Кто такой чаадаев для пушкина кратко
Обновлено: 15.05.2024
Чаадаев и Пушкин
Когда они впервые встретились у Карамзина в Царском Селе, Чаадаеву было года 22, Пушкину – 17: он еще учился в Лицее. Дружба их началась несколько позже, по окончании Пушкиным Лицея, и оборвалась с его высылкой из Петербурга в 1820 г. Оба были, значит, еще очень молоды; но в то время в образованном дворянском кругу юноши созревали рано.
Легко представить себе, как с шумом и хохотом, сверкая белыми зубами, врывается в кабинет Чаадаева смуглый, курчавый, невысокий, быстрый в движениях юноша – Пушкин. Он, может быть, кутил до утра, но у него крепкие нервы, и очень вероятно, что, проснувшись поздно, он еще час – другой, полулежа в постели, писал свою поэму о Руслане, потом оделся небрежно-щегольски, вышел на Невский, прошелся и решил зайти к Чаадаеву. Он всегда ходит к Чаадаеву, тот у него не бывает. Они – закадычные друзья. И как странно! Между ними, казалось бы, не должно быть ничего общего. Чаадаев – аристократ, блестящий гвардейский офицер, и вместе с тем, ученый и мыслитель. Ему всего 24 года, но он уже занимает прекрасное положение в свете: он с успехом проделал французскую кампанию и теперь состоит адъютантом при командире гвардейского корпуса, князе Васильчикове; он хорош собой, его знает двор, он свой человек в аристократических гостиных Петербурга. Он богат и независим; его спокойная уверенность в обращении с людьми – вероятно, предмет страстной зависти для Пушкина; он импонирует сдержанной любезностью – вот в чем его сила. Его кабинет – сочетание элегантности и учености. Чаадаев – домосед и аккуратен до щепетильности; если хорошенько присмотреться, на обстановке, как и на самом хозяине, лежит отпечаток педантизма, и Пушкин здесь точно олицетворение буйной шалости и беспорядка. Что свело этих двух несходных молодых людей? – Но это будущий величайший поэт России и ее сильнейший философский ум. У обоих – острая потребность интеллектуального, и так как каждый из них по-своему неистощимо своеобразен, то во взаимном общении оба находят наслаждение; вот почему и память об этой дружбе осталась столь яркой для обоих. Один широко образован и умом свободно господствует над своими знаниями, другой чуток, быстр в понимании и гениально-прозорлив: это ли не чудесная пара для дружбы и особенно для бесед!
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы.
Это – идея нравственного долга перед самим собой и перед родиной: таков был характер этих бесед.
Ты был целителем моих душевных сил;
О неизменный друг, тебе я посвятил
И краткий век, уже испытанный судьбою,
И чувства, может быть, спасенные тобою!
Ты сердце знал мое во цвете юных дней;
Ты видел, как потом в волнении страстей
Я тайно изнывал, страдалец утомленный;
В минуту гибели над бездной потаенной
Ты поддержал меня недремлющей рукой;
Ты другу заменил надежду и покой;
Во глубину души вникая строгим взором,
Ты оживлял ее советом иль укором;
Твой жар воспламенял к высокому любовь;
Терпенье смелое во мне рождалось вновь;
Уж голос клеветы не мог меня обидеть:
Умел я презирать, умея ненавидеть.
И наконец, напомню строки, так хорошо дорисовывающие и портрет Чаадаева, и картину этой дружбы:
Когда соединим слова любви и руки?
Когда услышу я сердечный твой привет?
Как обниму тебя! Увижу кабинет,
Где ты всегда мудрец, а иногда мечтатель
И ветреной толпы бесстрастный наблюдатель;
Приду, приду я вновь, мой милый домосед,
С этой ссылки пути обоих друзей далеко расходятся, и не только потому, что Пушкин оказался вдруг выбитым из прежней колеи: жизнь Чаадаева вскоре изменилась не менее круто. В конце 1820 г. он подал в отставку и бросил Петербург; в 1823 г. он уехал заграницу и, прожив там три года, вернулся в Москву чуть ли не в один день с Пушкиным – в начале сентября 1826 г., но вернулся совершенно другим человеком, и в ближайшее время, до 1829 г., едва ли даже поддерживал сношения с Пушкиным.
Он пережил за эти годы тяжелый душевный перелом. Подобно Заратустре, и он надолго ушел в пустыню, и жил там один лицом к лицу со своим грозным богом, пока не познал его и не покорился ему; когда он снова вышел к людям, он нес им скрижаль завета.
В 1829 году внутренняя борьба была кончена, и Чаадаева снова потянуло к людям из мрачного одиночества, в котором он прожил почти четыре года; в то же самое время он начал излагать свое учение в форме философских писем. Пушкин, живший тогда в Москве, был одним из первых, кому он дал для прочтения свое первое, знаменитое впоследствии письмо.
