Что объединяет позиции блока и горького по отношению к революции кратко

Обновлено: 04.07.2024

В стихотворении “Народ и поэт” Блок обращается к “художнику”, то есть, видимо, к самому себе: “Тебе дано бесстрастной мерой измерить все, что видишь ты”. Я думаю, что никакое рассуждение, так же как и чувство, не может быть объективным, “бесстрастным”, но я согласна с этим утверждением, потому что человек искусства действительно способен передать не только время и события, но и заставить нас чувствовать их, ибо он рисует и внутренний мир людей. И Блок, и Горький ждали революцию: Горький как один из ее активных сторонников. Блок как человек, поддерживающий ее, но чувствующий, что это его “последний закат”, и закат закономерный. Иллюзия “шествия детей к новой жизни” в материальном мире обернулась кровью без храма. Блок сначала пытался оправдать “революционеров”, глядя на их дела как на возмездие. Впоследствии он написал в “Записке о “Двенадцати”, что “слепо отдался стихии”. Но вскоре он почувствовал, что эта стихия не возвышающая, подобно любви, творчеству, а уничтожающая. Провидение — дело не редкое, и я нашла у Блока описание метаморфозы революции еще в 1904 году, это стихотворение “Голос в тучах”, хотя я не думаю, что Блок имел в виду революцию, когда писал о завлеченных на скалы “пророческим голосом” моряках.

Горький, “буревестник революции”, еще в 1908 году написал жене, что большевистский отряд, приставленный к нему, убил 14 человек и что принять он это не может. Он был более бескомпромиссен, чем Блок, наверное потому, что действительно был буревестником: активно помогал большевикам и значительно конкретнее, бескровнее и оптимистичнее. В жизни она предстала перед ним как разгул бессмысленной жестокости, убийств, разгул “тяжкой российской глупости”, а новое правительство, его бывшие соратники — в 1917 году Горький не подтвердил свое членство в РСДРП(б) — не только не останавливают, но, наоборот, поддерживают эту звериную атмосферу.

Горький обвинил Ленина и правительство в том, что они проводят “безжалостный опыт над измученным телом России, над живыми людьми, опыт, заранее обреченный на неудачу”, а их декреты не более чем фельетоны. Для него социализм был не столько экономикой, сколько понятием “социальный”, “культурный”, и он призывал отойти “от борьбы партий к культурному строительству”. Это был не просто призыв, а действие: создание “Ассоциации положительных наук” и т. д. Горький во многом обвинял царизм, видя в происходящем зверстве его наследство, но в то же время отмечал, что тогда “была совесть, которая издохла сейчас”, и он и Блок видели “внутреннего врага”, как Горький назвал “отношение человека к другим людям, к знанию”, а у поэта это образ “старого паршивого пса” (самое страшное, что он голодный). Избавиться от него можно только через избавление от самого себя, вернее, изменение себя. Но как это трудно сделать человеку, живущему во время “Двенадцати”, когда: “Свобода, свобода! Эх, эх без креста!” Я думаю, Блок также не мог принять революцию, ибо она “зрелость гнева”, пробудила не “юность и свободу”, как он мечтал, а “черную злобу: святую злобу”. Поэма “Двенадцать” для меня — констатация происходящего и неприятие державности, бездуховности, оправдания убийства. В то же время она полна глубокого сострадания к этим людям, особенно Петьке, ко всему готовым, ничего не желающим, но и ничего не видящим. Истинное творчество “приобщает человека к высшей гармонии”, и образ Христа, заканчивающий поэму и неожиданный для самого поэта, возник именно из этой гармонии. Он имеет множество смыслов и толкований: указание на крестный путь России, главенство духовного (“позади — голодный пес, впереди — Исус Христос), но, после того как я прочла “Несвоевременные мысли”, он для меня стал еще и ответом поэта публицисту: Горький пишет, что революции нужен “борец, строитель новой жизни, а не праведник, который взял бы на себя гнусненькие грешки будничных людей”.

Христос — это Праведник и Жертва, кто более всего нужен всем людям, не только “цвету рабочего класса и демократической интеллигенции”, когда все рушится, когда ничего не видно и все звереют от этого. Обоих писателей всегда изумляло сочетание в народе жестокости и милосердия, как в калейдоскопе ежеминутно меняющихся местами. Сразу после “Двенадцати” Блок пишет “Скифов”, как бы историческое объяснение такого характера, такой судьбы. Это обращение к “старому миру”, по-моему, не только европейскому, но и русскому, чтобы он сквозь “злобное”, “скифское” увидел добро и любовь в народе и поддержал их, дабы они погасили ненависть в душах “двенадцати”. Горький же считал, что заслуга большевиков и революции в том, что они “поколебали азиатскую косность и восточный пассивизм” и благодаря этому “Россия теперь не погибнет”, а жестокость может скоро “внушить отвращение и усталость, что означает для нее гибель”. Прогноз писателя, к несчастью, не оправдался: аппетит приходит во время еды.

Сейчас мы по-новому узнаем историю, и меньше становится людей, абсолютно поддерживающих революцию. Все чаще название “Великая Октябрьская социалистическая революция” заменяют на “Октябрьский переворот”. Все, что произошло с нами за семьдесят три года, было гениально предсказано Бакуниным еще в середине прошлого века и сказано самому Марксу. Но что поделаешь, “из-за иллюзии человек теряет свободу”, теряет и свободу выслушивать критику.

Христос предупреждал о лжепророках, которые придут “в овечьей шкуре, но суть волки хищные”, и “узнаете их по плодам их”. Плоды мы видим, да и сами мы, наверное, отчасти являемся плодами.

Мне кажется, что самое сильное чувство, порожденное революцией 1917 года, — страх. Сейчас эта революция кажется прологом конца света, а когда-то таким концом казались Варфоломеевская ночь, падение Рима, нашествие Орды. Ужасно то, что ничто не смогло остановить “кровавый дождь”, не останавливает и сейчас, мы действительно “ходим по кругу”.

Мне думается, крупные теоретики должны остерегаться власти, так как они часто используют отвлеченные понятия: массы, классы и тому подобное, и это отдаляет их от жизни. Пробуждающаяся жажда практики толкает их на эксперимент, а жизнь сумбурна, они пытаются внести в нее рационализм, но живые люди понимают его по-живому, а чаще по-животному. И то, что было справедливо в научных трудах, на деле оборачивается трагедией. А отказ от идеи, в которую вложено столько сил, смерти подобен.

Люди, рвущиеся к власти, всегда забывают пример Макбета и Клавдия, забывают о том, что несет в себе власть на крови. Большевики избрали новый способ прикрытия преступления: узаконить его. Благое намерение — прекратить мировую войну — обернулось братоубийством, оправданным “классовой борьбой”. А ведь еще греческие трагики говорили, что трудно утихомирить “жажду крови”, когда “в сердце царит месть”, и “горе тому, кто поддерживает ее”.

Встряска души в революции переросла в попытку ее изъятия. Громадность, “величие” происходящего, политику про- тивопоставили личному. Личность отодвинули на второй план (в отличие от христианства и других религий); слова, обращенные к молодым и утверждающие, что мораль — нечто “выгодное тому или иному классу”, зоологическое деление на классы само по себе — все это сломало или сгладило у многих внутренний барьер, именуемый совестью, Богом, после чего “все, стало быть, можно”. То, что происходит в душе, нельзя изменить разумом. Шок, потерянность человека, сначала рвуще-мятущие, а потом пассивные, продолжались долго, но его не лечили, а вгоняли болезнь вглубь.

Мне революция представляется еще одной потерей. Я не спорю, что не всем жилось хорошо в России (этого не может быть вообще, чтоб абсолютно всем было хорошо), были голодные, униженные, но, несмотря на это, в России была особая душевная тонкость. Ее, той, больше не будет, она ушла вместе с Турбиными, Живаго. Душевная тонкость возродится, я верю, но она уже будет иной.

Люди верующие принимали революцию как Божью кару. Нам надо, я думаю, принять ее так же: это спасет нас от проклятий, Проклинать свое прошлое, как бы ужасно оно ни было, может только нехороший человек. Мы уже имели такой опыт и увидели его плоды. Надо сделать то, что мы не сделали тогда: сострадать прошлому. Даже тем, “через кого приходят грехи”. Это очень трудно, но, если задуматься, были ли они счастливы? Что вспоминали?

Его "я" замешано в этих событиях. Таких стихов - в отношении к революции нет. Николай Степанович еще не успел осознать себя так. Такие стихи несомненно были бы, проживи он еще год, два. Осознание неминуемо явилось бы. Указанием на это является стихотворение "После стольких лет". Это стихотворение - только росток, из которого должно было развиться дерево. Но смерть прекратила развитие этого ростка". Начав помогать Павлу Николаевичу в 1924 году, Ахматова увлеклась сначала воспоминаниями, личным впечатлением, советами. Работа становилась все более углубленной, потребовала сравнительного анализа поэтических произведений, расширения круга имен, изучения взаимовлияний, привлечения новых источников, прослеживания исторических закономерностей и примеров, различных сопоставлений. Работа стала требовать ежедневных встреч и долгих часов кропотливого всматривания в материалы. Возникла взаимная потребность делиться все новыми и новыми соображениями, возникавшими часто внезапно, из какой-либо одной, по-новому прочитанной поэтической строки

30. Литература русского зарубежья – ветвь русской литературы, возникшей после 1917 и издававшейся вне СССР и России. Различают три периода или три волны русской эмигрантской литературы. Первая волна – с 1918 до начала Второй мировой войны, оккупации Парижа – носила массовый характер. Вторая волна возникла в конце Второй мировой войны (И.Елагин, Д.Кленовский, Л.Ржевский, Н.Моршен, Б.Филлипов).

Утратив близких, родину, всякую опору в бытии, поддержку где бы то ни было, изгнанники из России получили взамен право творческой свободы. Это не свело литературный процесс к идеологическим спорам. Атмосферу эмигрантской литературы определяла не политическая или гражданская неподотчетность писателей, а многообразие свободных творческих поисков.

Содержание

Введение
Революция в произведениях Горького и Блока
Заключение
Список литературы

Горькому вторит Блок, признавая революцию.

Блок принимает и одновременно не принимает революцию, признавая за ней безусловное и законное право изменить вселенную, но не находя в ней своего места. Интересно, что в конце поэмы старый мир преобразуется в маленького бездомного пса, увязавшегося за людьми. Это свидетельствует о том, что двенадцать действительно вырвались из старого космоса и идут уже совсем в другом пространстве, ведомые самим Христом. Образ Христа может иметь много значений, причем непонятно, какое из них соответствует замыслу поэта. Мне кажется, что этот символ выбран Блоком потому, что Христос Бог и посланник Бога, то есть носитель высшего, вселенского смысла, но, вместе с тем, он страдающий человек, идущий на Голгофу. Получается, что Христос, идя впереди двенадцати с кровавым флагом, не только благословляет и оправдывает их, во и указывает им путь страдания и, может быть, смерти. Суммируя все сказанное, можно заключить, что. Блок принимал и оправдывал революцию, но не видел ни своего места в меняющемся мире, ни конечной цели всего происходящего. Для него разрушение старого вписывалось в картину развития жизни потому, что, по его мнению, вся пошлость и грязь окружавшего его общества не могла не быть уничтожена, а единственной силой, способной очистить вселенную была революция.

Ненавидя, кляня и любя:

За мученья, за гибель — я знаю ;

Все равно: принимаю тебя!

Такие строчки Блок посвятил новой, послереволюционной России.

В 30−40 годы обозначился круг исследователей, уделявших большое внимание изучению жизни и творчества писателей эпохи революции, среди них В. Н. Десницкий , С. В. Касторский , К. Д. Муратова , И. А. Груздев , С. Д. Балухатый .

Сегодня, спустя десятилетия после победы Октябрьской революции, отчетливо видны ошибки и преступления революции, но видна и великая энергия великого народа, которую так долго сдерживали.

Историки еще десятилетия будут спорить о роли Октября, но нынче мы должны быть благодарны Александру Блоку и Максиму Горькому за то, что они точно и ярко запечатлели революционную эпоху в своих произведениях.

Горький был более беспощаден к революции, русскому народу, в то же время он более рационально, в отличие от Блока, подходил к изменениям в России. Так, Блок старался найти объяснение и оправдание всем ужасам, царившим в революционной России; Горький же прямо говорил, что так быть не должно, что идеи революции искажены, а жестокости, озлобленности можно было избежать, но большевики проводили свои преобразования в отрыве от русской истории, русской культуры, чем и вызвали множество проблем.

Подводя итог всему выше сказанному, отметим, что позиции обоих писателей по отношению к революции во многом схожи. Они оба признавали революцию, её необходимость и предопределённость многовековым развитием России. Не смотря на жёсткую критику революционных методов борьбы со старым закостенелым миром, оторванности большевиков от народа, порой извращение идей революции, и Блок и Горький признавали, что, разрушив мир старый, Россия вступит в новый, более лучший мир.

Список литературы

Баранов В. В роли противника всех и всего, но не слугой режима выступал М. Горький в далекие 20-е годы//Российская газета.-1993.-29 мая Волков А. Художественный мир Горького. — М.: Современник, 1978. — 365 с.

Горький М. Несвоевременные мысли: Заметки о революции и культуре. — М.: Сов. писатель, 1991. — 400 с.

Горький М. Полное собрание сочинений. — М.: Наука, 1992. — 671 с.

Золотарев А. А. И. Бунин и М. Горький. Воспоминания / С пред. А. Астафьева // Наш современник.

— 1965. — № 7. — С.101−105.

История советской литературы: Новый взгляд. По материалам Всесоюзной научно-творческой конференции. 11−12 мая 1986 г. — М.: Наука, 1990.-248 с.

Пискунов В. М. Тема о России: Россия и революция в литературе начале ХХ в. — М.: Сов. писатель, 1993.-376с.

Горький М. Несвоевременные мысли. М., 1991. С.65

Горький М. Несвоевременные мысли: Заметки о революции и культуре. — М., 1991с. С.

Пискунов В. М. Тема о России: Россия и революция в литературе начале ХХ в. — М., 1993. С.162

Горький М. Несвоевременные мысли: Заметки о революции и культуре. — М., 1991. С.8

Эти сведения должны быть, очевидно, дополнены фактами прямого обращения писателей к творчеству друг друга. Речь идет о личных библиотеках Горького и Блока, сохранивших реальные свидетельства отношений писателей. Сопоставительное изучение соответствующих разделов этих библиотек могло бы внести некоторые коррективы в историю отношений Горького и Блока, в особенности послеоктябрьского периода.

Смена взаимных притяжений и отталкиваний, порою одновременное их сосуществование, которыми характеризуется реальная история отношений писателей, имела в своей основе их творческие устремления, в первую очередь демократическую направленность идейно-художественных поисков, глубокое чувство сопричастности судьбам своей Родины.

Таким образом, концепция Горького, содержащаяся в статьях и выступлениях Блока 1906 – 1908 годов, органически войдет в систему собственных идейно-эстетических взглядов поэта. Литературная судьба Горького – так, как она виделась Блоку в первые годы революции, – даст реальное подтверждение этим взглядам и внутреннее глубокое обоснование самого приятия Блоком революции.

При чтении Дневников Блока Горький обратил внимание на эту запись, констатировав, очевидно, указанное внутреннее совпадение взглядов.

В 1919 году личные я творческое отношения писателей достигли наконец желаемой полноты и завершенности. Знакомство их Могло состояться и раньше, в 1915 – 1916 годы, когда Горький привлек Блока к редактированию сборников национальных литератур. Однако личные, почти ежедневные, контакты относятся к 1919 году.

«Многоуважаемый Алексей Максимович!

В пятницу в 1 час мы все соберемся для обсуждения списков. Так как Гржебин хотел, чтобы и в составлении Списка участвовал еще один член коллегии, то я постараюсь добыть к пятнице Иванова-Разумника, на основании вчерашнего разговора с Вами. Большинство – за него, а меньшинство против него ничего не имеет. Не знаю, придет ли он, когда я его видел, он был совсем болен.

В этот период усиливается интерес Блока к Горькому – к художнику и человеку – и в том плане, о котором упоминалось выше: с точки зрения формирования взглядов Блока на предназначение художника в эпоху Революции, эпоху, в представлении поэта, крушения цивилизации и гуманизма и победы стихийных начал в жизни (см. VI, 93 – 115).

Александр Блок не был близким приятелем Горького. Да и что общего могут иметь пролетарский писатель-реалист и поэт-символист? В воспоминаниях о Блоке, Горький отводит ему мало места – всего несколько страниц. Но зато каких. Они встречались несколько раз, беседовали на тему устройства бытия, но каждый раз между ними вставало непонимание. Они были художниками разных стилей, разных стихий. Следовательно, придерживались разных идей и концепций.

Издательство "Всемирная литература", основано в 1919 году. Объединяло писателей и поэтов той сложной эпохи.

… Зашли в летний сад, сели на скамью. Глаза Блока почти безумны. По блеску их, по дрожи его холодного, но измученного лица, я видел, что он жадно хочет говорить, спрашивать. Растирая ногою солнечный узор на земле, он упрекнул меня:

Но Блок ему противопоставляет:

— Вызвав из тьмы дух разрушения, нечестно говорить: это сделано не нами, а вот теми. Большевизм – неизбежный вывод всей работы интеллигенции на кафедрах, в редакции, в подполье…

А вот Горький делает тонкий намек о слабостях известного поэта:

С ним ласково поздоровалась миловидная дама, он отнесся к ней сухо, почти пренебрежительно, она отошла, смущенно улыбаясь. Глядя ей, на маленькие, неуверенно шагавшие ноги, Блок спросил:

На это Горький привел ему теорию Ламеннэ: комбинации материи повторяются в бесконечности времени бесконечное количество раз.

С этой точки зрения возможно, что через несколько миллионов лет, в хмурый вечер петербургской весны, блок и Горький снова будут говорить о бессмертии, сидя на скамье, в Летнем саду…

— Мрачная фантазия, — сказал Блок и усмехнулся. — Приятно вспомнить, что закон сохранения вещества против нее. … Дело — проще; дело в том, что мы стали слишком умны для того, чтоб верить в бога, и недостаточно сильны, чтоб верить только в себя. Как опора жизни и веры, существуют только бог и я.

Но происходит сцена, которая примиряет Горького с Блоком, по крайней мере, Горький после этого начинает его понимать и глубоко уважать.

… На углу Итальянской меня пригласил прилично одетый, красивый такой, очень гордое лицо, я даже подумала: иностранец.

А теперь мощнейший хук от Горького, мелкая поверхностная деталь, но чертовски глубокая. При воспоминании о той ночи с Блоком:

… На ее курносом, задорном лице, в плутоватых глазах бездомной собачонки мелькнуло отражение сердечной боли и печали…

А это уже Горький:

… Отдал барышне все деньги, какие были со мной, и с того часа почувствовал Блока очень понятным и близким…

Читайте также: