Кто такие обэриуты кратко

Обновлено: 05.07.2024

ОБЭРИУ (Объединение Реального Искусства) — группа писателей и деятелей культуры, существовавшая в 1927 — начале 1930-е-х гг. в Ленинграде.

В группу входили Даниил Хармс, Александр Введенский, Николай Заболоцкий, Константин Вагинов, Юрий Владимиров, Игорь Бахтерев, Дойвбер (Борис Михайлович) Левин и др., к обэриутам были близки Николай Олейников, Евгений Шварц, философы Яков Друскин и Леонид Липавский, а также Казимир Малевич, Павел Филонов и ученицы Филонова Татьяна Глебова и Алиса Порет.

История

Ядро будущего объединения (Д.Хармс, А.Введенский, Н.Заболоцкий, И.Бахтерев) сложилось в 1926 г., когда возникла группа "Левый фланг", в 1927 г. взявшая название "Академия левых классиков", а затем — ОБЭРИУ. 24 января 1928 г. ленинградском Доме печати прошло первое публичное выступление обэриутов — "Три левых часа" — состоявшее, как видно из названия, из трех частей:

час первый — выступление поэтов А.Введенского, Д.Хармса, Н.Заболоцкого, К.Вагинова, И.Бахтерева;
час второй — показ спектакля по пьесе Д.Хармса "Елизавета Бам" (композиция Д.Хармса, И.Бахтерева и Б. Левина, декорации и костюмы И.Бахтерева, роли исполняли Грин (А.Я.Гольдфарб), Павел Маневич, Юрий Варшавский, Е.Вигилянский, Бабаева и Этингер);
час третий — показ монтажного кинофильма "Мясорубка", созданного Александром Разумовским и Климентием Минцем.

Вел вечер А.Введенский.

Впоследствии устные выступления, каждый раз подвергавшиеся резкой критике в печати, стали основной формой публичного существования ОБЭРИУ. Попытки издания коллективного сборника закончились неудачей. Помимо существования публичного, была частная жизнь, регулярные встречи и беседы, судить о характере и интенсивности которых можно по сочинению Л.Липавского "Разговоры". Внутри объединения фактически существовал домашний кружок (Д.Хармс, А.Введенский, Л.Липавский, Я.Друскин), во многом определявший направление художественного и философского поиска обэриутов. Последним годом существования ОБЭРИУ был 1931 г., когда Введенский, Хармс и Бахтерев были арестованы по политическому делу и сосланы. Позже бывшие члены группы продолжали поддерживать личные дружеские отношения.

Судьба наследия

Из участников ОБЭРИУ и близких им писателей только Заболоцкий и Вагинов смогли издать книги в 1920-30-х гг. (если не считать обильно издававшихся сочинений для детей). Репрессии (Хармс и Введенский умерли в заключении в 1941-42 гг., Олейников был расстрелян в 1937 г.), война (Л.Липавский и Д.Левин погибли на фронте) и ленинградская блокада, во время которой были утрачены многие архивы, привели к тому, что значительное число произведений обэриутов не сохранилось. Так, из взрослых сочинений рано умершего Ю.Владимирова известен лишь рассказ "Физкультурник", утрачены все недетские произведения Д.Левина, в том числе роман "Происхождение Феокрита", не дошли до нас и многие стихотворения, пьесы и прозаические сочинения Введенского, включая роман "Убийцы вы дураки". При этом чрезвычайно важным собранием рукописей стал архив Д.Хармса, хранившийся у его жены Марины Малич и спасенный от уничтожения усилиями Якова Друскина.

До 1956 г. речи об издании произведений обэриутов идти не могло. Исключение составляли стихи Заболоцкого, после пятилетнего лагерного заключения отказавшегося от прежней поэтики, и официозные пьесы Бахтерева (продолжавшего при этом писать "в стол" авангардные рассказы и стихи). После 1956 г. в СССР начали переиздаваться детские стихи Хармса и Введенского, а на Западе стали выходить другие их сочинения, в значительной мере благодаря работе Михаила Мейлаха и Владимира Эрля. Начиная со второй половины 1980-х гг. произведения обэриутов широко издавались в СССР и продолжают издаваться в России.

Кто мы? И почему мы? Мы, обэриуты, — честные работники своего искусства. Мы — поэты нового мироощущения и нового искусства. Мы — творцы не только нового поэтического языка, но и созидатели нового ощущения жизни и ее предметов.

Ощущать мир рабочим движением руки, очищать предмет от мусора стародавних истлевших культур, — разве это не реальная потребность нашего времени? Поэтому и объединение наше носит название ОБЭРИУ — Объединение реального искусства.