«Ну, мой друг[31], что же вы сделали с моей рукописью, уж не пристала ли к ней холера? Говорят, впрочем, у вас холера не показывалась. Разве не сбежала ли рукопись как-нибудь? В таком случае, пожалуйста, дайте знать. У меня было большое удовольствие увидеть опять ваш почерк. Он мне напомнил то прежнее время, в котором, сказать правду, было немного хорошего, но когда еще жива была надежда, когда еще не наступала пора великих разочарований. Понимаете, я говорю о себе; но и вам, думается, было лучше, когда еще не до дна исчерпалась действительность. Друг мой, ваша действительность была светла и блестяща; но существует ли такая действительность, которая могла бы сравняться с обманчивыми ожиданиями и предчувствиями, лживыми призраками блаженного возраста неведения?
«Вам, говорили вы, хотелось бы побеседовать; давайте беседовать. Но берегитесь: я, вы знаете, не из веселых, а вы – человек нервный. Ну те, о чем мы станем беседовать? У меня одна идея, вы это знаете. Если бы, по какой-нибудь случайности, и оказались в моем мозгу еще какие-нибудь другие мысли, то они не замедлили бы приклеиться все к той же одной идее: глядите, будет ли это вам удобно? Если бы вы еще возбудили во мне какие-нибудь мысли от вашего мира, если бы вы вызвали меня! Но вам угодно, чтобы я заговорил первый, быть так; но еще раз, право, берегите нервы!
«Вот что я вам собираюсь сказать. Приметили ли вы, что в недрах нравственного мира совершается нечто чрезвычайное, подобное тому, что, говорят, происходит в недрах физического мира? Скажите же, как это на вас действует? По-моему, в этом великом перевороте – поэзия природы; а вы не можете оставаться к нему равнодушным, уже потому, мне кажется, что в этом представляется обильная пища для эгоизма поэта. Есть ли возможность не чувствовать себя задетым в своих самых сокровенных чувствах, когда задеваются все основы человеческой природы! На днях мне случилось видеть письмо вашего приятеля, великого поэта[32]: это беззаботная веселость, наводящая ужас. Скажите на милость, каким это образом человек, который в былое время печалился по всякому поводу, не находит в себе ни малейшей скорби теперь, когда валится целый мир?! Ибо, поглядите, друг мой, разве же это не погибель мира? Разве тот, кто неспособен предчувствовать иной, новый мир, имеющий возникнуть на месте прежнего, может видеть во всем этом что-нибудь, как не одно ужасное разрушение?! Неужели и у вас тоже не найдется по этому поводу ни одной мысли, ни одного чувства? Я уверен, что мысль эта, чувство, они есть у вас, только запрятанные глубоко, неведомо для самих вас, в каком-нибудь затаенном уголке вашей души; пробиться на свет божий им нельзя – они затеряны под грудой старых понятий, привычек и условностей, из каких, что ни говорите, неизбежно слит всякий поэт, что он ни делай; ибо, друг мой, со дней индуса Вальмики, певца Рамаяны, и греческого Орфея, до шотландца Байрона, все до одного поэты обречены до сего дня пересказывать вечно одно и то же, в каком бы уголке вселенной ни раздавалась их песнь.
«О, как бы хотелось мне разом вызвать наружу всю мощь вашего поэтического дарования! Как бы хотелось мне теперь же добыть из ее глубины все, что, я знаю, таится в ней, дабы и вы дали нам услышать один из тех гимнов, которых жаждет век наш! О, тогда как поразились бы вы мгновенно всем, что теперь проходит перед вами, не оставляя ни малейшего следа в вашем духе! Как преобразилось бы тогда все пред вашим взором!
«А покамест давайте все-таки побеседуем. Недавно, всего какой-нибудь год назад, мир жил себе с чувством спокойной уверенности в своем настоящем и будущем, мирно припоминая свое прошедшее и поучаясь им. Дух возрождался в спокойствии, память человеческая обновлялась, мнения примирялись, стихала страсть, раздражения не находили себе пищи, честолюбие получало удовлетворение в прекрасных трудах, все потребности человека мало-помалу сводились в пределы умственной сферы, все интересы были готовы сойтись на едином интересе всеобщего прогресса разума. Для меня это было – вера, доверчивость бесконечная! В этом счастливом мире мира, в этом будущем я обретал и мой собственный мир, видел мое собственное будущее. И случилась вдруг глупость одного человека, одного из тех людей, которые, неведомо для них самих, бывают призваны управлять человеческими делами, – и вот: спокойствие, мир, будущее, все вдруг разлетелось прахом. Подумайте хорошенько: все это произведено не одним из великих событий, сокрушающих царства и народы; нет, дурость одного человека! Вам в том вихре, в котором вы вращаетесь, нельзя было почувствовать этого так, как почувствовал я: это понятно. Но может ли быть, чтобы это изумительное приключение, которому еще не бывало подобных, всецело отмеченное перстом промысла, представлялось вам лишь обыденной прозой, или много-много дидактической поэмой, вроде какого-нибудь Лиссабонского землятрясения, для вас ни к чему непригодной.
Скорее можно думать, что он принимает ее, – по крайней мере, в своих возражениях он от нее исходит. Его замечания касаются исключительно прикладной стороны чаадаевской теории – его взгляда на Россию; они настолько последовательны, что в главном Чаадаев и сам уже несколько раньше додумался до них, и так полны ума и чувства, как мог писать тогда о России, кроме Чаадаева, один Пушкин.
Проходя мимо церкви Вознесения у Никитских ворот в Москве, вы непременно каждый раз вспомните, что здесь венчался Пушкин, – и что-то милое, уютное, родное глянет на вас и с этого ветхого домика насупротив, и из крутого переулочка, откуда входят в церковь. Особенное очарование лежит для нас на всем, до чего в своей жизни дотронулся Пушкин. И потому, как ни значителен для нас Чаадаев сам по себе, как ни дорого нам его собственное наследие, дружба с Пушкиным что-то еще прибавляет ему: одна из самых теплых черт его облика, несомненно, заключается в том, что его любил Пушкин.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Продолжение на ЛитРес
Пушкин
II. Пушкин
II. Пушкин Гераклит учил, как сказано, что человек не в себе обретает истину, но воспринимает ее из воздуха. Это положение можно применить к нему самому: мы увидим дальше, что гигантская мысль, проникающая его учение, была подлинно впитана им из атмосферы общечеловеческого
П. Я. Чаадаев. Жизнь и мышление
П. Я. Чаадаев. Жизнь и мышление О Чаадаеве много писали и его имя знакомо почти всякому образованному русскому; но понимать его мысль мы научаемся только теперь. По разным причинам, частью общего, частью личного свойства, его имя стало достоянием легенды: он, решительно
И мой Пушкин
И мой Пушкин Все, что украшает русскую народную душу — равнодушие к суетным земным благам, тоска по иному лучшему граду, неутолимая жажда правды, широта сердца, стремящегося обнять весь мир и всех назвать братьями своими, светлое восприятие жизни, как прекрасного дара
Пушкин
Пушкин Как многолик певец творенья — Вот гениальности пример. Но как едино вдохновенье, Как в нем слились в одно мгновенье И слезы, и стихи, и
Пушкин
Пушкин 1От обыкновенной Америки Довлатова, как и других русских писателей на Западе, отделял тамбур, населенный славистами. Сергей оправдывал свой неважный английский тем, что единственные американцы, с которыми ему приходится общаться, говорят по-русски.Я тоже знаю
Мой Пушкин
ЧААДАЕВ Петр Яковлевич (1794–1856),
ЧААДАЕВ Петр Яковлевич (1794–1856), философ и публицист, столбовой дворянин, друг А. С. Пушкина. В 1808–1811 гг. учился в Московском университете. Не кончив курса, поступил в лейб-гвардии гусарский полк, с которым участвовал в Отечественной войне 1812 г. и в заграничных походах
В. Л. Пушкин
В. Л. Пушкин ОТВЕТ ИМЯНИННИКА НА ПОЗДРАВЛЕНИЕ ДРУЗЕЙ Стихотворец я смиренный И судьбою угнетенный, Стар и дряхл я становлюсь И, любя, любви боюсь. Красота меня пленяет; Я молчу — тайком вздыхает Сердце, милые друзья! Жалкий имянинник я. Вы все молоды, здоровы; Всякий час
А. С. Пушкин
А. С. Пушкин <ЭПИГРАММА> В жизни мрачной и презренной Был он долго погружён, Долго все концы вселенной Осквернял развратом он. Но, исправясь по не многу, Он загладил свой позор, И теперь он — слава богу Только что картёжный вор. 1820 (II, 142)<ЭПИГРАММА> Певец Давид был
ПУШКИН
ПУШКИН …Перстень Пушкина, который звал он — не знаю почему — талисманом, для меня теперь настоящий талисман… Как гляну на него, так и пробежит во мне искорка с ног до головы, и хочется приняться за что-нибудь порядочное. В. Даль — В. Одоевскому. 5 апреля 1837 года. Был я у
Пушкин
Мой Пушкин
VATNIKSTAN рассказывает о жизни русского философа, который был объявлен сумасшедшим, но чей единственный опубликованный при жизни труд послужил катализатором идейного раскола западников и славянофилов, и заложил основы философии в нашей стране.
Детские и юношеские годы
Герб дворянского рода Чаадаевых
К сожалению, семейному счастью не суждено было случиться. Отец Петра Яковлевича умер на следующий год после его рождения, а мать — в 1797 году. Чаадаеву исполнилось всего три года. Братьев из Нижегородской губернии в Москву забрала тётка — княжна Анна Михайловна Щербатова, которая воспитывала мальчиков с материнской любовью и лаской, окружив их, как полагается, огромным количеством нянек и гувернёров. Фактическим опекуном братьев стал Дмитрий Михайлович Щербатов. Его сын, Иван Щербатов, в будущем станет членом Союза благоденствия, а после восстания Семёновского полка в 1820 году будет арестован по подозрению в организации бунта, разжалован в солдаты и отправлен на Кавказ, где в 1829 году погибнет.
В доме Щербатовых Чаадаев получил блестящее светское образование. Среди его учителей были декан философского факультета Московского университета профессор Пётр Иванович Страхов, гуманитарий и библиограф профессор Иоган Буле, профессор политических наук Христиан Августович Шлёцер, профессор натуральной истории Григорий Иванович Фишер[simple_tooltip content=‘Тарасов Б. Н. Молодой Чаадаев: книги и учителя // Альманах библиофила. М.: Книга, 1985. – 256 с.’]*[/simple_tooltip]. Пётр Яковлевич владел европейскими языками и мог читать в оригинале произведения древних авторов на греческом и латыни.
Уже в юные годы Чаадаев отличался от сверстников большей серьёзностью и самостоятельностью. Михаил Иванович Жихарёв, дальний родственник и биограф Петра Яковлевича, так опишет его в юные годы:
Пётр Чаадаев, 1810‑е годы
Несмотря на всю светскость и пышность образа жизни в юности, Пётр Яковлевич был не по годам умён. Уже в подростковом возрасте он увлёкся собиранием библиотеки, что позволило быстро обрести популярность среди московских букинистов и обзавестись связями с зарубежными книготорговцами[simple_tooltip content=‘Лебедев А. А. Чаадаев. М.: Мол. гвардия, 1965. – 270 с.’]*[/simple_tooltip]. У этого юноши имелись редчайшие экземпляры и, вероятно, книги, запрещённые царской цензурой.
В 1808 году Пётр, Михаил и их двоюродный брат Иван были приняты в Московский университет. Чаадаеву на момент поступления исполнилось 14 лет. В университетские годы Пётр Яковлевич заводит дружбу с Александром Грибоедовым, Иваном Снегирёвым, Николаем Тургеневым, Михаилом Муравьёвым, Иваном Якушкиным и многими другими знаменитыми деятелями XIX века. Достойный преподавательский состав, атмосфера товарищества и либеральные начинания Александра I стимулировали молодых людей к занятиям науками, вселяли надежду на прекрасное будущее. Это было время, когда студенческие кружки не были тайными. Многие из университетского окружения Чаадаева останутся ему друзьями на всю жизнь.
Иван Дмитриевич Якушкин, друг Чаадаева. Художник Н. И. Уткин, 1816 год
Карьерные взлёты и падения
После университета Чаадаева ждала военная служба. Он вместе с братом в 1811 году вступил лейб-прапорщиком в Семёновский полк, в котором также служили их некоторые университетские товарищи. В Семёновском полку Пётр Яковлевич провёл всю Отечественную войну 1812 года, участвовал в ключевых сражениях, дошёл до Парижа, был награждён.
Военная карьера Чаадаева шла стремительно вверх, его блестящая репутация в обществе этому располагала. В 1817 году он был назначен адъютантом командира гвардейского корпуса генерал-адъютанта Иллариона Васильевича Васильчикова. Начали ходить слухи, что сам император Александр I хочет произвести молодого офицера в свои адъютанты. Всё тот же Михаил Жихарёв писал:
Портрет П. Я. Чаадаева. Художник И. Е. Вивьен, 1820‑е годы
Однако судьба сложилась иначе. В октябре 1820 года взбунтовался 1‑й батальон лейб-гвардии Семёновского полка. Васильчиков отправляет Чаадаева для подробного доклада к императору в Троппау, где тот находился на конгрессе. Через полтора месяца после этой поездки Пётр Яковлевич подал в отставку и приказом от 21 февраля 1821 года был уволен от службы без обычного в таких случаях производства в следующий чин. Эта история, как и многие повороты биографии Чаадаева, быстро обросла сплетнями и легендами. Небылицы, будто бы Пётр Яковлевич опоздал на приём из-за долгих приготовлений или что он хотел очернить товарищей из полка, в котором ранее служил, переходили из уст в уста. Потребовалось немало времени, чтобы исследователи и биографы эти небылицы опровергли. Однако и окончательно раскрыть тайну до сих пор никому не удалось.
В этой истории примечательны два письма. Первое Пётр Яковлевич написал брату Михаилу 25 марта 1820 года. Приведём начало письма:
Второе письмо Чаадаев отправил своей тётке Анне Михайловне Щербатовой 2 января 1821 года. В нём он описывает сложившуюся ситуацию, упоминает о ложных слухах, говорит о презрении к Васильчикову. Приведём небольшой, но примечательный отрывок:
Известно, что письмо Щербатовой было перехвачено властями. Либеральным утопиям пришёл конец, в Европе под покровительством Священного союза процветала реакция. На этом военная и государственная карьера перспективного молодого человека обрывается, начинается новая страница в жизни Чаадаева, уже с другими взлётами и падениями.
От дендизма к декабризму
Все современники Чаадаева, вспоминая о нём, сходятся в одном — Пётр Яковлевич был необычайной внешности и умел утончённо одеваться. Он был настоящим денди в эпоху, когда за костюмом и манерами скрывался недоступный для глаз смысл, а дендизм имел окраску романтического бунтарства. Своим костюмом Чаадаев высказывал протест светскому обществу, презрение его правилам поведения, свою отстранённость и индивидуальность[simple_tooltip content=‘Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. ]*[/simple_tooltip]. Экстравагантность его поведения заключалась в том, что он одевался и вёл себя никак все. Вместо пышных дорогих нарядов — простой, но утончённый костюм. Вместо праздного времяпрепровождения в обществе — отстранённое наблюдение. Современник философа говорил о нём:
Чаадаев познакомился с Пушкиным в доме у Карамзина в 1816 году. Философ производил на юного поэта сильное впечатление, между ними завязалась дружба. Чтобы передать пристрастия Евгения Онегина к моде, Александр Сергеевич напишет:
С 1823 по 1826 годы Пётр Яковлевич Чаадаев путешествует по Европе. Он мотивирует отъезд состоянием здоровья и потребностью в лечении. Конечной остановкой выбирает Швейцарию. Однако с самого начала отъезда его планы постоянно меняются, быстро начинает ощущаться нехватка денег, и тянет домой. За годы пребывания на Западе Чаадаев побывает в Англии, Франции, Швейцарии, Италии и Германии.
В 1826 году он возвращается. В Брест-Литовске его арестовывают по приказу Константина Павловича, который сразу доложил об этом Николаю I. Чаадаева подозревали в причастности к декабристам, изъяли бумаги и книги. 26 августа с Петра Яковлевича по повелению Николая I был снят подробный допрос, взята подписка о неучастии в любых тайных обществах. Через 40 дней его отпустили.
Уже во время путешествия в письмах к брату прослеживается особое внимание к религиозным вопросам Чаадаева. В дневнике Анастасии Якушкиной за октябрь 1827 года есть запись о философе той поры:
Пётр Чаадаев поселяется в подмосковной деревне своей тётки в Дмитровском уезде. Живёт уединённо, необщительно, много читает, обдумывает результаты путешествия, постепенно знакомится со сложившейся ситуацией в России. За ним установили постоянный тайный полицейский надзор.
Городская усадьба Е. Г. Левашевой на Новой Басманной. Современная фотография
Русский поэт и эссеист Осип Мандельштам точно подметил причину популярности фигуры Чаадаева:
Денежное положение Петра Яковлевича ухудшается, он пытается вернуться на государственную службу, пишет письма Васильчикову, Бенкендорфу и даже Николаю I, предлагает свою кандидатуру на пост министра просвещения, но отказывается от должности в министерстве финансов.
В стремлении опубликоваться Чаадаеву помогают многие его друзья. В том числе и Александр Сергеевич Пушкин.
Обложка журнала в 1833 году
Статья дошла и до Николая I, который, ознакомившись с ней, заключил:
Портрет П. Я. Чаадаева, 1840‑е годы
По мнению Чаадаева, выход из этого вечного пребывания в темноте заключается в религиозном слиянии с Западом, то есть установлении духовного единения, Царства Божьего на земле.
Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит её рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни тёмной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья…
Надгробный камень на могиле Чаадаева
Детство и юность
Петр Яковлевич Чаадаев появился на свет 27 мая (7 июня) 1794 года в Москве в старинном дворянском семействе. Родители Петра скончались, когда он был еще маленьким. Со старшим братом Михаилом он был взят на воспитание родной теткой по материнской линии, княжной Анной Щербатовой.
Получив достойное домашнее образование, в 1808 году Петр Чаадаев поступил в Московский университет. Способный вдумчивый юноша быстро снискал благосклонность своих преподавателей, а известный философ И. Т. Буле считал его своим любимым учеником.
Уже в студенческие годы Петр Яковлевич был образцом светского денди: одевался он по последней моде, умел поддержать любой разговор и выгодно отличался умением танцевать. Чаадаев пользовался большим вниманием у женщин, а его интеллектуальное превосходство никто не осмеливался оспаривать.
Военная служба
С началом Отечественной войны 1812 года братья Чаадаевы в чине подпрапорщиков вступили в лейб-гвардию Семеновского полка.
Год спустя Петр перешел на службу в Ахтырский гусарский полк, а затем — в лейб-гвардию Гусарского полка. Во время дислокации полка в Царском селе судьба свела Чаадаева с Александром Пушкиным, который посвятил своему новому другу несколько стихотворений.
Военная карьера Чаадаева развивалась очень удачно, но в 1821 году он неожиданно для всех ушел в отставку. Если кратко, самое важное решение в жизни он принял после приватного разговора с императором, породившего множество легенд и слухов.
Общественная деятельность
Еще во время службы Чаадаев был принят в масонскую ложу, затем — в Союз благоденствия, а в 1821 вступил в Северное тайное общество декабристов. По возвращении в Россию Чаадаев был арестован по обвинению в причастности к декабристам, но спустя время был отпущен под подписку о непричастности к действиям любых тайных обществах.
Философия и творчество
Публикация этой книги вызвала в обществе большой резонанс. Чаадаев посмел подвергнуть критике один из важнейших столпов монархии — культ православия. Он был уверен, что православие не освобождает народ от рабства, а, в отличие от западного христианства, еще более порабощает его.
Личная жизнь
Несмотря на то, что Чаадаев был избалован женским вниманием, личная жизнь его сложилась несчастливо. Он не был женат, не оставил после себя потомства. В жизни Петра Яковлевича было три сильных любви, но лишь со стороны женщин: философ никого не осчастливил своей благосклонностью.
Судьбы этих женщин — Катерины Паниной, Авдотьи Норовой и Екатерины Левашовой — были неразрывно связаны с судьбой Чаадаева, который никого из них не смог сделать счастливой.
Скончался Петр Яковлевич 14 (26) апреля 1856 года в Москве. Причиной смерти стала пневмония. Согласно последней просьбе, философ был похоронен на Донском кладбище в Москве, рядом с могилой Авдотьи Норовой.
Чаадаев и ПушкинКогда они впервые встретились у Карамзина в Царском Селе, Чаадаеву было года 22, Пушкину – 17: он еще учился в Лицее. Дружба их началась несколько позже, по окончании Пушкиным Лицея, и оборвалась с его высылкой из Петербурга в 1820 г. Оба были, значит, еще очень молоды; но в то время в образованном дворянском кругу юноши созревали рано.
Легко представить себе, как с шумом и хохотом, сверкая белыми зубами, врывается в кабинет Чаадаева смуглый, курчавый, невысокий, быстрый в движениях юноша – Пушкин. Он, может быть, кутил до утра, но у него крепкие нервы, и очень вероятно, что, проснувшись поздно, он еще час – другой, полулежа в постели, писал свою поэму о Руслане, потом оделся небрежно-щегольски, вышел на Невский, прошелся и решил зайти к Чаадаеву. Он всегда ходит к Чаадаеву, тот у него не бывает. Они – закадычные друзья. И как странно! Между ними, казалось бы, не должно быть ничего общего. Чаадаев – аристократ, блестящий гвардейский офицер, и вместе с тем, ученый и мыслитель. Ему всего 24 года, но он уже занимает прекрасное положение в свете: он с успехом проделал французскую кампанию и теперь состоит адъютантом при командире гвардейского корпуса, князе Васильчикове; он хорош собой, его знает двор, он свой человек в аристократических гостиных Петербурга. Он богат и независим; его спокойная уверенность в обращении с людьми – вероятно, предмет страстной зависти для Пушкина; он импонирует сдержанной любезностью – вот в чем его сила. Его кабинет – сочетание элегантности и учености. Чаадаев – домосед и аккуратен до щепетильности; если хорошенько присмотреться, на обстановке, как и на самом хозяине, лежит отпечаток педантизма, и Пушкин здесь точно олицетворение буйной шалости и беспорядка. Что свело этих двух несходных молодых людей? – Но это будущий величайший поэт России и ее сильнейший философский ум. У обоих – острая потребность интеллектуального, и так как каждый из них по-своему неистощимо своеобразен, то во взаимном общении оба находят наслаждение; вот почему и память об этой дружбе осталась столь яркой для обоих. Один широко образован и умом свободно господствует над своими знаниями, другой чуток, быстр в понимании и гениально-прозорлив: это ли не чудесная пара для дружбы и особенно для бесед!
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы.
Это – идея нравственного долга перед самим собой и перед родиной: таков был характер этих бесед.
Ты был целителем моих душевных сил;
О неизменный друг, тебе я посвятил
И краткий век, уже испытанный судьбою,
И чувства, может быть, спасенные тобою!
Ты сердце знал мое во цвете юных дней;
Ты видел, как потом в волнении страстей
Я тайно изнывал, страдалец утомленный;
В минуту гибели над бездной потаенной
Ты поддержал меня недремлющей рукой;
Ты другу заменил надежду и покой;
Во глубину души вникая строгим взором,
Ты оживлял ее советом иль укором;
Твой жар воспламенял к высокому любовь;
Терпенье смелое во мне рождалось вновь;
Уж голос клеветы не мог меня обидеть:
Умел я презирать, умея ненавидеть.
И наконец, напомню строки, так хорошо дорисовывающие и портрет Чаадаева, и картину этой дружбы:
Когда соединим слова любви и руки?
Когда услышу я сердечный твой привет?
Как обниму тебя! Увижу кабинет,
Где ты всегда мудрец, а иногда мечтатель
И ветреной толпы бесстрастный наблюдатель;
Приду, приду я вновь, мой милый домосед,
С этой ссылки пути обоих друзей далеко расходятся, и не только потому, что Пушкин оказался вдруг выбитым из прежней колеи: жизнь Чаадаева вскоре изменилась не менее круто. В конце 1820 г. он подал в отставку и бросил Петербург; в 1823 г. он уехал заграницу и, прожив там три года, вернулся в Москву чуть ли не в один день с Пушкиным – в начале сентября 1826 г., но вернулся совершенно другим человеком, и в ближайшее время, до 1829 г., едва ли даже поддерживал сношения с Пушкиным.
Он пережил за эти годы тяжелый душевный перелом. Подобно Заратустре, и он надолго ушел в пустыню, и жил там один лицом к лицу со своим грозным богом, пока не познал его и не покорился ему; когда он снова вышел к людям, он нес им скрижаль завета.
В 1829 году внутренняя борьба была кончена, и Чаадаева снова потянуло к людям из мрачного одиночества, в котором он прожил почти четыре года; в то же самое время он начал излагать свое учение в форме философских писем. Пушкин, живший тогда в Москве, был одним из первых, кому он дал для прочтения свое первое, знаменитое впоследствии письмо.
«Ну, мой друг[31], что же вы сделали с моей рукописью, уж не пристала ли к ней холера? Говорят, впрочем, у вас холера не показывалась. Разве не сбежала ли рукопись как-нибудь? В таком случае, пожалуйста, дайте знать. У меня было большое удовольствие увидеть опять ваш почерк. Он мне напомнил то прежнее время, в котором, сказать правду, было немного хорошего, но когда еще жива была надежда, когда еще не наступала пора великих разочарований. Понимаете, я говорю о себе; но и вам, думается, было лучше, когда еще не до дна исчерпалась действительность. Друг мой, ваша действительность была светла и блестяща; но существует ли такая действительность, которая могла бы сравняться с обманчивыми ожиданиями и предчувствиями, лживыми призраками блаженного возраста неведения?
«Вам, говорили вы, хотелось бы побеседовать; давайте беседовать. Но берегитесь: я, вы знаете, не из веселых, а вы – человек нервный. Ну те, о чем мы станем беседовать? У меня одна идея, вы это знаете. Если бы, по какой-нибудь случайности, и оказались в моем мозгу еще какие-нибудь другие мысли, то они не замедлили бы приклеиться все к той же одной идее: глядите, будет ли это вам удобно? Если бы вы еще возбудили во мне какие-нибудь мысли от вашего мира, если бы вы вызвали меня! Но вам угодно, чтобы я заговорил первый, быть так; но еще раз, право, берегите нервы!
«Вот что я вам собираюсь сказать. Приметили ли вы, что в недрах нравственного мира совершается нечто чрезвычайное, подобное тому, что, говорят, происходит в недрах физического мира? Скажите же, как это на вас действует? По-моему, в этом великом перевороте – поэзия природы; а вы не можете оставаться к нему равнодушным, уже потому, мне кажется, что в этом представляется обильная пища для эгоизма поэта. Есть ли возможность не чувствовать себя задетым в своих самых сокровенных чувствах, когда задеваются все основы человеческой природы! На днях мне случилось видеть письмо вашего приятеля, великого поэта[32]: это беззаботная веселость, наводящая ужас. Скажите на милость, каким это образом человек, который в былое время печалился по всякому поводу, не находит в себе ни малейшей скорби теперь, когда валится целый мир?! Ибо, поглядите, друг мой, разве же это не погибель мира? Разве тот, кто неспособен предчувствовать иной, новый мир, имеющий возникнуть на месте прежнего, может видеть во всем этом что-нибудь, как не одно ужасное разрушение?! Неужели и у вас тоже не найдется по этому поводу ни одной мысли, ни одного чувства? Я уверен, что мысль эта, чувство, они есть у вас, только запрятанные глубоко, неведомо для самих вас, в каком-нибудь затаенном уголке вашей души; пробиться на свет божий им нельзя – они затеряны под грудой старых понятий, привычек и условностей, из каких, что ни говорите, неизбежно слит всякий поэт, что он ни делай; ибо, друг мой, со дней индуса Вальмики, певца Рамаяны, и греческого Орфея, до шотландца Байрона, все до одного поэты обречены до сего дня пересказывать вечно одно и то же, в каком бы уголке вселенной ни раздавалась их песнь.
«О, как бы хотелось мне разом вызвать наружу всю мощь вашего поэтического дарования! Как бы хотелось мне теперь же добыть из ее глубины все, что, я знаю, таится в ней, дабы и вы дали нам услышать один из тех гимнов, которых жаждет век наш! О, тогда как поразились бы вы мгновенно всем, что теперь проходит перед вами, не оставляя ни малейшего следа в вашем духе! Как преобразилось бы тогда все пред вашим взором!
«А покамест давайте все-таки побеседуем. Недавно, всего какой-нибудь год назад, мир жил себе с чувством спокойной уверенности в своем настоящем и будущем, мирно припоминая свое прошедшее и поучаясь им. Дух возрождался в спокойствии, память человеческая обновлялась, мнения примирялись, стихала страсть, раздражения не находили себе пищи, честолюбие получало удовлетворение в прекрасных трудах, все потребности человека мало-помалу сводились в пределы умственной сферы, все интересы были готовы сойтись на едином интересе всеобщего прогресса разума. Для меня это было – вера, доверчивость бесконечная! В этом счастливом мире мира, в этом будущем я обретал и мой собственный мир, видел мое собственное будущее. И случилась вдруг глупость одного человека, одного из тех людей, которые, неведомо для них самих, бывают призваны управлять человеческими делами, – и вот: спокойствие, мир, будущее, все вдруг разлетелось прахом. Подумайте хорошенько: все это произведено не одним из великих событий, сокрушающих царства и народы; нет, дурость одного человека! Вам в том вихре, в котором вы вращаетесь, нельзя было почувствовать этого так, как почувствовал я: это понятно. Но может ли быть, чтобы это изумительное приключение, которому еще не бывало подобных, всецело отмеченное перстом промысла, представлялось вам лишь обыденной прозой, или много-много дидактической поэмой, вроде какого-нибудь Лиссабонского землятрясения, для вас ни к чему непригодной.
Скорее можно думать, что он принимает ее, – по крайней мере, в своих возражениях он от нее исходит. Его замечания касаются исключительно прикладной стороны чаадаевской теории – его взгляда на Россию; они настолько последовательны, что в главном Чаадаев и сам уже несколько раньше додумался до них, и так полны ума и чувства, как мог писать тогда о России, кроме Чаадаева, один Пушкин.
Проходя мимо церкви Вознесения у Никитских ворот в Москве, вы непременно каждый раз вспомните, что здесь венчался Пушкин, – и что-то милое, уютное, родное глянет на вас и с этого ветхого домика насупротив, и из крутого переулочка, откуда входят в церковь. Особенное очарование лежит для нас на всем, до чего в своей жизни дотронулся Пушкин. И потому, как ни значителен для нас Чаадаев сам по себе, как ни дорого нам его собственное наследие, дружба с Пушкиным что-то еще прибавляет ему: одна из самых теплых черт его облика, несомненно, заключается в том, что его любил Пушкин.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Продолжение на ЛитРес
Пушкин
II. Пушкин
II. Пушкин Гераклит учил, как сказано, что человек не в себе обретает истину, но воспринимает ее из воздуха. Это положение можно применить к нему самому: мы увидим дальше, что гигантская мысль, проникающая его учение, была подлинно впитана им из атмосферы общечеловеческого
П. Я. Чаадаев. Жизнь и мышление
П. Я. Чаадаев. Жизнь и мышление О Чаадаеве много писали и его имя знакомо почти всякому образованному русскому; но понимать его мысль мы научаемся только теперь. По разным причинам, частью общего, частью личного свойства, его имя стало достоянием легенды: он, решительно
И мой Пушкин
И мой Пушкин Все, что украшает русскую народную душу — равнодушие к суетным земным благам, тоска по иному лучшему граду, неутолимая жажда правды, широта сердца, стремящегося обнять весь мир и всех назвать братьями своими, светлое восприятие жизни, как прекрасного дара
Пушкин
Пушкин Как многолик певец творенья — Вот гениальности пример. Но как едино вдохновенье, Как в нем слились в одно мгновенье И слезы, и стихи, и
Пушкин
Пушкин 1От обыкновенной Америки Довлатова, как и других русских писателей на Западе, отделял тамбур, населенный славистами. Сергей оправдывал свой неважный английский тем, что единственные американцы, с которыми ему приходится общаться, говорят по-русски.Я тоже знаю
Мой Пушкин
ЧААДАЕВ Петр Яковлевич (1794–1856),
ЧААДАЕВ Петр Яковлевич (1794–1856), философ и публицист, столбовой дворянин, друг А. С. Пушкина. В 1808–1811 гг. учился в Московском университете. Не кончив курса, поступил в лейб-гвардии гусарский полк, с которым участвовал в Отечественной войне 1812 г. и в заграничных походах
В. Л. Пушкин
В. Л. Пушкин ОТВЕТ ИМЯНИННИКА НА ПОЗДРАВЛЕНИЕ ДРУЗЕЙ Стихотворец я смиренный И судьбою угнетенный, Стар и дряхл я становлюсь И, любя, любви боюсь. Красота меня пленяет; Я молчу — тайком вздыхает Сердце, милые друзья! Жалкий имянинник я. Вы все молоды, здоровы; Всякий час
А. С. Пушкин
А. С. Пушкин <ЭПИГРАММА> В жизни мрачной и презренной Был он долго погружён, Долго все концы вселенной Осквернял развратом он. Но, исправясь по не многу, Он загладил свой позор, И теперь он — слава богу Только что картёжный вор. 1820 (II, 142)<ЭПИГРАММА> Певец Давид был
ПУШКИН
ПУШКИН …Перстень Пушкина, который звал он — не знаю почему — талисманом, для меня теперь настоящий талисман… Как гляну на него, так и пробежит во мне искорка с ног до головы, и хочется приняться за что-нибудь порядочное. В. Даль — В. Одоевскому. 5 апреля 1837 года. Был я у
Пушкин
Мой Пушкин
Читайте также:
- Как моцарт отвечает на вопрос может ли гений совершить злодейство кратко
- В чем политика александра 3 являлась откатом от эпохи великих реформ кратко
- Как в результате проведенных реформ изменилось положение дворянства духовенства крестьян кратко
- Как обеспечивается защита данных в случае сбоев при использовании механизма транзакций кратко
- Координация как функция менеджмента кратко