Что такое философия хосе ортега и гассет краткое содержание

Обновлено: 06.07.2024

Очевидно, такая семья была далека от проблем добычи куска хлеба, здесь обсуждались вопросы иного порядка — политика, литература, журналистика. Все это не могло не повлиять на формирование воззрений будущего философа.
Сын либеральных интеллигентов, равнодушных к религии, в возрасте восьми лет, Ортега был отдан в иезуитский колледж в окрестностях Малаги. Затем, в возрасте пятнадцати лет он поступил в иезуитский университет в Бильбао, где год учился на отделении права, философии и литературы. После чего, в течении трех лет, он продолжает обучение в Мадриде.

К университетской программе молодой человек оставался весьма холоден. Куда больше его привлекало самообразование. В его домашней библиотеке, наряду с испанской классикой, хранились произведения Гюго, Шатобриана, Флобера, Золя, Мопассана и других французских писателей и философов. По собственному признанию Ортеги, детство и юность его были пропитаны именно французской культурой.

Защитив в 1904 г. докторскую диссертацию, он не прекращает учиться. В 1905 г. он отправляется в Германию, где проводит семестр в Лейпциге на отделении физиологии и психологии. Там он с увлечением штудирует Канта. В 1906-1907 гг. он учится в Берлине, затем проводит год в Макбурге, - круглые сутки сидит в местных библиотеках. Следует сказать, что Макбург начала ХХ в. был местом коллективного паломничества европейской молодежи в погоне за настоящим философским образованием. И годы учебы в Макбурге, по собственным словам испанского философа, дали ему почти все его научное образование, сформировали его как человека и мыслителя.

Итак, в 1923 г. генерал Примо де Ривера провозгласил себя диктатором Испании, Ортега, как и многие другие профессора, в знак протеста, отказывается от должности в университете. Когда же начался франкистский мятеж, наш философ, несмотря на свою антипатию к тогдашнему правительству, высказался в защиту законной власти. Однако, воочию увидев террор с обеих сторон, он покидает родину. Начинаются годы странствий: Франция, Голландия, Аргентина, Португалия. Всюду он подвергает резкой критике тех, кто выступал в поддержку Народного фронта. Симпатизирующих ему европейских интеллектуалов он обвинял в тотальном незнании истории и современных реалий Испании.

Только в 1945 г. Ортега возвращается домой, где наблюдает итоги гражданской войны. Страна истощена, миллионы убитых, эмигрировавших, заключенных. Война оставила свой след и в семье самого Ортеги: один из его сыновей был республиканцем и покинул Испанию, другой воевал как фалангист. Почти все ученики философа уехали за рубеж. Ортега пытается жить и работать в новых условиях. Вместе с оставшимся Х. Мариасом в 1948 г. он основывает Институт гуманитарных наук, где преподает и сам. До конца жизни Ортега остается убежденным противником и критиком франкизма, как впрочем и коммунизма, и любых других тоталитарных систем, усматривая в них типичную модель господства масс.

Интересно что, несмотря на то, что всю сознательную жизнь Ортега не был практикующим христианином, перед смертью (октябрь 1955 г.) он исповедовался и причастился. Сложно сказать, было ли это искренним обращением к Богу на смертном одре или же исполнением некоего социально принятого в обществе ритуала. А может быть он сделал это ради своих книг, которые, в противном случае, оказались бы недоступными для испанского читателя, попав в папский индекс. Сейчас сказать сложно.

Сейчас наследие Ортеги занимает прочное место в университетских курсах философских, исторических, филологических и социологических отделений университетов Европы и мира. То, о чем говорит Ортега, не только не теряет своей злободневности, но становится еще более актуальным. Массовая культура остается важной составляющей нашей повседневности. А разобраться в том, в чем ее притягательность, в чем ее сила и в чем ее опасность можно попытаться, открыв труды испанского философа.

Краткая биография

Философ имел благородное происхождение. Он родился в семье, которая сделала из него настоящего интеллектуала. В дом хаживали многие знаменитости, и уже с детства будущий испанский философ встречался с известными людьми и слушал их речи. Он традиционно окончил иезуитский колледж, который в этой стране давал наиболее широкое образование, а затем поступил в Университет Мадрида. Будучи доктором наук, он продолжал учебу в краю Гейне и Гегеля. Но на его биографию серьезный отпечаток наложила гражданская война в Испании. Молодой философ сделался яростным противником режима Франко. Он вынужден был эмигрировать. Вернувшись на родину только после Второй мировой войны, он и дальше находился в оппозиции к правящей партии. Таков уж он был, Хосе Ортега-и-Гассет.

Экзистенциализм и его влияние

Такой подход не является чем-то необычным для первой половины двадцатого века. В то время чрезвычайно популярным был экзистенциализм – течение, которое трудно охарактеризовать однозначно. Но главной его чертой, объединяющей все направления, наверное, можно назвать вопрос о том, что такое бытие и как оно коррелируется с жизнью человека. Для испанского мыслителя это практически одно и то же. Посмотрим, как отвечает на собственный вопрос Ортега-и-Гассет. Что такое философия? Это способ жизнедеятельности. То есть это вид человеческого бытия. Поэтому и философская истина не какая-то отвлеченная мысль. Она должна непосредственно исходить из жизненного опыта, в том числе из повседневности.

Осмысление мира

Субъективная истина

Современная и классическая философия

Любое серьёзное умственное усилие открывает перед нами неизведанные пути и уносит от общего берега к безлюдным островам, где нас посещают необычные мысли. Они плод нашего воображения. Так вот, объявление или программа заранее уведомляют нас о результатах, ни словом не обмолвившись о пути, который привёл к их открытию. Но, как мы вскоре убедимся, мысль, оторванная от ведущего к ней пути, напоминает остров с крутыми берегами; это абстракция в наихудшем смысле слова, поэтому она недоступна пониманию. Что пользы в самом начале исследования воздвигать перед публикой неприступный утес нашей программы, то есть начинать с конца?

Поэтому я не стану большими буквами печатать в программе содержание этого цикла лекций, а предлагаю начать с начала, с того, что может стать для вас сегодня, как было для меня вчера, исходной точкой.

Факт, с которым мы прежде всего сталкиваемся, очевиден и общеизвестен: сегодня философия заняла в коллективном сознании иное место, чем это было тридцать лет назад, и соответственно сегодня изменилось отношение философа к своей профессии и своему труду.

Вероятно, у нашего времени, по сравнению с предшествующим, философская судьба, поэтому нам нравится философствовать — для начала прислушиваться, когда в общественной атмосфере, подобно птице, промелькнет философское слово, внимать философу, как страннику, быть может принесшему свежие вести из запредельных стран.

Подобная ситуация прямо противоположна той, что была тридцать лет назад! Любопытное совпадение. Срок, как принято, считать, отделяющий одно поколение от другого.

И в удивительном согласии с этим изменением общественного настроения мы обнаруживаем, что сегодня философ подходит к философии в совсем ином расположении духа, чем его коллеги предшествующего поколения. Об этом мы сегодня и будем говорить: о том, что настроение, с которым мы приступаем к философствованию, глубоко отличается от настроения, господствовавшего среди философов вчера. Сделав это исходной точкой вашего курса лекций, мы будем постепенно приближаться к его истинной теме, которую пока не стоит называть, так как название нам ничего не скажет. Мы станем приближаться к ней кругами с каждым разом смыкая их все теснее и требовательней, скользя по спирали — от чистой экстериорности, на вид отвлечённой, равнодушной и холодной, к сокровеннейшему центру, полному собственным, не привнесённым нами, внутренним драматизмом.

Большие философские проблемы требуют той же тактики, что была применена иудеями при взятии Иерихона с его розами: избегая прямого боя, они медленно обходили вокруг города, смыкая кольцо все теснее под неумолчные драматические звуки труб. При идеологической осаде драматизм мелодии достигается постоянной сосредоточенностью нашего сознания на проблемах, представляющих собой драму идей. Надеюсь, его напряжение не ослабнет, ибо избранный нами путь таков, что привлекает тем сильнее, чем дальше по нему идешь. От невнятных поверхностных слов, которые мы должны сегодня произнести, мы спустимся к более близким вопросам, ближе которых не может быть ничего, к вопросам о пашей жизни, жизни каждого из нас. Мало того, мы будем бесстрашно погружаться в то, что каждый считает своей жизнью и что на деле оказывается только её оболочкой; пробив её, мы попадем в подземные глубины нашего бытия, остающиеся для нас тайной просто потому, что они находятся внутри нас, потому, что они — ваша суть.

Необходимо отчасти рассеять это заблуждение, способное только запутать ваши мысли и отвлечь ваше внимание. Я задумал нечто совершенно противоположное введению в философию: взять саму философскую деятельность, само философствование и подвергнуть их глубокому анализу. Насколько мне известно, никто никогда этого не делал, хотя в это трудно поверить; по меньшей мере, не делал с той решимостью, с которой мы с вами сегодня попытаемся это сделать. Как видите, этот вопрос совсем не из тех, что обычно вызывают всеобщий интерес; на первый взгляд, он представляется сугубо специальным и профессиональный вопросом для одних только философов. И если в ходе его рассмотрения окажется, что мы столкнулись с самыми широкими общечеловеческими темами, если при строгом расследования вопроса, что такое философия как особое, частное занятие философов, мы вдруг провалимся в люк и окажемся в самом что ни на есть человеческом, в горячих, пульсирующих недрах жизни, и там вас неотступно будут преследовать заманчивые проблемы улицы и даже спальни, то это будет потому, что так и должно быть, что этого требует специальное изложение моей специальной проблемы, а вовсе не потому, что и об этом объявил, или к атому стремился, или это придумал.

Напротив, я обещаю лишь одно: монографическое исследование сверхспециального вопроса. Поэтому я оставляю за собой полное право на все интеллектуальные шероховатости, неизбежные при осуществлении подобного намерения. Конечно, я должен честно стараться, чтобы мои слова были понятны всем вам, даже не получившим предварительной подготовки. Я всегда полагал, что ясность — вежливость. философа, к тому же сегодня, как никогда, наша дисциплина считает за честь быть открытой и проницаемой для всех умов в отличие от частных наук, которые с каждым днём все строже охраняют сокровища своих открытий от любопытства профанов, поставив между ними чудовищного дракона недоступной терминологии. По моему мнению, исследуя и преследуя свои истины, (философ должен соблюдать предельную строгость в методике, однако когда он их провозглашает, пускает в обращение, ему следует избегать циничного употребления терминов, чтобы не уподобиться учёным, которым нравится, подобно силачу на ярмарке, хвастать перед публикой бицепсами терминологии.

Итак, я говорю, что сегодня наше представление о философии в корне отличается от представления предыдущего поколения. Но это заявление равносильно признанию, что истина меняется, что вчерашняя истина сегодня становится заблуждением, и стало быть, сегодняшняя истина, вероятно, уже не будет пригодна завтра. Не значит ли это заранее умалять значение нашей собственной истины? Довольно грубым, зато и наиболее популярным аргументом скептицизма был троп Агриппы о расхождении во мнениях. Многообразие и изменчивость мнений об истине, приверженность различным и даже па вид противоречивым учениям рождает недоверие. Поэтому нам следует не медля дать отпор этому расхожему скептицизму.

Вы, вероятно, не раз обращали внимание на необычное, но правдивое происшествие. Возьмём, к примеру, закон всемирного тяготения. В той мере, в какой этот закон является истиной, он, несомненно, был ей всегда, то есть с тех пор, как существует материя, обладающая весом, существуют тела; последние всегда вели себя в соответствии с его формулой. Тем не менее пришлось дожидаться, пока в один прекрасный день XVII века его не откроет один человек с Британских островов. И наоборот, нет ничего невозможного в том, что в другой прекрасный день люди забудут этот закон — не опровергнут или уточнят, поскольку мы предполагаем его полную истинность, а просто забудут и станут относиться к нему так же, как до Ньютона, — не будут даже подозревать о нём. Это придаёт истинам двойное, весьма курьёзное свойство. Сами по себе они предсуществуют всегда, не претерпевая ни малейшего искажения иди изменения. Однако то, что ими овладевает реальный субъект, подверженный воздействию времени, сообщает им видимость историчности: они возникают в один прекрасный день и, быть может, улетучатся в другой. Ясно что эта временность относится собственно не к ним, а к их присутствию в человеческом разуме. Во времени на самом деле происходит психический акт, в котором мы их мыслим, он-то и является, реальным происшествием, действительным изменением в череде мгновений.

Строго говоря, истории принадлежит лишь ваше знание или незнание. Именно этот факт представляется таинственным и тревожным, так как оказывается, что с помощью нашей мысли — изменчивой и эфемерной реальности в высшей степени эфемерного мира — мы получаем во владение нечто постоянное и вневременное. Таким образом, мышление — это точка соприкосновения двух миров с антагонистической консистенцией. Наши мысли рождаются и умирают, уходят и возвращаются, погибают. А в это время их содержание, то, что мыслится, остаётся неизменным. Дважды два всегда четыре, несмотря на то что интеллектуальный акт, в котором мы это постигли, уже осуществился. Однако говорить так, утверждать, что истины вечны, значит употреблять неадекватное выражение. Вечное, непреходящее бытие означает определённое постоянство на протяжении всего временного ряда, неограниченную длительность, которая ничем не отличается от эфемерной длительности, а длиться — значит быть погружённым в поток времени и так или иначе зависеть от его течения. Так вот, истины не имеют никакой — ни малой, ни большой длительности, они не обладают никаким временным атрибутом, их не омывает река времени. Лейбниц назвал их verites eternelles, на мой взгляд также неточно. Вскоре мы поймём, в силу каких веских причин.

И наконец, говорить о чём-то, что она всегда является тем, что оно есть, значит утверждать его независимость от временных изменений, его неуязвимость. Таким образом, в пределах временного есть признак, более всего напоминающий чистую вневремепность, — квазиформа вневременности, species quaendum aeternitatis.

Поэтому Платон, почувствовав, что истины, которые он называл идеями, следует поместить вне временного мира, изобретает другое квазиместо, лежащее за пределами мира, надлунный мир; хотя этот шаг имел серьёзные последствия, нельзя не признать, что как образ это понятие плодотворно. Оно позволяет представить наш временный мир как мир, окружённый иным пространством, с иной онтологической атмосферой, где бесстрастно пребывают вневременные истины. Но вот в один прекрасный миг одна из этих истин — закон всемирного тяготения — просачивается из этого надлунного мира в наш, проскользнув сквозь внезапно открывшееся отверстие. Упав, идеальный метеорит остаётся в реальном, человеческом и историческом мире — таков образ пришествия, сошествия с небес, трепещущий в глубине всех божественных откровений.

Но это падение и просачивание истины из надлунного мира в ваш мир ставит очевидную и многозначную проблему, которая, к нашему стыду, ещё ждёт своего исследования. Отверстие, которое, открывшись, пропускает истину, — это просто человеческий разум.

Тогда почему некую истину схватывает, улавливает некий человек в некое время? Почему о ней не задумывались раньше или позже? Почему её открыл именно этот человек? Очевидно, речь идёт о существенном сходстве между конфигурацией этой истины и формой отверстия — субъекта, — сквозь которое она проходит. Всё имеет причину. Если случилось так, что до Ньютона закон всемирного тяготения не был открыт, значит между человеческим индивидом Ньютоном и этим законом существовало определённое родство. Какого вида это родство?

Подобие? Проблему не следует облегчать, напротив, следует подчеркнуть её загадочность. Каким образом человек может походить, к примеру, на геометрическую истину? — впрочем, как в на любую другую. Чем теорема Пифагора похожа на человека Пифагора? Школьник остроумно ответит, что штанами, испытывая неосознанное желание соединить теорему с личностью её автора. К сожалению, у Пифагора не было штанов, в то время их носили только скифы, которые зато не открывали теорем.

Здесь мы впервые сталкиваемся с коренным различием между нашей философией и той, которая господствовала в течение многих веков. Это различие состоит в том, что нашу философию занимают самые элементарные вещи, например тот факт, что между видящим, воображающим или думающим субъектом и тем, что он видит или воображает, нет прямого подобия; напротив, есть родовое различие.

Однако не будем впадать в тривиальность, которая последние восемьдесят лет препятствовала развитию мышления, не будем истолковывать сказанное в духе крайнего релятивизма, согласно которому каждая истина является истиной только для определённого субъекта. То, что настоящая истина годится для всех, и то, что её удаётся узнать и усвоить только одному или нескольким из всех, либо только в ту или иную эпоху, — вещи совершенно разные, и именно поэтому необходимо их связать, согласовать, преодолев скандальную ситуацию, в которую попало мышление, когда абсолютная ценность истины казалась несовместимой с изменением мнений, так часто происходившим в человеческой истории.

Нужно понимать, что мысли меняются не в результате изменения вчерашней истины, сегодня ставшей заблуждением, а в результате изменения ориентации человека, благодаря которому он начинает видеть перед собой другие истины, отличающиеся от вчерашних. Стало быть, меняются не истины, а человек, и он, меняясь, просматривает ряд истин и отбирает из потустороннего мира, о котором мы ранее упоминали, наиболее ему близкие, не замечая всех остальных, обратите внимание на то, что это главное a priori истории. Разве не это составляет содержание человеческой истории? И что такое существо, называемое человеком, чьи изменения во времени стремится изучать история? Определить человека нелегко; диапазон его различий огромен; чем полнее и шире будет концепция человека, с которой историк начинает свою работу, тем глубже и точнее окажется его труд. Человек — это и Кант, и пигмей с Новой Гвинеи или австралийский неандерталец. Тем не менее между крайними точками человеческого разнообразия должен существовать минимум общности, перед последним пределом должно находиться пространство, отводимое роду человеческому.

Античность и Средневековье располагали лаконичным и, к нашему стыду, фактически непревзойдённым определением человека: разумное животное. Оно не вызывавает возражений, но, к сожалению, для нас стало весьма проблематичным ясное представление о том, что такое животное и что такое разумное существо. Поэтому из соображений исторического характера мы предпочитаем говорить, что человек — это любое живое существо, думающее осмысленно и поэтому нами понимаемое. Минимальное допущение истории состоит в том, что субъект, о котором она говорит, может быть понят. Однако пониманию доступно только то, что в некоторой мере обладает истиной. Мы не смогли бы распознать абсолютное заблуждение, потому что просто его не поняли бы. Таким образом, основное допущение истории прямо противоположно крайнему релятивизму. При изучении культуры первобытного человека мы предполагаем, что его культура обладала смыслом и истиной, а если она ей обладала, то обладает и сейчас. В чём эта истина, если на первый взгляд действия и мысли этих созданий кажутся такими нелепыми? История — это и есть второй взгляд, умеющий находить смысл в том, что кажется бессмысленным.

Стало быть, история не может быть настоящей историей, не выполняя своей основной задачи: понять человека любой, пусть даже самой примитивной эпохи. Однако попять его можно только в том случае, если сам человек этой эпохи ведёт осмысленную жизнь, то есть его мысли и поступки имеют рациональную. структуру. Итак, история берётся вынести оправдание всей временам, то есть осуществляет как раз обратное тому, что нам казалось на первый взгляд: развёртывая перед нами всё разнообразие человеческих мнений, она якобы обрекает нас на релятивизм, но так как она придаёт каждому относительному положению человека всю полноту смысла, открывая нам вечную истину каждой эпохи, она решительно преодолевает несовместимость релятивизма с верой в торжествующую над относительностью и как бы вечную судьбу человека. У меня есть определённые причины надеяться, что в наше время интерес к вечному и неизменному, то есть философия, и интерес к преходящему и меняющемуся, то есть история, впервые соединятся и заключат друг друга в объятия.

Для Декарта человек — это чисто рациональное существо, не способное к изменениям; поэтому история представлялась ему историей нечеловеческого в человеке, и он в конечном счёте объяснял её греховной волей, постоянно вынуждающей вас пренебрегать жизнью разумного существа и пускаться в недостойные человека авантюры. Для него, как и для XVIII века, история лишена позитивного содержания и представляет собой череду человеческих заблуждений и ошибок. Историцизм и позитивизм XX века, напротив, отказываются от всех вечных ценностей ради относительной ценности каждой эпохи.

Можно сказать, что с 1840 по 1900 год человечество переживало один из самых неблагоприятных для философии периодов. Это было антифилософское время. Если бы без философии в сущности можно было обойтись, за эти годы она, несомненно, исчезла бы совершенно. Но поскольку человеческий разум нельзя совсем лишить философского измерения, оно было сведено к минимуму. И сегодня ваша общая с вами битва, которая псе ещё обещает быть упорной, заключается как раз в том, чтобы вновь выйти к полной и совершенной философии, — словом, к максимуму философии.

Как же произошёл этот упадок, это истощение корпуса философии?

Подобный факт объясняется целым рядом причин, которыми мы займёмся в следующий раз.

Хосе Ортега-и-Гассет - Что такое философия? Краткое содержание:

Ортега считал необходимым внести поправки в сам исходный момент философии: исходной данностью Универсума является не существование мышления и я, мыслящего, а неразрывность моего существования с миром, когда я отдаю себе отчет о мире, занимаюсь этим миром. В этом случае сознание, Я выходит из заточения в мир, но сохраняет свою интимность, субъективность, и т.о. преодолевается субъективизм.

Хосе Ортега-и -Гассет - оригинальнейший философ XX столетия, развивающий во многих своих работах концепцию "рациовитализма", интерпретируя это как вслушивание в жизнь с помощью "жизненного разума". Прозрение Ортеги о судьбе и назначении человека, подпитываемые во многом идеями экзистенциально-феноменологической философии, одновременно коррелируют и противостоят понятию "бытия-в-мире" Хайдеггера и понятию "сознания о" Гуссерля.

Произведение, в котором автор рассказывает о том, что такое философия, разбирает ее историю, рассуждает на тему науки, необходимости философии и другие темы.

За минуту

Философ считает наслаждение обликом счастья. Так как любое существо счастливо в тот момент, когда следует собственному предназначению или своим склонностям, тем самым удовлетворяя собственные потребности. В данном случае оно осуществляет себя, является тем, что оно есть на самом деле.

Люди гениальны лишь в том, что им по-настоящему нравится. Получение величайшего дара всегда сопровождается появлением высшего удовольствия от выполнения какого-либо дела. Другими словами, судьба человека является его высшим наслаждением.

Автор хочет подвергнуть глубокому анализу философскую деятельность. Он считает, что философ должен соблюдать особую строгость в своей методике и избегать циничного употребления терминов, чтобы не быть похожим на тех ученых, которые как силачи на ярмарке хвастаются знанием терминологии.

Читайте также: