещется живой еще воробей и исчезает в железном его желудке.
Вот эти-то трое схватились решать весьма сложную проблему. Шуму, как я сказал, сразу получилось много.
— Кто это такой умный нашелся?!
— А зачем вообще надо объявлять, что эта клеточка — Суворова? Ни у кого же нет. Вы что, полагаете. — пустился было в длинные рассуждения один вежливый очкарик, но Суворов скружил на него ястребом.
— Тогда чего же мы жалуемся, что у нас в почтовом ящике газеты поджигают?! Сегодня — карандаш, завтра — нож в руки.
— Ну, знаете, кто взял в руки карандаш, тот.
— Пожалуйста, можно и без ножа по очкам дать. По-моему я догадываюсь, кто это тут такой грамотный. Очкарик побледнел.
— Сказать? Может, носом ткнуть?
Мне стало больно за очкарика, и я, как частенько я, выступил блестящим недомерком.
— А чего вы озверели-то? Ну, пошутил кто-то, и из-за этого надо шум поднимать.
— За такие шутки надо. не шум поднимать! Не шум надо поднимать, а тянуть куда следует.
Дурак он. Дурак и злой.
— . Как же ты туда повезешь волка, когда там коза?! — кричит Суворов. — Он же ее съест!
— Связать, — предлагает Курносый.
— А чего ты обзываешься-то? Мы предлагаем, как выйти из положения, а ты.
— Как же тут не кричать, скажи на милость?! Если вы не понимаете элементарных вещей.
Лобастый упорно думает.
— Как все покричать любят! — изумляется Курносый. — Знаешь — объясни. Чего кричать-то?
— Полные тункели! — удивляется в свою очередь Суворов. — Какой же тогда смысл в этой задаче? Ну — объяснил я, и все? А самим-то можно подумать?
— Вот мы и думаем. И предлагаем разные варианты. А ты наберись терпения.
— Привыкли люди, чтоб за них думали! Сами — в сторонку, а за них думай!
— Волк капусту не ест, — размышляет вслух Лобастый. — Значит его можно здесь оставить.
— Ну! ну! ну! — подталкивает Суворов.
— Не понужай, не запрег.
— Давай дальше! Волк капусту не ест. Правильно начал!
Серые, глубокие глаза Лобастого тихо сияют.
— Начать — это начать, — бормочет он. По-моему, он уже сообразил, как надо делать. — Говорят: помоги, господи, подняться, а ляжем сами. Значит, козу отвезли. Так?
— Плывем назад, берем капусту.
— Ее же там коза сожрет! — волнуется Курносый.
— Сожрет? — спрашивает Лобастый, и в голосе его чувствуется мощь и ирония. — Тада мы ее назад оттуда, раз она такая прожорливая.
— А мы волка — туда. Пусть он у нас капустки опробует.
Суворов радостно хлопает Лобастого но спине; и так как мне все время что-нибудь кажется, когда Суворов что-нибудь делает, то на этот раз почему-то кажется, что он хлопнул по лафету тяжелой пушки, и пушка на это никак не вздрогнула.
— А-а! — догадывается Курносый. Ему тоже весело, и он смеется. — А потом уж мы туда — козу, в последнюю очередь!
— Дошло! — орет Суворов. Он просто не может не орать. Все мы тут — крепко устали, нервные, — это тебе не высоту брать.
— Сравнил телятину с. — обиделся Курносый.
Лобастый по привычке едва заметным движением тронул куртку, убедился, что спички в кармане, встал, пошел в курилку. Я — за ним. Посидеть с ним, помолчать.
Собрались три бледно-зеленые больничные пижамы решать вопрос: как мужику в одной лодке переплавить через реку волка, козу и капусту? Решать стали громко; скоро перешли на личности. Один, носатый, с губами, похожими на два прокуренных крестьянских пальца, сложенных вместе, попер на лобастого, терпеливого:
— А ты думай! Думай! Он поплавит капусту, а волк здесь козу съест! Думай. У тя ж голова на плечах, а не холодильник.
Лобастый медленно смеется.
Этот лобастый — он какой-то загадочный. Иногда этот человек мне кажется умным, глубоко, тихо умным, самостоятельным. Я учусь у него спокойствию. Сидим, например, в курилке, курим. Молчим. Глухая ночь… Город тяжело спит. В такой час, кажется, можно понять, кому и зачем надо было, чтоб завертелась, закружилась, закричала от боли и радости эта огромная махина — Жизнь. Но только — кажется. На самом деле сидишь, тупо смотришь в паркетный пол и думаешь черт знает о чем. О том, что вот — ладили этот паркет рабочие, а о чем они тогда говорили? И вдруг в эту минуту, в эту очень точную минуту из каких-то тайных своих глубин Лобастый произносит… Спокойно, верно, обдуманно:
Пронзительная, грустная правда. Завидую ему. Я только могу запоздало вздохнуть и поддакнуть:
— Да. Не идут, а бегут, мать их.
Но не я первый додумался, что они так вот — неповторимо, безоглядно, спокойно — идут. Ведь надо прежде много наблюдать, думать, чтобы тремя словами — верно и вовремя сказанными — поймать за руку Время. Вот же черт!
Лобастый медленно (он как-то умеет — медленно, то есть не кому-нибудь, себе) смеется.
— Эх, да не зря бы они бежали! А?
Лобастый отломал две войны — финскую и Отечественную. И, к примеру, вся финская кампания, когда я попросил его рассказать, уложилась у него в такой… компактный, так, что ли, рассказ:
— Морозы стояли. Мы палатку натянули, чтоб для маскировки, а там у нас была печурка самодельная. И мы от пушек бегали туда погреться — каждому пять минут. Я пришел, пристроился сбочку, задремал. А у меня шинелька — только выдали, новенькая. Уголек отскочил, и у меня от это вот место все выгорело. Она же — сукно — шает, я не учуял. Новенькая шинель.
— Убивали. На то война. Тебе уколы делают?
— Какие-то слабенькие теперь уколы. Бывало, укол сделают, — так три дня до тебя не дотронься: все болит. А счас сделают — в башке не гудит, и по телу ничего не слышно.
…И вот Носатый прет на Лобастого:
— Да их же нельзя вместе-то! Их же… Во дает! Во тункель-то!
— Не ори, — советует Лобастый. — Криком ничего не возьмешь.
Носатый — это не загадка, но тоже… ничего себе человечек. Все знает. Решительно все. Везде и всем дает пояснения; и когда он кричит, что волк съест козу, я как-то по-особенному отчетливо знаю, что волк это сделает — съест. Аккуратно съест, не будет рычать, но съест. И косточками похрустит.
— Трихопол?! — кричит Носатый в столовой. — Это — для американского нежного желудка, но не для нашего. При чем тут трихопол, если я воробья с перьями могу переварить! — и таков дар у этого человека — я опять вижу и слышу, как трепещется живой еще воробей и исчезает в железном его желудке.
Вот эти-то трое схватились решать весьма сложную проблему. Шуму, как я сказал, сразу получилось много.
— Кто это такой умный нашелся?!
— А зачем вообще надо объявлять, что эта клеточка — Суворова? Ни у кого же нет. Вы что, полагаете… — пустился было в длинные рассуждения один вежливый очкарик, но Суворов скружил на него ястребом.
— Тогда чего же мы жалуемся, что у нас в почтовом ящике газеты поджигают?! Сегодня — карандаш, завтра — нож в руки.
— Ну, знаете, кто взял в руки карандаш, тот…
— Пожалуйста, можно и без ножа по очкам дать. По-моему я догадываюсь, кто это тут такой грамотный… Очкарик побледнел.
— Сказать? Может, носом ткнуть?
Мне стало больно за очкарика, и я, как частенько я, выступил блестящим недомерком.
— А чего вы озверели-то? Ну, пошутил кто-то, и из-за этого надо шум поднимать.
— За такие шутки надо… не шум поднимать! Не шум надо поднимать, а тянуть куда следует.
Дурак он. Дурак и злой.
— …Как же ты туда повезешь волка, когда там коза?! — кричит Суворов. — Он же ее съест!
— Связать, — предлагает Курносый.
— А чего ты обзываешься-то? Мы предлагаем, как выйти из положения, а ты…
— Как же тут не кричать, скажи на милость?! Если вы не понимаете элементарных вещей…
Лобастый упорно думает.
— Как все покричать любят! — изумляется Курносый. — Знаешь — объясни. Чего кричать-то?
— Полные тункели! — удивляется в свою очередь Суворов. — Какой же тогда смысл в этой задаче? Ну — объяснил я, и все? А самим-то можно подумать?
— Вот мы и думаем. И предлагаем разные варианты. А ты наберись терпения.
— Привыкли люди, чтоб за них думали! Сами — в сторонку, а за них думай!
— Волк капусту не ест, — размышляет вслух Лобастый. — Значит его можно здесь оставить…
— Ну! ну! ну! — подталкивает Суворов.
— Не понужай, не запрег.
— Давай дальше! Волк капусту не ест… Правильно начал!
Серые, глубокие глаза Лобастого тихо сияют.
— Начать — это начать, — бормочет он. По-моему, он уже сообразил, как надо делать. — Говорят: помоги, господи, подняться, а ляжем сами. Значит, козу отвезли. Так?
— Плывем назад, берем капусту…
— Ее же там коза сожрет! — волнуется Курносый.
— Сожрет? — спрашивает Лобастый, и в голосе его чувствуется мощь и ирония. — Тада мы ее назад оттуда, раз она такая прожорливая.
— А мы волка — туда. Пусть он у нас капустки опробует…
Суворов радостно хлопает Лобастого но спине; и так как мне все время что-нибудь кажется, когда Суворов что-нибудь делает, то на этот раз почему-то кажется, что он хлопнул по лафету тяжелой пушки, и пушка на это никак не вздрогнула.
— А-а! — догадывается Курносый. Ему тоже весело, и он смеется. — А потом уж мы туда — козу, в последнюю очередь!
— Дошло! — орет Суворов. Он просто не может не орать. Все мы тут — крепко устали, нервные, — это тебе не высоту брать.
— Сравнил телятину с… — обиделся Курносый.
Лобастый по привычке едва заметным движением тронул куртку, убедился, что спички в кармане, встал, пошел в курилку. Я — за ним. Посидеть с ним, помолчать.
Как мужик переплавлял через реку волка, козу и капусту
Как мужик переплавлял через реку волка, козу и капусту
Собрались три бледно-зеленые больничные пижамы ре-шать вопрос: как мужику в одной лодке переплавить через реку волка, козу и капусту? Решать стали громко; скоро пе-решли на личности. Один, носатый, с губами, похожими на два прокуренных крестьянских пальца, сложенных вместе, попер на лобастого, терпеливого:
-- А ты думай! Думай! Он поплавит капусту, а волк здесь козу съест! Думай. У тя ж голова на плечах, а не холодиль-ник.
Лобастый медленно смеется.
Этот лобастый -- он какой-то загадочный. Иногда этот человек мне кажется умным, глубоко, тихо умным, самосто-ятельным. Я учусь у него спокойствию. Сидим, например, в курилке, курим. Молчим. Глухая ночь. Город тяжело спит. В такой час, кажется, можно понять, кому и зачем надо бы-ло, чтоб завертелась, закружилась, закричала от боли и ра-дости эта огромная махина -- Жизнь. Но только -- кажется. На самом деле сидишь, тупо смотришь в паркетный пол и думаешь черт знает о чем. О том, что вот -- ладили этот пар-кет рабочие, а о чем они тогда говорили? И вдруг в эту ми-нуту, в эту очень точную минуту из каких-то тайных своих глубин Лобастый произносит. Спокойно, верно, обду-манно:
Пронзительная, грустная правда. Завидую ему. Я только могу запоздало вздохнуть и поддакнуть:
-- Да. Не идут, а бегут, мать их.
Но не я первый додумался, что они так вот -- неповто-римо, безоглядно, спокойно -- идут. Ведь надо прежде мно-го наблюдать, думать, чтобы тремя словами -- верно и во-время сказанными -- поймать за руку Время. Вот же черт!
Лобастый медленно (он как-то умеет -- медленно, то есть не кому-нибудь, себе) смеется.
-- Эх, да не зря бы они бежали! А?
Лобастый отломал две войны -- финскую и Отечествен-ную. И, к примеру, вся финская кампания, когда я попро-сил его рассказать, уложилась у него в такой. компактный, так, что ли, рассказ:
-- Морозы стояли. Мы палатку натянули, чтоб для мас-кировки, а там у нас была печурка самодельная. И мы от пу-шек бегали туда погреться -каждому пять минут. Я при-шел, пристроился сбочку, задремал. А у меня шинелька -- только выдали, новенькая. Уголек отскочил, и у меня от это вот место все выгорело. Она же -- сукно -- шает, я не учуял. Новенькая шинель.
-- Убивали. На то война. Тебе уколы делают?
-- Какие-то слабенькие теперь уколы. Бывало, укол сде-лают, -- так три дня до тебя не дотронься: все болит. А счас сделают -- в башке не гудит, и по телу ничего не слышно.
. И вот Носатый прет на Лобастого:
-- Да их же нельзя вместе-то! Их же. Во дает! Во тункель-то!
-- Не ори, -- советует Лобастый. -- Криком ничего не возьмешь.
Носатый -- это не загадка, но тоже. ничего себе челове-чек. Все знает. Решительно все. Везде и всем дает поясне-ния; и когда он кричит, что волк съест козу, я как-то по-осо-бенному отчетливо знаю, что волк это сделает -- съест. Аккуратно съест, не будет рычать, но съест. И косточками похрустит.
-- Трихопол?! -- кричит Носатый в столовой. -- Это -- для американского нежного желудка, но не для нашего. При чем тут трихопол, если я воробья с перьями могу перева-рить! -- и таков дар у этого человека -- я опять вижу и слышу, как трепещется живой еще воробей и исчезает в желез-ном его желудке.
Третья бледно-зеленая пижама -- это Курносый. Тот все вспоминает сражения и обожает телевизор. Смотрит, при-открыв рот. Смотрит с таким азартом, с такой упорной непосредственностью, что все невольно его слушаются, ко-гда он, например, велит переключить на "Спокойной ночи, малыши". Смеется от души, потому что все там понимает. С ним говорить, что колено брить -- зачем.
Вот эти-то трое схватились решать весьма сложную про-блему. Шуму, как я сказал, сразу получилось много.
Да, еще про Носатого. Его фамилия -- Суворов. Он крупно написал ее на полоске плотной бумаги и прикнопил к своей клеточке в умывальнике. Мне это показалось неуме-стным, и я подписал с краешку карандашом: "Не Александр Васильевич". Возможно, я сострил не бог весть как, но не-ожиданно здорово разозлил Суворова. Он шумел в умываль-нике:
-- Кто это такой умный нашелся?!
-- А зачем вообще надо объявлять, что эта клеточка -- Суворова? Ни у кого же нет. Вы что, полагаете. -- пустил-ся было в длинные рассуждения один вежливый очкарик, но Суворов скружил на него ястребом.
-- Тогда чего же мы жалуемся, что у нас в почтовом ящи-ке газеты поджигают?! Сегодня -- карандаш, завтра -- нож в руки.
-- Ну, знаете, кто взял в руки карандаш, тот.
-- Пожалуйста, можно и без ножа по очкам дать. По-мо-ему я догадываюсь, кто это тут такой грамотный. Очкарик побледнел.
-- Сказать? Может, носом ткнуть?
Мне стало больно за очкарика, и я, как частенько я, выступил блестящим недомерком.
-- А чего вы озверели-то? Ну, пошутил кто-то, и из-за этого надо шум поднимать.
-- За такие шутки надо. не шум поднимать! Не шум на-до поднимать, а тянуть куда следует.
Дурак он. Дурак и злой.
-- . Как же ты туда повезешь волка, когда там коза?! -- кричит Суворов. -- Он же ее съест!
-- Связать, -- предлагает Курносый.
-- А чего ты обзываешься-то? Мы предлагаем, как выйти из положения, а ты.
-- Как же тут не кричать, скажи на милость?! Если вы не понимаете элементарных вещей.
Лобастый упорно думает.
-- Как все покричать любят! -- изумляется Курносый. -- Знаешь -объясни. Чего кричать-то?
-- Полные тункели! -- удивляется в свою очередь Суво-ров. -- Какой же тогда смысл в этой задаче? Ну -- объяснил я, и все? А самим-то можно подумать?
-- Вот мы и думаем. И предлагаем разные варианты. А ты наберись терпения.
-- Привыкли люди, чтоб за них думали! Сами -- в сто-ронку, а за них думай!
-- Волк капусту не ест, -- размышляет вслух Лобастый. -- Значит его можно здесь оставить.
-- Ну! ну! ну! -- подталкивает Суворов.
-- Не понужай, не запрег.
-- Давай дальше! Волк капусту не ест. Правильно начал!
Серые, глубокие глаза Лобастого тихо сияют.
-- Начать -- это начать, -- бормочет он. По-моему, он уже сообразил, как надо делать. -- Говорят: помоги, госпо-ди, подняться, а ляжем сами. Значит, козу отвезли. Так?
-- Плывем назад, берем капусту.
-- Ее же там коза сожрет! -- волнуется Курносый.
-- Сожрет? -- спрашивает Лобастый, и в голосе его чувст-вуется мощь и ирония. -- Тада мы ее назад оттуда, раз она такая прожорливая.
-- А мы волка -- туда. Пусть он у нас капустки опро-бует.
Суворов радостно хлопает Лобастого но спине; и так как мне все время что-нибудь кажется, когда Суворов что-ни-будь делает, то на этот раз почему-то кажется, что он хлоп-нул по лафету тяжелой пушки, и пушка на это никак не вздрогнула.
-- А-а! -- догадывается Курносый. Ему тоже весело, и он смеется. -- А потом уж мы туда -- козу, в последнюю оче-редь!
-- Дошло! -- орет Суворов. Он просто не может не орать. Все мы тут -крепко устали, нервные, -- это тебе не высоту брать.
-- Сравнил телятину с. -- обиделся Курносый.
Лобастый долго, терпеливо, осторожно мнет в толстых пальцах каменную "памирину", смотрит на нее. И я вдруг ужасаюсь его нечеловеческому терпению, выносливости. И понимаю, что это -- не им одним нажито, такими были его отец, дед. Это -- вековое.
Лобастый по привычке едва заметным движением тронул куртку, убедился, что спички в кармане, встал, пошел в курилку. Я -- за ним. Посидеть с ним, помолчать.
Василий Макарович Шукшин
Как мужик переплавлял через реку волка, козу и капусту
Собрались три бледно-зеленые больничные пижамы решать вопрос: как мужику в одной лодке переплавить через реку волка, козу и капусту? Решать стали громко; скоро перешли на личности. Один, носатый, с губами, похожими на два прокуренных крестьянских пальца, сложенных вместе, попер на лобастого, терпеливого:
– А ты думай! Думай! Он поплавит капусту, а волк здесь козу съест! Думай. У тя ж голова на плечах, а не холодильник.
Лобастый медленно смеется.
Этот лобастый – он какой-то загадочный. Иногда этот человек мне кажется умным, глубоко, тихо умным, самостоятельным. Я учусь у него спокойствию. Сидим, например, в курилке, курим. Молчим. Глухая ночь… Город тяжело спит. В такой час, кажется, можно понять, кому и зачем надо было, чтоб завертелась, закружилась, закричала от боли и радости эта огромная махина – Жизнь. Но только – кажется. На самом деле сидишь, тупо смотришь в паркетный пол и думаешь черт знает о чем. О том, что вот – ладили этот паркет рабочие, а о чем они тогда говорили? И вдруг в эту минуту, в эту очень точную минуту из каких-то тайных своих глубин Лобастый произносит… Спокойно, верно, обдуманно:
Пронзительная, грустная правда. Завидую ему. Я только могу запоздало вздохнуть и поддакнуть:
– Да. Не идут, а бегут, мать их.
Но не я первый додумался, что они так вот – неповторимо, безоглядно, спокойно – идут. Ведь надо прежде много наблюдать, думать, чтобы тремя словами – верно и вовремя сказанными – поймать за руку Время. Вот же черт!
Лобастый медленно (он как-то умеет – медленно, то есть не кому-нибудь, себе) смеется.
– Эх, да не зря бы они бежали! А?
Лобастый отломал две войны – финскую и Отечественную. И, к примеру, вся финская кампания, когда я попросил его рассказать, уложилась у него в такой… компактный, так, что ли, рассказ:
Конец ознакомительного фрагмента.
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Читайте также:
- Проект технической направленности в доу
- Каких величин может достигать чсс при легких средних и больших нагрузках физкультура кратко
- Какие существуют виды ледников кратко
- В чем сомневается раскольников идя на преступление для чего ему нужна была проба кратко
- Как изменилось положение смоленска после вхождения его в состав московского государства кратко