Это выдержки из манифеста обэриутов. Сейчас сложно точно узнать, как возникла такая аббревиатура. Некоторые полагают, что первый вариант названия ОБЭРИО был изменен на ОБЭРИУ из озорства, чтобы позднее отвечать любопытным:

Отряд левого искусства

Шуваловский дворец, Санкт-Петербург. Здание было построено по проекту архитектора Н.Е. Ефимова в 1844—1846 годах для семьи Нарышкиных. Позднее принадлежало Шуваловым. После Октябрьской революции 1917 года дворец был национализирован. В 1919 году в нем был открыт Музей быта. Через четыре года, в 1922-м, музей закрыли, экспонаты передали в Эрмитаж, а в Шуваловском дворце открыли Дом Печати.

Директор Дома печати в 1927 году предложил литературному содружеству ОБЭРИУ войти в состав Дома печати в качестве литературно-театральной секции, в которую входили Даниил Хармс, Александр Введенский, Игорь Бахтерев, Константин Заболоцкий и другие авангардные поэты и писатели. Для репетиций им выделили помещение в Шуваловском дворце. Здесь был подготовлен и поставлен на сцене самый известный творческий вечер обэриутов.

Вечер "Три левых часа"

Именно на этом представлении обэриуты планировали представить свету свою литературную группу.

2×2=5
Обэриуты — новый отряд революционного искусства!
Мы вам не пироги!
Придя в наш театр, забудьте все то, что вы привыкли видеть во всех театрах!
Поэзия — это не манная каша!
Кино — это десятая муза, а не паразит литературы и живописи!
Мы не паразиты литературы и живописи!
Мы обэриуты, а не писатели-сезонники!
Не поставщики сезонной литературы!

Обэриуты отправили афиши в Госиздат, Публичную библиотеку, университет, книжные магазины, филармонию, в редакции, издательства, в Союз поэтов.

Но билеты расходились очень плохо. По воспоминаниям юного поэта Игоря Бахтерева, на вечер он ехал с бутылкой вина, чтобы не выступать трезвым перед пустым залом. Этого не произошло. Зрители начали собираться к самому началу представления, в зале был аншлаг!

Игорь Бахтерев выступал самым первым. Хотя в анонсе говорилось о "конферирующем хоре". Предполагалось, что на сцену выйдут Хармс, Заболоцкий, Введенский и Бахтерев и будут читать небольшие фрагменты текста. Но за десять минут до выступления они выяснили, что текст не только не выучен, но и не написан. Поэтому Бехтерева вытолкнули на сцену с разрешением читать что угодно.

ОБЭРИУ́ (Объединение Реального Искусства [1] ) — группа писателей и деятелей культуры, существовавшая в 1927 — начале 1930-х годов в Ленинграде.

ОБЭРИУты декларировали отказ от традиционных форм искусства, необходимость обновления методов изображения действительности, культивировали гротеск, алогизм, поэтику абсурда.

К обэриутам были близки поэт Николай Олейников, филолог Николай Харджиев, писатель Евгений Шварц, философы Яков Друскин и Леонид Липавский, а также художники Казимир Малевич, Павел Мансуров, Владимир Стерлигов, Павел Филонов и члены его коллектива МАИ, Сергей Цимбал, художницы Татьяна Глебова и Алиса Порет.

Вот кого из них называть ОБЭРИУ? Можно на этот вопрос пытаться ответить, если мы расширим угол света, который падает на поэтов этой группы, и попробуем на них взглянуть в соотношении с теми, кто были перед ними. А перед ними были те, кому они наследовали, те, кого они ненавидели, кого они обожали, с кем они спорили. Это были, конечно, модернисты. И самыми главными были, конечно, символисты, акмеисты и футуристы. Существует воспоминание Николая Ивановича Харджиева, обэриутоведа, которого имя здесь обязательно надо произнести – он рассказывал, что Олейников про разных людей говорил по-разному, но больше всего он ненавидел Мандельштама. То же самое, в общем, известно про Заболоцкого. Ранний Заболоцкий тоже про Мандельштама говорил очень резко, и это во многом как раз и связано с тем, что то, что они делали, как кажется, было противопоставлено прежде всего символизму и акмеизму.

Чтобы посоревноваться хоть капельку с поэтами, которые дальше будут читать стихи обэриутов, и попробовать показать, как действует стихотворение-заклинание, я бы хотел попробовать прочесть небольшой кусочек из Введенского. Там три человека, которые все время разговаривают в разных ситуациях, вот один из разговоров этих я попробую прочесть.

Три человека сидели на крыше сложа руки, в полном покое. Над ними летали воробьи.

Первый. Вот видишь ли ты, я беру верёвку. Она крепка. Она уже намылена.

Второй. Что тут говорить. Я вынимаю пистолет. Он уже намылен.

Третий. А вот и река. Вот прорубь. Она уже намылена.

Первый. Все видят, я готовлюсь сделать то, что я уже задумал.

Второй. Прощайте мои дети, мои жёны, мои матери, мои отцы, мои моря, мой воздух.

Третий. Жестокая вода, что же шепнуть мне тебе на ухо. Думаю — только одно: мы с тобой скоро встретимся.

Они сидели на крыше в полном покое. Над ними летали воробьи.

Первый. Я подхожу к стене и выбираю место. Сюда, сюда вобьём мы крюк.

Второй.

Лишь дуло на меня взглянуло,

Как тут же смертью вдруг подуло.

Третий. Ты меня заждалась замороженная река. Ещё немного, и я приближусь.

Первый. Воздух дай мне на прощанье пожать твою руку.

Второй. Пройдёт ещё немного времени и я превращусь в холодильник.

Третий. Что до меня — я превращусь в подводную лодку.

Они сидели на крыше в полном покое. Над ними летали воробьи.

Первый. Я стою на табурете одиноко, как свечка.

Второй. Я сижу на стуле. Пистолет в сумасшедшей руке.

Третий. Деревья, те что в снегу и деревья, те что стоят окрылённые листьями, стоят в отдалении от этой синей проруби, я стою в шубе и в шапке, как стоял Пушкин, и я стоящий перед этой прорубью, перед этой водой, – я человек кончающий.

Первый. Мне всё известно. Я накидываю верёвку себе же на шею.

Второй. Да, ясно всё. Я вставляю дуло пистолета в рот. Я не стучу зубами.

Третий. Я отступаю на несколько шагов. Я делаю разбег. Я бегу.

Они сидели на крыше в полном покое. Над ними летали воробьи.

Первый. Я прыгаю с табурета. Верёвка на шее.

Второй. Я нажимаю курок. Пуля в стволе.

Третий. Я прыгнул в воду. Вода во мне.

Первый. Петля затягивается. Я задыхаюсь.

Второй. Пуля попала в меня. Я всё потерял.

Третий. Вода переполнила меня. Я захлёбываюсь.

Они сидели на крыше в полном покое. Над ними летали воробьи.

Они сидели па крыше в полном покое. Над ними летали воробьи.

Ликует форвард на бегу.

Теперь ему какое дело!

Недаром согнуто в дугу

Его стремительное тело.

Как плащ, летит его душа,

Ключица стукается звонко

О перехват его плаща.

Танцует в ухе перепонка,

Танцует в горле виноград,

И шар перелетает ряд.

Его хватают наугад,

Его отравою поят,

Но башмаков железный яд

Ему страшнее во сто крат.

Свалились в кучу беки,

Опухшие от сквозняка,

Но к ним через моря и реки,

Просторы, площади, снега,

Расправив пышные доспехи

И накренясь в меридиан,

В душе у форварда пожар,

Гремят, как сталь, его колена,

Но уж из горла бьёт фонтан,

А шар вертится между стен,

Дымится, пучится, хохочет,

И форварда замучить хочет.

Четыре гола пали в ряд,

Над ними трубы не гремят,

Их сосчитал и тряпкой вытер

И крикнул ночь. Приходит ночь.

Бренча алмазною заслонкой,

Она вставляет чёрный ключ

В атмосферическую лунку.

Открылся госпиталь. Увы,

Здесь форвард спит без головы.

Над ним два медные копья

Упрямый шар верёвкой вяжут,

С плиты загробная вода

Стекает в ямки вырезные,

И сохнет в горле виноград.

Спи, форвард, задом наперёд!

Спи, бедный форвард!

Заря упала, глубока,

Танцуют девочки с зарёю

У голубого ручейка.

Всё так же вянут на покое

В лиловом домике обои,

Стареет мама с каждым днём.

Спи, бедный форвард!

Шли разбойники украдкой.

Очень злые. Их атаман

вдруг помахивает бородкой

лезет наскоро в карман

там свинцы валяются,

их лошади пугаются

их головы бренчат

и путники скрываются

Но лишь потух костер

Бог длани распростер

потухли на горах

влетело солнце на парах

Газетчицы летели в рай

кричали смертные полканы

торчали в воздухе вулканы

домов слепые номера

мне голову вскружили

вокруг махали веера –

разбойники там жили.

В окно кидалась баба вдруг

она трубой визжала.

Девчонки жарились вокруг

Дымился сочный керосин

скакал по крышам кирасир –

родители в постели.

Молчат они. Жуют помидор.

Он зноен? Нет, он хлад.

Он мишка? Нет, он разговор,

похожий на халат.

Украсть его? Кричит паша

и руки живо вздел.

Потом разбойники дрожат

и ползают везде.

Сверкает зубом атаман

и ползает везде.

Сверкает зубом атаман

он вкладывает патрон

поспешно лазает в карман

Свинец летает вдаль и вблизь

Но утром дворники сплелись

и ждали похорон.

Идут разбойники техасом

тут же бурная пустынь

но звучит команда басом

ветер кошка приостынь.

Вмиг ножи вокруг сверкают

вмиг пространство холодеет

вмиг дельфины ночь плескают

вмиг разбойники в Халдее.

Тут им пища тетерева

тут им братья дерева.

Их оружие курком –

! ну давайте кувырком!

Левка кинет пистолет

машет умное кружало

вин турецких на столе

Вдруг приходит адъютант

к атаману и вплотную

все танцуют отходную

и ложатся в петинант

стынет ветер к облакам

свищут плети по бокам.

а пархатым казаки.

И, наконец, третий путь, третий сон, третья охота. Это Олейников. А у Олейникова как раз все совсем по-другому вроде бы. Охотничьи трофеи тебе дают в руки, все задано, все известно. Вот тебе несут дичь мертвую, вручают, но охоты нет, охота бутафорская, подставная, иллюзорная. Это, говоря языком тридцатилетней давности, симулякр. Ее нет, и все казалось мнимым, нас обманули. И я очень коротким примером хочу это подтвердить.

Дмитрий Ицкович: Как мы договаривались, у нас в этой части еще есть пятнадцать минут. Если есть какие-то вопросы к Олегу и Мише, может быть, со стороны тех, кто сидит на сцене, или тех, кто сидит в зале, то было бы здорово на них ответить.

Лев Рубинштейн: Дорогие коллеги. Понятно, что мироощущение, а самое главное, взаимоотношения с искусством, особенно с предыдущим искусством, для обэриутов очень по многим параметрам напоминают о другом явлении, которое было совершенно в других местах, то есть в Западной Европе, а именно дада. Вот мне интересно, эти ребята обэриуты знали о существовании дада или это были какие-то подводные течения? Учитывая всю разницу социальную, географическую, они, в общем, примерно этим же занимались.

Олег Лекманов: Я бы вот так попробовал ответить: они не знали. Это были параллельные процессы. Читать они начали позже. Заболоцкий, скажем, уже что-то видел. Но вообще они не читали Беккета и Ионеско, если мы говорим о сюрреалистах.

Лев Рубинштейн: О дадаистах.

Олег Лекманов: Они знали очень мало и очень плохо. И я думаю, что это параллельные процессы. И я бы даже вот что здесь решился сказать… Впрочем, это уже начинается оценка. Просто в качестве реплики в разговоре, а не научной, я бы вот что сказал. Мне кажется, что у наших это было как-то более страшно и более серьезно, по одной той простой причине, что был советский абсурд. Они ощущали, конечно, что все кончено, что все уже так вот не так, как надо, да, но им приходилось выстраивать тот мир, который они выстраивали, во многом в противопоставление.

Лев Рубинштейн: Дадаисты свой абсурд придумали.

Дмитрий Ицкович: Еще кто-нибудь?

Всеволод Емелин: А вот единственный из них выживший, Заболоцкий, он же как-то сумел встроиться в текущую советскую литературу достаточно успешно. Вот как вы считаете, тот же Олейников, Введенский, Хармс, ведь если бы они тоже прошли через лагеря, какие-то катаклизмы, и затем вынырнули в 1956–1957-м годах, если пофантазировать, мы могли бы как-то представить их деятельность в советской литературе, которая существовала после сталинской, в оттепельное время?

Лев Рубинштейн: Он, мне кажется, буквально был его учеником.

Дмитрий Ицкович: Еще есть возможность что-нибудь спросить или сказать.

Дмитрий Ицкович: Ну что, еще один вопрос можете задать, у нас будет небольшой перерыв. Ежели нет, то сразу перерыв.

Реплика из зала: Вопрос есть, возможно, немножко дурацкий. Но если посмотреть по датам рождения, то, собственно, Ахматова, Мандельштам, Маяковский, Есенин, – это где-то 1885–95-й годы рождения, а Введенский, Хармс, Заболоцкий – это, насколько я помню, 1903–1905-й. Можно ли назвать какие-то определенные исторические события, из-за которых произошел такой слом в течение этих десяти лет, условно говоря? Спасибо.

Дмитрий Ицкович: Сейчас – к чтению. Пока мы обсуждали, кто первый, мне сказали, что всегда первым выступает Сергей Маркович. Почему так, я не знаю, но так положено, оказывается.

Читайте также: